– Напиши-ка ты, Александр, о каком-нибудь забавном происшествии. При этом не столько забавном, сколько происшествии, – сказал наш редактор, Борис Ильич.
Александр – это я. Саня Меркелов. Двадцати шести лет от роду. Штатно числюсь формовщиком. На деле работаю корреспондентом заводской многотиражки «У станка», которую мы любовно прозвали многолитражкой: без «жертвоприношений Бахусу» не обходится ни одно обстоятельное заседание редакции.
Давая задание, Борис Ильич поглядывал на меня с сомнением: справлюсь ли? Вынужден признать, что сомнение оправдано, но и способностями я не обделен. Потому меня и пригрели в многотиражке. Альтернатива – работа в цеху, однако в цеху грязно и шумно. И я цепляюсь за эту должность корреспондента, которой по штату не существует.
Пятнадцать из своих сорока четырех лет жизни Борис Ильич Зинин отдал региональной прессе, но проштрафился по политической линии и был сослан поднимать периодику на производстве. Начальство нашего завода «Красный ***» испытывает к нему скрытое недоверие – все-таки политический отступник – и поэтому мелко пакостит. Не дает штат. Критикует на совещаниях. Пытается подкинуть непрофильной работы.
– Фельетончик, – уточнил шеф, поправляя вечно сползающие с крутого носа очки и зачем-то – свой диссидентски-оранжевый галстук. – Строк восемьдесят. Я потом сам до ума доведу.
При последних словах его всклокоченная шевелюра дружелюбно качнулась в мою сторону.
Фельетончик… Борису Ильичу тесно в рамках лозунгов и производственных сюжетов. Только почему я? У нас есть Аркадий. Вполне себе дарование. Пытается писать иронические детективы. Правда, в нем слишком много колючести и ехидства, поэтому вместо иронических детективов у него выходят саркастические. Но ведь сарказм – это именно то, что и нужно фельетону.
Аркаша в ответ на мою идею принимается стенать:
– Борис Ильич, мне еще три статьи готовить. А когда? Нет – пусть Саня этим занимается. Или поручите Гоге.
Лично на мне висят пять заметок, но для Аркаши это не аргумент. Его три легко перевешивают мои пять.
Да, есть еще Гога. Сочинитель амбициозный, хотя, положа руку на сердце, слабый. У нас в редакции даже гуляет такая шутка: «Кто-то – писатель года, а кто-то – писатель Гога». Если же взглянуть на вопрос шире, все мы трое – писатели Гоги. Каждый из нас пишет, хотя и держит это втайне от остальных, так как понимает, что похвастаться нечем. Тем не менее мы пытаемся втиснуть в заводскую газету стишок или юмореску, которым, чтобы не компрометировать себя, приписываем чужое авторство.
– Кто это написал? – интересуется Борис Ильич, чаще всего – на грани отчаяния.
– Токарь Иванов… – неопределенно мямлим мы.
Шеф нервно закуривает, чешется, но публикацию дает: есть указание творчество заводского коллектива поощрять.
Несмотря на наличие у Гоги сочинительских амбиций, я могу легко представить следующий самоотвод с его стороны:
– Я не художник, хотя всеми силами и пытаюсь продемонстрировать обратное. Но там, где, к примеру, другие видят в природе красоту и величие, я вижу лишь комаров. – После чего он добавит: – Нет, фельетон – это для меня слишком сложно.
Как и я, Аркаша и Гога – из числа «пригретых». Мы – птенцы Бориса Ильича, которых он нашел в цехах, условно говоря, «отмыл» и подтянул на ступень интеллектуального труда.
Со мной дело было так. В обеденный перерыв я стоял перед цеховой стенгазетой, вяло пожевывая бутерброд с вареной колбасой. Бутерброд своей неполноценностью в качестве еды вызывает во мне тоску. Мне представляется, что в нем кроется обман. Насытиться им можно, однако какой ценой? Вздутие живота, утраченная гибкость тела, как следствие – вялость душевного настроя.
Итак, я скучал перед стенгазетой, зажевывая неудобоваримые заметки столь же неудобоваримым хлебом, приправленным водянистой колбасой.
– О чем пишут? – раздался насмешливый голос.
У меня за спиной стоял франтоватого вида человек. На нем был никогда не виданный мною вельветовый пиджак. Небрежно распахнутый ворот пронзительно бирюзовой рубашки слился в клинче с бордовым галстуком. Острый угол испанской бородки независимо косился куда-то вбок. Он был картиной Матисса среди черно-белой графики наших будней. Незнакомец добродушно улыбнулся, и до меня донеслась легкая эссенция утреннего перегара.
Пышностью и одновременной небрежностью своего вида он рождал образ подгулявшего аристократа, который слоняется по окрестным тавернам в поисках подходящей компании. То есть безоговорочно располагал к себе.
Я, однако, насторожился: «Инженер что ли? Сейчас будет пытать, почему не на рабочем месте».
За кого еще можно было принять щегольски разодетого человека в заводском коридоре, если не за инженера или какую шишку из административного корпуса?
– До конца перерыва еще семь минут, – пояснил я, поспешно давясь последним куском бутерброда и указывая на часы под потолком.
– Нимало не удивлен, – неопределенно пожал тот плечами. – Так о чем пишут?
– Обо всем, – столь же неопределенно ответствовал и я. – И ни о чем.
– А каковы впечатления?
– Паршивенько.
– То есть вы можете лучше?
– Ну а чего, – самоуверенно изложил я, – стихи я пишу, значит, могу.
– Стихи… Хм… Какая неочевидная, казалось бы, взаимосвязь… Могу полюбопытствовать, что именно паршиво?
– Да скучно как-то: производственный план, передовики, соцобязательства… – тут я запнулся, осознав, что мое впечатления граничат с крамолой.
– Позвольте, а про что еще писать в стенгазете? Не про драконов же?
– Почему бы и нет? Среди нас много драконов – позвольте мне прибегнуть к подобной аллегории. И не только драконов…
Мой собеседник заинтересованно хмыкнул. Думаю, его впечатлил вырвавшийся у меня термин «аллегория» – что неудивительно. Среди немногочисленных примеров высокого слога, проскальзывавших в речи моих товарищей по цеху, лично мне вспоминаются лишь «ядовитая слеза» вместо «водяра» да «эшафот» вместо «кранты».
Так состоялось мое знакомство с Борисом Ильичом.
Я часто вспоминаю об этом случае. Вспомнился мне он и сейчас. Поймав мой взгляд на своей переносице, Борис Ильич все понял. Как любой по-настоящему благородной натуре ему претят напоминания о своем благородстве. Такие люди словно восклицают: «Все вышло случайно. Я всего лишь жертва стечения обстоятельств!»
В моменты неловкости они способны на резкость – своеобразный антидот. Вот и теперь Борис Ильич буркнул:
– Саня, клык моржовый, ты можешь не тосковать о горькой хотя бы на работе? До окончания дня еще целых три часа.
В ответ я промямлил:
– Борис Ильич, я перед вами в неоплатном долгу.
– Самый удобный вид долга – можно вообще не выплачивать. Ты когда начнешь возвращать выданные тебе авансы?
Подобострастный Гога истолковал начальственные слова по-своему. Он состроил скорбную мину и выговорил мне громким, хорошо поставленным шепотом театрального актера:
– Ты что, у Аркаши не мог занять?
Принимая во внимание все сказанное, то, что шеф выбрал для новой рубрики, фельетона, именно меня, удивляет. Я – самый молодой, последний из вылупившихся птенцов. Рано мной целые рубрики открывать.
Я еще раз бросил призывный взгляд на своих товарищей. Однако подобострастие Гоги на дополнительные объемы работы не распространяется. Ожидать сочувствия или помощи от Аркаши и вовсе было бы пустым занятием. Когда-нибудь его цинизм станет легендарным. Буквально на днях, перебирая газеты, он вдруг начал рассуждать вслух:
– Вы только послушайте: «В Зимбабве крокодилы съели туриста» и «В Зимбабве туристы съели крокодила». В первой статье истерика, во второй – одобрение. Не понимаю, почему эти новости должны восприниматься нами по-разному? По-моему, они равнозначны: в обоих случаях кто-то неплохо подкрепился. Нам следовало бы порадоваться за них, а не осуждать.
К концу рабочего дня шеф сжалился и решил несколько облегчить мне задачу:
– Не сможешь о происшествии, напиши о каком-нибудь отрицательном герое наших дней. Выяви и напиши.
Я молча кивнул. И больше не мог думать ни о чем другом. Даже отказался от традиционных пятничных посиделок у Гоги, чтобы поразмыслить над сюжетом дома.
Вот я и дома. А идей все нет. Начинаю копаться в поисках фельетонов в газетах. В «Вечернем Красноярске» натыкаюсь на объявление: «Две девушки испортят вам вечер».
– Может, скрасят?
Перечитываю объявление. Нет, написано: испортят. Звоню: так даже интересней – присутствует интрига.
– Приезжай, – говорят. – Приезжай немедленно! Все есть.
Ну, думаю, происшествие обеспечено…
Приезжаю. Барышень действительно две. В облике обеих сквозят пьяность, помятость и этакая лихая пионервожатость. По телефону голоса звучали вполне трезво – все больше перешептывания. Поскольку погоды стоят еще теплые, выпили барышни явно для храбрости. И расхрабрились. Смотрят призывно. Гордо. Желают.
Я начинаю колебаться между интригующим началом знакомства и позорным бегством. Когда инициатива не у мужчины, он лишается самоуверенности. Под напором прекрасных глаз тушуется. Я заметил, что при слове «кис-кис-кис» уличный кот обычно припускает прочь. То же и с мужчиной. Он привык добиваться расположения. В неожиданной ласке, как в не вовремя поданной реплике, ему чудится подвох. Эта ласка на грани требовательности пугает самых дерзких из нас.
– Я Све-ета, – блеет одна из девушек, розовощекая блондинка с мелкой завивкой. – А это Лена…
Она кивает на брюнетку, у которой почему-то накрашен тушью только один глаз.
– Дура! – обрывает ее брюнетка. – Я Женя!
Женя одновременно хихикает и икает, прикрывая рот.
Выясняется, что пока я ехал, выпивка закончилась. Под столом стоят три порожние бутылки «Арбатского». Я сильно сглупил, понадеявшись на барышень и приехав без «топлива». Красноярск – город крупный. Только в этот час ликероводочные магазины уже закрыты. В который раз убеждаюсь, что дежурные ликероводочные необходимы ничуть не меньше дежурных аптек и булочных. А их не предусмотрено! Если в двенадцать ночи тебе приспичило отведать буханки ржаного – это пожалуйста. А если бутылки «Ржаной» – черта с два! А в чем разница? Нет разницы. И там, и там – приспичило.
Где у них по соседству можно купить горячительного из-под полы, девушки не знают. Во-первых, они не местные – приехали устраивать жизнь из Боготола. Во-вторых, пьют исключительно то, что продается в государственных магазинах.
– А вы кем работаете? – Женя, по-прежнему икая, томно кладет мне ладошку на колено.
Сама она девушка крупная, а ладошка – непропорционально маленькая. Мне непропорциональности в принципе не нравятся. А тут еще с выпивкой обман вышел.
– Что же вам в Боготоле не сиделось? – вздыхаю я, отводя чужую ладонь с родного колена.
Женя пересаживается и включает телевизор. По телевизору – любимая всеми романтическая комедия. Она переключает на новости. Это не сулит ничего хорошего.
Света мне нравится больше, хотя эта мелкая завивка ее портит. Она портит любую голову, но женщины упрямо этого не замечают. Мелкая завивка – верх пошлости. Хуже только ажурные чулки и лосины. Кроме мелкой завивки, Света пытается ослепить мир и меня, его недостойного представителя, еще и ажурными чулками.
То ли дело бикини или мини-юбка! Почему одни изобретения удачны, а другие – нет, доподлинно сказать не могу. Хотя есть у меня одно предположение: бикини и мини-юбку придумали гении, а мелкую завивку и лосины – какие-то проходимцы.
Пока Женя пялится в телевизор, мы со Светой уединяемся в ванной комнате. Света толчком усаживает меня на край ванны и начинает исполнять полный истомы стриптиз. Тут я не к месту вспоминаю, что у меня завтра свидание с Диной. Я уже жалею, что отказался от вечера у Гоги. Мы собираемся у него чисто мужской компанией. Соответственно, там поджидает минимум неожиданностей.
Я бормочу неразборчивые даже для собственного уха извинения и покидаю ванную. Женя с наигранным недоумением, а в душе – наверняка со злорадством, вопрошает одним взглядом: «Уже?!»
Я не оборачиваюсь на выходящую следом Свету, которая шумно выдыхает воздух, будто у нее одышка. Не хочу видеть ее лицо. Я и так знаю, что наименее уничижительное для меня, что там отображается в данный момент, – это негодование.
C обиженным видом усаживаюсь на диван и требую кофе. Кофе есть, но только эрзац. Из цикория. С этим открытием мне многое становится ясным: девчонки экономят на всем. Пьют дрянное эрзац-вино и не менее дрянной эрзац-кофе. Черти кого приглашают в гости. Мы все люди, но какие разные! Кто-то из нас экономит на удовольствиях, а кто-то – на чувствах. Я из последних. В удовольствиях же себе не отказываю. Гедонизм – это про меня.
– Тогда сахару побольше, – настаиваю я. – Четыре ложки.
Есть у меня один знакомый, Петр. Он так любит чаевничать, что специально отрастил себе живот, чтобы иметь возможность выпивать за раз шесть, а то и семь чашек чая вместо двух-трех, доступных стандартному желудку. Я жалею, что у меня желудок простенький и я не могу в отместку выпить весь цикорий и съесть весь сахар.
Поджав губы, Света отсчитывает четыре ложки и протягивает мне кружку. Я долго размешиваю мутную жидкость, надеясь на порыв вдохновения, который спасет вечер. Но его нет.
Тогда я пускаюсь в монолог. Пересказываю несколько баек, которыми любит потчевать нас Борис Ильич. Мой собственный жизненный путь то ли слишком короток, то ли скуп на события, но только на ум приходят именно истории из чужих жизней. Рассказчик из меня, однако, неважный. Женя почти неотрывно смотрит в телевизор. Света откровенно зевает. Я и сам начинаю позевывать – мне тоже скучен мой рассказ, хоть я и посмеиваюсь в соответствующих местах.
Вдруг замечаю, что происходит, как потом окажется, непоправимое: барышни трезвеют. На вино в этом плане надеяться бесполезно – у него весьма краткосрочный эффект.
Итак, они трезвеют. Надевают очки. Сдвигают брови. Звучат сложно-внятные слова. Чувствую, они уже почему-то звереют. Хотя что значит «почему-то»? Вполне понятно, почему. Они ради мужика – на все. А тот их беседою развлекает. И беседа эта, на их взгляд, совершенно пуста.
Света сидит в кресле напротив. Освещение в комнате довольно яркое, и я способен различить цвет ее глаз: зеленые, с горчинкой. Если полчаса назад эти глаза смотрели с интересом, то сейчас – с неприязнью.
– Чехов где-то написал: «Нет ничего прекраснее зеленых глаз», – говорю я в надежде растопить эту неприязнь.
Вдруг Светлана взрывается:
– Мне, знаете ли, совершенно непонятны литературные сравнения в превосходной степени. «Нет ничего прекраснее зеленых глаз»! Это что? Позвольте, а совесть, порядочность, душевная чистота? Зеленые глаза их лучше? У меня у самой зеленые глаза, но это не значит, что именно моя расцветка прекраснее других.
Замолкает она столь же неожиданно. Я продолжаю вяло помешивать цикорий. Света замечает, что пью я его с большой неохотой.
– Может, вы чаю хотите? – предлагает она. – У нас есть настоящий китайский. Зеленый! Такой нигде не достать. А Женя умеет китайские чайные церемонии проводить.
– Чайные церемонии? Нет у меня времени церемониться, – отвечаю. – Тем более с чаем. Кипяточку плеснул – выпил. Все – никаких церемоний.
– А почитать вам Бродского? – спрашивает Женя.
– Это еще зачем? – Предложение столь необычно, что я отодвигаюсь в противоположный угол дивана.
Женя пожимает плечами и прибавляет звук. Света же наклоняется в мою сторону:
– Так вы говорите, вы – журналист. Значит, должны знать, что в стране творится. Скажите, что вообще у нас творится?
– Девушки, – укоризненно отвечаю я, – что за лексикон? «Творится»… У нас ничего не может «твориться». Не положено.
Разумеется, именно «твориться» – отличное определение тому, что происходит в стране, но с новыми людьми я осторожен. Ляпнешь не то – потом на совсем другие вопросы серьезным людям придется отвечать. А эти люди очень внимательно относятся к любым оттенкам слов и даже междометий. И жизнь потом неизвестно как сложится. Пример Бориса Ильича – самый доходчивый.
«Дождались бы вы меня, – вертится в голове, – мы бы с вами и на брудершафт выпили, и поговорили на разные любопытные темы. Я могу рассказать много такого, о чем не услышишь в программе “Время”. А так… никакой деликатности».
Что я могу им поведать? Что мы – страна советов, которая кишмя кишит антисоветчиками? Шеф, Гога, Степаныч… Я сам под их влиянием превращаюсь в убежденного противника режима.
– Страну – любить. С государством – бороться! – вот квинтэссенция того, что внушает своим птенцам Борис Ильич.
И я верю ему гораздо охотнее, чем парторгу Зоркому.
А Степаныч?
– Какие такие радужные перспективы? – восклицает Степаныч на попытки его собеседников указать на предпосылки развития экономики и гражданских свобод. – Ты что, сынок! У нас радужными могут быть только пузыри на лужах.
– Молчите? – нарушает затянувшуюся тишину Света. – А я часто думаю: где бы нам взять зрелищного хлеба, чтобы убить, так сказать, двух зайцев разом?
Я продолжаю молчать, пытаясь понять, провокация это или обычный разговор «за жизнь». Вдруг все-таки провокация? Именно поэтому я предпочитаю пить в компании либо родственников, либо близких друзей. С ними можно раскрепоститься, подурачиться, более того – выпустить из себя на время то животное, что иногда просится наружу. А здесь? Какие странные девушки… Сначала Бродский. Теперь – этот зрелищный хлеб… Хорошо, что я не надрался.
Вижу, что не только вечер в целом, но и этот разговор идут не по моему сценарию. Пора брать инициативу в свои руки.
– Светлана, – говорю я, – вам завивка совершенно не идет. И невод этот вместо чулок… У вас совсем нет вкуса?
Теперь молчит уже Света. Меня это устраивает. Наконец у нее вырывается:
– Почему вы такой грубый?
– Я не грубый. Я прямолинейный.
– Почему вы такой… прямолинейный?
И здесь, надо признать, теряюсь уже я. Разве не для ее же блага я указал на все эти шероховатости экстерьера? Женя ей об этом не скажет. Будет про себя посмеиваться, что ее красивая подруга выставляет себя пугалом – самой Жене это с руки. Или она тоже этого не замечает?
Прямолинейность шокирует нас. Объяснение простое: мы к ней не приучены. Мы настолько привыкли льстить друг другу, что прямота ошеломляет, не говоря о том, что она просто, знаете ли, возмутительна! А ведь наше общение друг с другом пропитано притворством… «Тебе нравится моя собачка?» – «Нет». Эти слова вгоняют нас в предынфарктное состояние, хотя всего-то нашелся человек, который выражает свое мнение, не стесняя себя банальным, ничего не стоящим ему враньем. Может, наша собака не нравится вообще никому, но нас всегда заверяли в обратном… Откровенность не в почете среди нас, поскольку мы привыкли к компании порядочных людей, а не откровенных. А порядочность – это всегда и маленькая ложь слов. Во всяком случае, к такой порядочности мы приучены.
Или взять вопрос «Как дела?»
– Как дела? – то и дело бросают мне люди из числа «порядочных», которым мои дела по большому счету ничуть неинтересны.
– Тебе оптимистическую версию или пессимистическую? – спрашиваю, со своей стороны, я.
Если любопытствующий выбирает первое, я ограничиваюсь лаконичным: «Нормально». Если же – на свою беду, второе, излагаю расширенную версию текущего состояния своих дел. После подробнейшего рассказа у собеседника напрочь пропадает желание интересоваться моими делами и впредь.
– Знаете что, Александр? – продолжает наступать Света. – Мужику следует быть с хреном, а не самим хреном. А то некоторые думают: я такой терпкий и крепкий, и лучше меня не сыскать. Мне кажется, у вас не складывается с отношениями.
– С чего вы взяли?
– Не может у вас с любовью складываться. Я это чувствую. Я вижу: не любят вас. Как вас можно любить?
– Ну знаете! – Я начинаю потихонечку закипать. – Женщина, способная полюбить меня – такого талантливого и такого некрасивого, – родится только через пару сотен лет. Вы – женщина сегодняшнего дня. Вам не понять.
– Ты что несешь? – Женя отрывается от телевизора и неожиданно переходит на «ты». – Чем женщины будущего отличаются от сегодняшних?
– Сегодня романтике не хватает накала. Сегодня правит прагматизм.
Женя переглядывается с подругой. Обе прыскают гортанным смешком. Мне в нем, разумеется, слышится зловещий хохот кумушек-сорок, задумавших проказу.
– Тебе сколько лет-то? – продолжает пытать Женя.
– Двадцать девять! – с торжественностью в голосе вру я.
Торжественность мне нужна для убедительности. Мужчина претендует на то, чтобы слыть мудрым. Поэтому, в отличие от женщины, претендующей на то, чтобы быть красивой, он вынужден года себе не скидывать, а накидывать.
– Мне почему-то кажется, любовь тебе не нужна. Я таких людей знаю: она им без надобности.
– Как это мне не нужна любовь? – возражаю я. – Еще как нужна! Любовь – обязательная часть нашей самореализации, часть «плана на жизнь». Без нее жизнь неполноценна. И это – еще без учета разных приятностей физиологического характера, которые несут влюбленность и, разумеется, собственно любовь: эндорфины всякие, крылья за спиной и так далее…
– Хм… «план на жизнь»… – задумчиво произносит Света. – А чего бы вы хотели добиться такого в жизни, после чего не жалко сразу умереть?
– Умереть, разумеется, не жалко после чего-нибудь грандиозного. Например, изобретения эликсира бессмертия.
– Это жульничество! – фыркает Женя.
– А не задумывались ли вы, Александр, – Света с важностью учительницы поправляет скособочившиеся очечки, – что нам только кажется, что мы рождаемся для какой-то высшей цели? На деле же наша жизнь – это просто бесконечная борьба с болячками, другими людьми, несправедливостью. Тут уж, знаете ли, не до высшего предназначения.
– К чему вы все это говорите? – уточняю я.
– Да вот вы приехали к нам сегодня в гости. И что?
– Что?
– Жизнь полна сюрпризов, а?
– Я бы даже сказал – гадостей.
Девушки почему-то принимают последнюю реплику на свой счет, хотя именно в этот момент на меня снисходит философский настрой, и мне начинает казаться, что теперь мы с ними на одной волне.
– Прошу не думать, что я слишком умный. Но и что слишком дурак, тоже прошу не полагать, – протестую я, пока две фурии теснят меня к выходу. – Не понял, девушки. Вы чего?..
– Он, видите ли, не понял… Давай, давай! – подгоняют они меня к двери и выносят заключение о приятности моей компании: – Про таких, знаешь, как говорят? Неувядающий козел!
Никто не совершенен. Я – тем более. И все же, если абстрагироваться от философских измышлений, испорченный вечер – это «гадость», а не «сюрприз». Сюрприз-то таит в себе скорее приятный момент.
Дверь захлопывается. Становится окончательно ясно: вечер пропал. Я стою некоторое время под дверью и размышляю. Мне думается о том, что есть очень странный сорт людей. Они стенают об отсутствии к ним любви, но стоит кому-то проявить к ним нежные чувства, как они кричат, чтобы их оставили в покое… Это все – обо мне. Ко мне проявлялись нежные чувства? Несомненно. Я от них отмахнулся? Еще как. Я нахожусь в постоянном конфликте с миром. Но главный конфликт у меня с собой.
– Жизнь – это борьба, страдания, – сказал я как-то Аркадию.
– Борьба – да, но борьбе не обязательно быть страданиями. Бороться можно, и наслаждаясь жизнью.
– Лично я предпочитаю страдать. И никто не вправе мне это запретить.
– Это да, – встрял Гога. – Попробуй Сане что-нибудь запретить…
И все-таки кто кому испортил вечер?.. Я принимаюсь злобно кромсать обивку двери, из которой меня выставили, но в итоге благоразумие берет верх над эмоциями. Я убираю перочинный нож в карман и неспешно спускаюсь по лестнице. На крыльце замираю на несколько мгновений. Поднимаю лицо, подставляя его порывам свежего ветра. Тот натужно продирается сквозь листву, хлопает шнурами проводов. Над головой с визгом мечутся то ли встревоженные птицы, то ли разъяренные эвмениды. Дома многоэтажек нервно мигают окнами. Воздух пропитан напряжением. Природа будто вторит моему душевному смятению. Безучастны лишь падающие звезды, царапающие небесный свод с привычным усердием.
Я пытаюсь закурить, но безуспешно: подрагивающие руки ломают спички и роняют сигареты в лужу. Наконец я сдаюсь и, чертыхаясь, соскальзываю с крыльца в беспокойную, как море, темноту ночи.
Это первая глава повести. Продолжение (но не окончание) - рассказы "Невесты выходного дня", "О дураках и недураках", "Степаныч".