я беру с полки первую попавшуюся книгу, открываю наугад, строчка чуть дёрнулась и резко взмыла вверх, вот она кружит по комнате, ударилась о потолок, прошлась по рёбрам оторопевших от такой дерзости книг, шмякнулась на ковер, приподняла загогулину-середину себя, встряхнулась, облетела всю квартиру, приблизилась к моему лицу, застыла, внимательно заглянув мне в глаза, судорожно дёрнулась и - исчезла;
я беру молчаливый лист бумаги, и медленно, но навязчиво, хожу по квартире, шум пылесоса за стеной, стиральной машинки…они пылесосят, они разговаривают, я же – познаю, свой собственный мир – ступнями, его шероховатость (дешёвый палас), его мягкость (хороший ковёр), его прохладу (у линолеума странный цвет), его геометрию (холод кафельной плитки); разговаривают…раз облачают…раздевают друг друга, чтобы потом (ударить) коснуться – голосом ли, рукой - оголённой, свежей, вскрытой нервной системы (где заканчивается любезность и начинается «любовь»?) ближнего - к самому себе - посредством прикосновения к другому; они зависят от разговоров, я же от своих собственных ступней: «нежность мужчины настолько же ошеломляет, как неколебимость женщины, мудрость ребёнка - как наивность старика, свернувшийся в комочек бог - как расправивший крылья демон, пустота и бесконечные миры, безысходность, застывшая на пороге множества откровений, невероятная свобода, ограниченная человеческой костью, жизнь, застрявшая в зубах слова «жизнь»;
они позавтракают, их выплюнет в город – магазины, кинотеатры, парки, центры развлечений, они наводнят собой набережные, бульвары, переулки, реки, озёра, моря, даже небо (парашюты, самолёты, спутники), они всюду – даже на моём листке бумаги, внутри моей тайны, в моей музыке из слов, в моём межстрочье (надо отдать должное - они чертовски красивы, люди и их миры, непостижимость – их конёк, как – собственно – и мой, мда, человек – божественный нектар, как для ангелов, так и для демонов);
непостижимость, ступнями ног, сть – как большой палец левой ноги, мягкий, не всегда знает – куда, но идёт, совсем как текст: повторение, изменение, повторение, изменение, совсем как музыка, период, фуга, соната, закольцевать историю; никакого сюжета, никаких персонажей, ритма, действия, морали, нравоучения, развлечения; текучесть – пусть структура пишет самую себя, меж добродетелью и пороком – ни о чём; берёшь за большой палец правой ноги букву «я» (трогать буквы за ноги – привилегия немногих) и пишешь; не тянешь – нет, просто позволяешь воде быть собой, позволять свершаться тому, что хочет свершиться, любить без права обладания;
она всегда делает то, что от неё ждут, она старается, неоном в её позвоночнике «я стараюсь», распихав непредсказуемости по внутренним грудным карманам;
она такая трусиха, так боится обидеть кого-либо, потому как знает – что такое боль, не однажды кивала головой в знак приветствия этому «хорошему» «знакомому»;
боится осквернять – словом ли, взглядом – пространства вокруг, пожалуй, это единственный вид страха, перед которым стоит снять шляпу;
на беглый взгляд кажется, что она слишком любезна, механически любезна, но много позже приходит понимание, - она слишком ранима, и чувствует эти свойства хрусталя в других, поэтому не повышает тона букв (глубоко давно мы переписывались, её фразы по-детски, заливисто прыскали мне в лицо, она умеет растащить в улыбку прочный канат рта самого сурового спартанца), не говоря уже о речи;
она знает слово «дисциплина», с его слишком металлическим привкусом, предпочитая непоседливость (странно, почему-то возник образ абрикоса, - как при слове «воскресенье» вспыхивает цифра «12»);
она такая рассеянная, потому как рассыпана на много километров вперёд и глубоко в словах (вслед за - «крупицы истины рассыпаны повсюду»), в ней на одно измерение больше, чем в других;
она – обладатель уникального качества…нежности…
эта её привычка, - в момент глубокой задумчивости, брать себя за подбородок, или убирать локон за правое ухо, или складывать руки на столе, словно прилежный ученик на любимом уроке (прилежность – снова лишь то, чего от неё ждут, как же это энергозатратно, куда проще быть собой – там, во внутренних карманах);
я могу писать о ней тома, но ограничусь абзацем (двумя), и когда её тёмные волосы станут совсем белыми, я по-прежнему буду писать о ней абзацы, - она выскочит даже из последней, поставленной мною, точки (точка– прощальный поворот головы пожившего своё предложения); но эта точка будет смотреть на меня её большими карими глазами, чуть подавшись вперёд, прямо с белого листа бумаги, пытаясь мне что-то рассказать, вскинув руки ладонями вверх, в настойчивой попытке донести это что-то до самой верхушки жирафьей шеи, моя безбрежная вертлявость, остервенелая любознательность, птица-говорун, волчок, последний день июля, последний год шестидесятых, последний человек, на чьи следы желается смотреть/глазами набегающей волны;
хрусталь рождается в июле; какая разница – внешность, пол, предпочтения? свойства хрусталя – единственное украшение человека, не обретаемая ценность, которой можно лишь делиться;
носитель повышенной уязвимости всегда выглядит встревоженным – прикосновения пугают, особенно – бездушные, с правами обладания, которым так обязано внимать, она внемлет, внемлет каждому (единственный вид страха, перед которым стоит снять шляпу);
всю жизнь она ищет то, чем не совестно поделиться: не обязательно со студентами, - с сыном, с мужем, с родными, друзьями, знакомыми; она ищет красоту – под пластами знаний, в песках эрудиции, в туманах закономерностей, в лесах заблуждений, под пятками у нот (она просто помнит мир, откуда пришла, каким-то невнятным, смутным, прохладным, едва уловимым, мерцающим ощущением, затаившимся где-то там, за спиной, чтобы время от времени напоминать о себе); мир кромешной красоты, мелькающий в её словах;
почему она? потому что за ней, опёршись спинами о послесловия, улыбаются они – мастера ажура книжных страниц, верные псы логоса, вергилии откровений, пропалыватели реальности, крестные её пути (знаешь, есть такие младенцы, которых бережно поставили на землю и обучили ходить тёплые ладони книжных страниц);
почему я? наверное, потому что мои глаза находятся на голове, в области темени, а поступающая информация с небес обрабатывается не затылочной частью мозга, но непосредственно сердцем (у сердца своё собственное сознание, жестикуляция и песни); в этом разгадка тайны такого человека, - говоришь, он слушает, но, как бы, не весь, лишь нечто струящееся впереди него, но сам он – всей своей вертикалью – находится в такой недосягаемости, что хочется скорее свернуть разговор и отправиться восвояси (иди, куда шёл; живи сам и не мешай другому); пройдя несколько шагов, оборачиваешься такому в след и понимаешь, что тебя никогда не было в нейтральных пространствах его существования; человек, с глазами в области темени понятия не имеет об окружающем его мире;
иногда она не хочет читать (устала, приелось, набило оскомину, да и просто лень), но где ещё можно умыть лицо чистой водой? ключи журчат меж строк, бьющая из-под земли прохлада, замаскированные родники, запредельная поступь словесного бытия; вот капли отрываются от страницы, поднимаясь всё выше и выше, унося с собой – твоё – отражение, дождь, возвращающийся в облака; облака – эти старые шептуны, обожающие пошептать в ухо богу о тех, кто не хочет читать, но топает в книгу за красотой (ведь текст – это не слова, а что тогда? проявленная форма мышления? или облачившаяся в буквы любовь? что толкает тебя скользить по написанному – природа любопытства или нечто иное?); дождь, возвращающийся домой, с твоим отражением в каждой капле…
всё, что мне позволено делать здесь, на земле, - давать повод воде отрываться от книжных страниц, создавать родники, чтобы тебе было чем утолить жажду; там, между мирами, ты найдёшь меня по одной-единственной примете – там дождь, отрываясь от твоих ладоней, возвращается в небо, чтобы разбавлять краски, которыми ты любишь рисовать, - иначе цвет твоих картин столь интенсивен, что просто сбивает с ног (каков автор, таковы полотна);
я закрываю глаза и слышу журчание твоего голоса: «пропускаем, пропускаем, пропускаем…так, где это, а, вот! сейчас, я листочком себя дисциплинирую»; она поднимает с пола (в который раз) слетевшую с пюпитра тонкую полоску бумаги с буквенной муштрой, - такую же непослушную, как косынка на её шее, - шарфы, шляпы, очки, карандаши, ручки и тысяча остальных, живущих своей, обособленной, жизнью, предметов, не желающих подчиняться ни богу, ни чёрту, ни кому бы то ни было ещё (не хочется открывать глаза, посещать её лекции – всё равно, что наблюдать за падающим с неба пёрышком, сеанс ворожбы);
она – изобретатель, нет, не писатель-фантаст (слишком грубые материи), она изобретает лабиринты в пространствах, которых не существует, скалолазание вниз, в самую сердцевину мысли, из которой мироточит слово, чтобы подцепить каемку и аккуратно потянуть на себя, раскуклить клубок, спрыгнув с самолета с нужной паутинкой меж большим и указательным правой руки (там, между мирами, прищурившись, я увижу прыгающую с капли на каплю некую призрачность, со скелетом от зонтика в высокоподнятой правой руке: «она снова что-то обнаружила» - произнесёт мой глубокий вздох;
есть такие люди, с даром проникновения, она – единственный, способный проникнуть сквозь любую плотность струения, сквозь какой бы то ни было рубикон, межу, разделяющую до чёртиков разные миры – внутренний и внешний; изобретать пути проникновения – её конёк (бродит, бродит и набретает на что-нибудь стоящее), и сразу- делиться, делиться, делиться…а что взамен? ничего! достаточно одного слова «молодец», достаточно одного взгляда «ах ты чертяка», достаточно одного кивка головы «молодчинище», достаточно улыбающегося затылка, чтобы она снова понеслась – скороговоркой, торнадо, реактивным самолётом, стадом бизонов; есть такие люди, которых только намереваешься похвалить, - они уже подарили тебе две галактики, по одной на каждую руку, и пока ты только ещё собираешься растянуться в улыбке, над тобой уже раскрыт зонт, а к мягкому месту придвинут стул; стоит только подумать «какая же она умница», щелчок, - все звёзды космоса протерты, отполированы, все столы мира накрыты, радуги разукрашены, бутоны цветут, бабочки порхают, что? не слышно птиц и ручейков? сейчас будут, секундочку…вы только не говорите мне, что делать, и над вашей головой всегда будет светить солнце;
почему я? наверное, потому что я – калька, со схематическим изображением нервной системы, и некоторые люди феноменальным образом совпадают с моим рисунком, радужная оболочка глаз – вещь уникальная, но есть куда более уникальные аспекты бытия; пример? звуковая волна от удара сердца, когда она с невероятной точностью накладывается на мерцания другого сердца; глазами набегающей волны смывать следы с песка, любить без права обладания;
где-то глубоко в океане живут грациозные водоросли, где-то далеко в космосе мерцает синий пульсар, где-то есть город, воздвигнутый на костях (что может быть печальнее таких городов?), хорошо, что в этом мире есть собаки, весёлые, как слово «тру-ля-ля» - васильки среди сорной травы человеческой реальности;
я беру с полки первую попавшуюся книгу, открываю наугад, с предпоследнего абзаца сорок восьмой страницы (сорок восьмая? а как напоминает тридцать вторую; но ближе к пятидесятой, последующая страница хотя бы чуть прогнозируемей, чем предыдущая, - и это слегка успокаивает), со скрипом давно не смазанных петель, отрывается фраза, взмывает вверх, ударяется о потолок, подлетает к моему лицу и внимательно смотрит мне в глаза, я проваливаюсь в её радужку: где-то в соседней вселенной, по берегу океана, заложив руки за спину, в белых одеждах, гуляет человек; ветер переворачивает огромные страницы огромной книги из песка, иногда палкой, иногда – ничем; человек время от времени останавливается у самой кромки воды, напряжённо всматриваясь в горизонт, там, с океана в небо идёт дождь, жирные капли, вглядевшись в которые вдруг видишь образ; внезапно по каплям, словно по ступенькам, сбегает спотыкающаяся необузданность: «смотри, что я нашла! смотри, что я нашла!»
- господи, что ещё?
- я вспомнила, у меня сегодня день рождения! поздравляй меня!
- а я чем – здесь - по-твоему занимаюсь? это единственная причина, по которой я беру в руки ручку.
я не хочу писать по мотивам кого-либо, комментировать комментарии, резюмировать вывод, разбирать анализ, штамповать мету, рисовать пресные квадраты отсканированных миров прохожих; мне достаточно несколько слов, чтобы понимать послушание прилива, гуттаперчивость ветра, подмигивание молнии, сон шелкопряда, зыбкость песка, молчание дерева, смех ракушки, молвь камня, соборность юпитера; мне достаточно сделать вдох, чтобы дотянуться до бога, и выдох, чтобы скатиться в смрад порока, вдох,- чтобы вспомнить всё о любви, и выдох, - чтобы взять в руки оружие; мне достаточно нескольких шагов, чтобы забыть причину своего пути, и единственной улыбки в зеркале, чтобы разоблачить фантасмагорию планет, достаточно поступи, чтобы познать диалект парения; а ещё, где-то, на задворках океана, мерцает маяк, совсем как светлячок – на задворках своего тела, в такт цвирканью сверчка за чьей-то тёплой печкой, совсем как пульсар, который, достигнув конца своего эволюционного пути, в положении стиснувшей зубы точки, продолжает напевать свою колыбельную космосу; я смотрю на весь свой прожитый опыт и устремления, и вижу лишь котёнка, играющего с собственным хвостом, пытаюсь прощупать пульс на запястье, но созерцаю нежнейший листочек акации, на самой верхушке дерева, глазами улыбающегося жирафа (не потому, что это самое высокое животное на земле, и не за то, что его сердце весит целых 12 килограмм, а рожки обтянуты шерстью (наверное, чтобы не навредить облакам), но – за глаза, окаймлённые густыми ресницами глаза, спокойный, всепонимающий взгляд, всё принимающий, включая появление на свет – падение с двухметровой высоты); я прислушиваюсь к тому, что пишу, но всматриваюсь в тонкую полоску света, бьющую из-под чугунной крышки, ловко затушёванной в чёрный, с вкраплением серебряной глазури (наверху снова неплотно прикрыли люк, кто-то терпко наблюдает за человечеством); танец пылинок в луче теряет в кружении, не познав забвения; танец слов сильно сдаёт в мастерстве, если не слышит музыки небесных сфер, припрятанной в траве, по которой так боязно ступать (единственный вид страха, достойный трепета одобрения); не мешать шелкопряду видеть сны, позволять играть котёнку, не перебивать риторику камня, сладко зевнуть под колыбельную пульсара, подмигнуть молнии в такт цвирканью сверчка; достаточно нескольких слов, чтобы провалиться в красоту; по мотивам своего собственного сердца; и если текст – сок, в котором варятся слова, то я предпочитаю прохладные напитки…
в арендованной квартире, в арендованном теле, в арендованной душе живёт бог;
- чего же ты хочешь? – повис в воздухе взятый напрокат вопрос,
- не знаю, - пожимает плечами константа, ответ качества высшей пробы,
- ну, хорошо, - я взял бога за руку, - пойдём,
- я боюсь, - отвечал бог,
- не бойся, там не так страшно, как кажется; там – между частичкой «не» и звуком «знаю» несколько аномально, не более того, несколько отречённо…
и мы повесили на нижний крючок этажерки буквы «е» маски понедельников и вторников, на срединной полке оставили среду, вручили четвергу ключи от пятницы, чтоб та в субботу занялась уборкой;
и мы шагнули в бездну воскресенья, оставив барахло на подоконнике слова «знаю»;
нас с богом разлили в мелодию вселенной,
мы вкушали изысканнейшие плоды полёта;
мы забыли все слова на свете, мы были подсветкой, там, за сценой;
мы ничего не ждали и никуда не стремились;
мы лежали на мягком ворсе облаков и смотрели на землю;
горбатый кит приветствовал нас ударом хвоста по воде;
- давай напишем сказку, - предложил бог,
- давай, о ком?
- о белом жирафе, он не упоминается ни в одном из мифов земли, и вот однажды – как вариант – он потянулся к самому верхнему, свёрнутому листочку акации и обнаружил там мирно посапывающих белых летучих мышей, и они подарили ему своего любимого домашнего питомца – светлячка, чтобы жирафу не так было страшно гулять по ночам,
в итоге мы написали не одну сказку, на самых верхушках деревьев – в удовольствие читающим ветрам; на полдник у нас было «разукрась закаты», ночью мы искали заплутавшую звезду, нашли, вернули домой, а утром нашептали солнцу на ушко, с какой стороны сегодня было бы полезнее прикоснуться к нептуну, восьмой этаж плохо протапливается, потом явилось эхо с телеграммой «нужен дождь», и мы, взяв под мышки по огромной подушке с тучами, сгоняли в заданном направлении, вернулись без единого слова в кармане, прикидывались снегами, ливнями, грозами, придуривались людьми, странами, городами, изображали цветы, поля, океаны, птиц, галактики…
стоило один раз показать богу пробел, как бог аномально пропал, в дымке самоотречения;
ученые ведут бесконечные дискуссии о том, где живёт сознание,
там и живёт – между частицей «не» и глаголом «знаю»,
в арендованной квартире, в арендованном теле, в арендованной душе…
- когда же ты, наконец, отстанешь от моей правой ноги? – молча передёрнула плечами буква «я»; я медленно поднимаюсь с колена, оборачиваюсь, рядом стоит она – всепонимающая самодостаточность «ю», никаких отставленныхв сторону ножек, никаких воинственных подбоченистостей, единица и ноль – абсолют, контрастный фиолет, не то что красно-жёлтое «я»;
как же выразить привязанность к представлению о человеке посредством привязанности к представлению о себе? прогуляться меж ворсинок байковой поверхности бумаги в надежде обнаружить ответ? чем отличаются абзацы? лишь степенью выразительности; чем отличаются зрелость от юности? степенью выразительности - тьмы или света, будь то литература или человек, становление или увядание, похолодание или оттепель, - всё, что тебе остаётся,- это манипулировать белым и чёрным, где главным парадоксом является то, что и белый, и чёрный включают в себя весь спектр мерцаний (это как из истории с главным парадоксом вознесения – душа, являясь шестимерной, то есть уже находится в потоке света высших миров, не нуждающаяся в дополнительном возвышении, ибо – по сути – уже Бог, обязана поработать над собой, чтобы вознестись)…моя трансцендентная реальность…
какая большая разница между сейчас и сегодня,- такова же между моим представлением о ней и ней самой; таинство искажения; пропасть между представлением о реальности и действительным положением вещей (бесхитростней наблюдать за предметами вокруг неё; это что-то невероятное, изысканнейшая свистопляска, - хотя бы они честны с окружающим миром, наполняя поры пространства естеством, а не химерой вымысла, как история со стаканом, который просто с водой, а «половины» - это уже изъян противоречивого, глумливого ума);
- давай уже поставим точку, - предложила мне точка с запятой;
- а что бы предложили облака – эти старые шептуны, обожающие пошептать в ухо богу о тех, кто не хочет читать, но шлёпает босиком в книгу?
- я не знаю как на счет облаков, но человек с запятыми в кармане (для которого молчание подобно смерти через повешание) предложила бы просто-напросто перевернуть всё с ног на голову: запятую – наверх, в поднебесье, пусть свет, несмотря ни на что, продолжает существовать, спотыкаясь, падая, разбивая коленки, но – будет под солнцем, а точку – ниц, в пропасть, как символ гильотирования порока, всего низменного, пошлого, скверного…
- пропадёт, они обратят её в многоточие (ты же знаешь их страсть к сканированию, создавать что-то новое – прерогатива несколько иных инстанций, а этот парень с недополученным вниманием с его командой склонен лишь копировать (заимствовать), исказив первоначальный вариант), так было тысячелетия, так будет столько же, зло – фон добра, преданный пёс руки дающего, без тени негде будет укрыться от солнца, сгоришь заживо; так что – точка, по сути, ничего не значит, если из неё, отодвинув крышку люка, не высунулся человек со свойством хрусталя в попытке что-то донести, что-то важное, человечное, пронзительное, кафкианское…
почему она? потому что за ней, опёршись спинами о послесловия, улыбаются они – мастера ажура книжных страниц, верные псы логоса, вергилии откровений, пропалыватели реальности, крестные её пути (знаешь, есть такие младенцы, которых бережно поставили на землю и обучили ходить тёплые ладони книжных страниц);
почему я? потому что мне ни за что не отстать от большого пальца правой ноги последней буквы алфавита (есть такие новорождённые, которые годами могут сидеть в углу, в попытке выудить занозу из ступни своей собственной ноги, секундную стрелку, нещадно впившуюся в тонкую, детскую кожу, но под рукой лишь бумага и карандаши (развлеки себя сам, пока мама варит кашу), и лёгкое, пульсирующее мерцание в ступне…
я сижу в наушниках в маршрутке и слушаю лекции по зарубежной литературе; как же выразить привязанность к представлению о человеке посредством привязанности к словам? посредством простого карандаша? есть такое странное свойство у психики,- чем ты дальше от орбиты земли, тем прозрачнее становится память, поэтому космонавты предпочитают огрызок простого карандаша в нагрудном кармане фотографиям близких в рамках перед глазами;
безысходность, застывшая на пороге множества откровений, где одно из них – дар передёргивать затвор реальности, (разложив холостые патроны событий на столе, это потом они перекочуют на бумагу) позволив быть тому, чего никогда не существовало; безысходность, застывшая на пороге множества откровений – и есть любовь, это потом она перекочует в литературу, музыку, живопись, театр, кинематограф, математику, физику, архитектуру, это потом она просочится во внешний круг относительного бытия, потом мир обретёт тысячу новых оттенков, а пока просто позволяешь воде быть собой - без цвета, запаха и вкуса, с одним-единственным свойством – текучестью;
последний день июля, последний год шестидесятых, последний человек, на чьи следы желается смотреть/глазами набегающей волны.
31.07.2017г.
p/s: чтобы писать о любви, достаточно представить это состояние, чтобы влюбиться в человека, достаточно себе его придумать, чтобы вернуться домой, достаточно забыть, что ты когда-либо переступал через порог.
Юлиане Каминской