Людмила Васильевна Верещагина известна каждому в Петровке: её руки доят коров, чьё молоко пьёт вся деревня, они же когда-то хоронили в лютый мороз мужа, Павла Егорыча, они же сейчас в одиночку воспитывают шестиклассника-сына. Навряд ли кто-нибудь вспомнит случай, когда Людмила просила бы о помощи, когда её руки, мужественные и тяжёлые, сдались бы, опустились бы от бессилия. Навряд ли кто-нибудь вспомнит также, когда она произнесла бы хоть слово. Лишь опускались и поднимались её ладони в размеренных жестах, вмещающих в себя все доступные эмоции: от гнева и до радости. Нельзя сказать, что это её особенно выделяло — разговаривать в Петровке было совершенно не принято. Любого случайно (а попасть сюда намеренно вряд ли кому-то придёт в голову) оказавшегося здесь горожанина непременно удивила бы речь, насыщенная одними лишь редкими междометиями, а с собой назад он бы увёз липкое и универсальное «Батюшки!» — такой вот петровский сувенир.
Митька же, шустрый длинный мальчуган с оттопыренными ушами, был в разы общительнее всех жителей деревни вместе взятых. Часто после уроков он оставался у деда Фёдора, где возился с лошадьми в тесной конюшенке, а тёмными вечерами обучал старика грамоте и рассказывал о заморских животных с ярких страниц библиотечной энциклопедии. Дом Верещагиных был на другом конце деревни, стоял, несколько обособившись от своих товарищей, самый последний, у леса. В десяти-пятнадцати шагах от крыльца — башня ЛЭП, местная достопримечательность и, пожалуй, единственное (кроме телевизора у сторожа), что в Петровке напоминало о существовании где-то цивилизации. Деревенские мальчишки во главе с Митькой, считавшимся самым настоящим хозяином грандиозного сооружения и пользовавшимся из-за этого большой популярностью, давно оседлали «лэпину», излазив её вдоль и, если это возможно, поперёк. Заставить их оттуда слезть могли только строгие материны фигурки с угрожающе поднятыми вверх указательными пальцами, с высоты башни кажущиеся муравьями.
Он узнал об этом, только-только вернувшись из находящейся в соседнем селе школы. Шёл первый в этом году снег. Едва успев прикоснуться лучиками снежинок к какой-либо поверхности, он моментально таял, оставляя после себя крошечные сырые пятнышки. Добираясь до своего дома по влажной, сырой и скользкой, напоминающей глину земле, Митька встретил чуть ли не всех своих соседей: мужчины, сгруппировавшись, шли, периодически поглядывая на звонко охающую и ахающую в стороне кучку женщин и затихшую у мамкиных юбок ребятню. Увидев его, женщины ещё активнее заохали, а ребятишки, держась компанией, стали приближаться. Никто ничего не говорил. А ему вовсе не нужны были слова, чтобы понять что-то, он привык, он научился понимать и без них. Следы автомобильных протекторов на грязи у самого крыльца и разбитое блюдце на кухне у плиты. Осколки — сотни разнообразных кусочков, разлетевшихся в стороны, — грубо сдвинуты в потерявшую свои очертания невнятную кучку.
Ни за что не признав бы усталости, никогда не показав бы своей слабости, оставшись верны и трудолюбивы, руки матери перестали держать.
Первая одинокая зима. Её необыкновенный, свойственный этому уголку Земли холод теперь ощущался совершенно иначе. Теперь он казался острее, беспощаднее, свирепее. Скрип досок ночами разрушал морозную тишину, взгромоздившуюся на дом тяжёлым осадком. Морозов так рано никто не ждал, и запасённых дров оказалось недостаточно для обогрева жилья. Вытащенные поутру из-под огромного ватного одеяла пальцы ног сразу же замерзали, а всё тело мгновенно покрывалось мурашками.
Взглянув на «лэпину», казавшуюся ещё чернее, угрюмее и безжизненнее на фоне серо-белого декабрьского неба, Митька двигался в лес, везя за собой сани. В этот день он даже прогулял последние уроки, чтобы поскорее вернуться домой и управиться с дровами дотемна. Ноги проваливались в снег выше колена, в высокие сапоги забивались целые сугробы, а на пути, кроме бесконечных совершенно не годящихся для печи елей, кустарников и торчащей из-под снега поросли, ничего не встречалось. Выйдя на небольшую поляну и оглядевшись, он наконец заприметил стройные оголённые стволы, пробравшиеся к горизонту сквозь густые и вечнозелёные еловые заросли. Дорога к ним давалась Митьке особенно тяжело. Цель была так близка, а сил оставалось так мало! Он попусту растрачивал энергию, пытаясь перемещаться по сугробам быстрее, а струящийся по вискам пот породил глупый соблазн снять шапку. Смеркалось. Между ветвями периодически появлялась и исчезала первая показавшаяся звёздочка. Небо после захода солнца затягивалось тьмой, а за спиной и вовсе сделалось ночным, зимним, чёрным. Среди пушистых елей внезапно затесались аккуратные осинки. Митька постучал по одной из них: звук звонкий, пустой. Сухая. Вызволив из самодельной кобуры топор, он принялся делать зарубки на дереве, которое, не выдержав и двух ударов, повалилось само. Когда дрова были уже готовы, пошёл острый, режущий кожу снег. Пелена стремящихся наискосок к земле льдинок закрыла собой пространство, оставив перед Митькой кое-как различимыми лишь метры. Находиться в чаще леса было больше нельзя, и он, погрузив брёвна на сани, начал возвращаться по протоптанной ранее тропинке. Идти становилось всё труднее: ресницы слипались от замёрзших на них хлопьев снега, щёки обжигало ветром, а найти свои же следы было уже практически невозможно. Поляна, на которую он вышел, казалась чужой, незнакомой. Чёрные деревья с треском пошатывались, а когда метель перестала, с еловых веток с грохотом посыпались пласты снега и палки. Дальше передвигаться он мог лишь ползком. Совсем не чувствуя конечностей, Митька присел под ель и положил рядом несколько брёвен. Костёр не хотел разжигаться даже спичками, огонёк на секунду зарождался и, пыхтя и надрываясь, моментально исчезал, превратившись в струйку дыма. Тишина зимнего леса разрывалась шорохами и звуками, издаваемыми ночными зверями. Весь мир представлялся уже в палитре чёрного и белого: серое мутное небо сурово нависало над деревьями, будто бы готовое в любой момент оттуда рухнуть, а ряды елей слились в одну тёмную размытую полосу, глубине которой не было конца. Он больше не понимал, где находится. Он больше не знал, что делать. Старые сани у ног, что больше не подавали признаков жизни, брёвна под боком, потухшая спичка в онемевших руках. Где-то вдали чудился ему металлический блеск возвышающейся «лэпины» и горящий огонёк в окне дома. Мама.