Цилиндр, плащ, глухая ночь вокруг…
Неровной поступью по грязной мостовой
Бредёт он в полусне, объятый мёртвым светом
Луны той, что среди людей слывёт злодейской.
Свернувши за угол, он вскоре замечает
Толпу людей перед лачугой скромной,
Где вынужден служить он безропотно, покорно;
С потухшим взглядом полным сожаленья
К бесстыжим, жалким псам,
Толкущимся в негодовании,
От слишком долгого отчаяния
Уж не увидеть ночью его тень.
Но нет! Вот он, а вот их ликованье
Под ржавой вывеской, сулящей одарить
Всех терпеливых бездушной радостью,
Которая с рассветом как дым исчезнет
Не оставив и следа при этом.
В руках сжимает крепко каждый пёс,
Обрезанный с любимых робко, клочок волос,
Служащий платой скромной за «высшие» блаженства,
Которые лишь можно вообразить в жестоком мире,
Исполненным из лживых, подлых грёз.
Проследовав безмолвно средь толпы,
Укрылся он за ветхими стенами,
Окутанными теперь уж тишиной
Оравы шумной поначалу той.
Глядят во все глаза они, через окно,
На жар печи - волшебной проводницы
В бесплодный шаткий мир порока и утех,
Не чуждый каждому скитальцу как огрех,
И без того, в довольно редких, чистых помыслах,
Притихших боязливо в головах.
Дверь отворяется и вмиг всё затихает.
Скрип вывески над ними умолкает
И проявляются на ней прекрасные слова,
Дремлющие в лучах дневного света,
Которые провозглашают, что не лачуга вовсе это, а…
Обитель счастья!
Так что больше уваженья к свету
Чудесных слов тех.
Толпа, шипя, проваливается внутрь,
Словно змея ныряет средь камней
Под шум прибоя возле острых скал.
Сменяется довольный их оскал
На предвкушённый, томный вид с горящими глазами.
Последний запирает плотно дверь
И начинается тот долгожданный мерзкий бал…
Бросают не щадя в огонь они добычу,
Тайком добытую с любимых.
Будь то их дочь иль сын, а может и жена.
Нет разницы для них,
Ведь утром всё исчезнет словно мгла,
Не принеся вреда любимым никакого.
Но так ли это?
Сейчас не до ответа,
Ведь сладкий дым окутал им глаза.
И вот пред ними грёз их воплощение:
Сады с фонтаном вин и женские тела
Средь замков золотых, где повелитель каждый!
Никто другой им, теперь уж, не чета!
Забыты горести на миг, страданья, ссоры.
И до рассвета есть время отдохнуть,
Есть время согрешить…
- Так что успехов друг.
Ведь высшего желать ты не способен?
Вперёд к утехам!
На большее не годен.
* * *
Нежданный дикий вопль случайной жертвы той,
Чьё имя безразличье в обнимку с пустотой,
Вдали уж затихает без ответа,
Не в силах разбудить их мёртвые сердца.
Да им и невдомёк, что уж над тем страдальцем,
Кружит воронья стая, возникшая, казалось бы, из душ
Их собственных детей и жён, оставленных в покоях дорогих:
Внутри роскошных стен, среди безбрежных луж
Монет тех золотых и груд алмазов ценных.
И лишь склевав всю плоть. И лишь испив всю кровь,
Ценою послужившей за скверный тот огонь
В ужасном очаге, пылавший подлым блеском
В зрачках тех диких глаз, мечтавших о пустом;
Летят они домой, забыв в тот самый миг
Тех псов, в обличье их дорогих мужей и милых им отцов...
- Eugene Gets