Олег Сенатов
Три ипостаси Риги
Моя первая встреча с Ригой произошла в начале шестидесятых, когда мы с женой приехали отдыхать на Рижское взморье в Кемери. Наше знакомство с городом тогда ограничивалось историческим центром, поэтому после той поездки образ Риги был неотделим от окружающей город плоской равнины с текущими по ней полноводными реками и мелкого и спокойного Рижского залива.
Старая Рига эффектно смотрелась из окна электрички, по мосту пересекавшей Даугаву: речной фасад, на котором выделялись цилиндрические башни Рижского замка и силуэт, красиво вырисованный островерхими кровлями храмов.
Выйдя из Центрального вокзала, мы попадали в район с застройкой конца XIX – начала XX века, который своим обликом мало отличался от других российских городов, ставших потом советскими. Единственной бросавшейся в глаза достопримечательностью был грандиозный крытый рынок, размещенный в нескольких одинаковых стоящих в ряд корпусах с полуцилиндрическими кровлями. В остальном это были пяти- шестиэтажные здания с богато украшенными фасадами, которыми застроены и центральные районы Москвы, и здесь все было на Москву похоже. Тот же серый цвет домов и асфальта, тот же дизайн вывесок и киосков, те же машины, та же одежда, и очень похожие лица людей.
Разница сказывалась, подчас, неожиданно. Несколько раз местные жители мне задавали вопрос по-латышски, и после ответа на русском я замечал, как менялось их выражение лица: от нейтрального на жестко-враждебное.
Одним словом, это был обычный советский город, только почище и понарядней, правда, с одним исключением.
В парке, окружающем городской канал, стоял грандиозный монумент, всей своей стилистикой – не советский. На высокой стеле стояла стройная молодая женщина, держа на вытянутых вверх руках три пятиконечных звезды (была бы одна звезда – было бы все понятно, но почему целых три?). У подножья стелы располагались еще несколько других фигур: хотя они имели героический облик, в них не было ничего нашенского, простого, пролетарского. Но вот что вызывало наибольшее недоумение: обойдя монумент, мы на нем не нашли никакой надписи! Спросить у прохожих? Но, кроме нас с женой, в радиусе сто метров от монумента не было ни одного человека, как будто местные жители его чурались, боялись быть рядом с ним замеченными. Хотя мы были крайне заинтригованы, но так и не решились задать сакраментальный вопрос: «Что это за памятник?»
Вернувшись в Кемери, мы задали этот вопрос интеллигентной старушке, у которой снимали мансарду. Понизив голос до шепота, она произнесла: «Это памятник освобождению от большевиков в 1919 году» «А что означают три звезды?» «Это три области Латвии: Курляндия, Лифляндия, Латгалия». Желая до конца разъяснить свою позицию, она добавила. «Латыши никогда ничего не имели против России. Наоборот, мы гордились тем, что наша столица – Санкт-Петербург, самый замечательный город в мире, но большевики… Как хорошо нам было без них, а потом они вернулись, и опять все у всех поотнимали…» - «А что, у них здесь разве не было сторонников?» - спросил я. Хозяйка грустно ответила: - «Были среди рабочих».
Еще одно существенное отличие Латвии от обычного совка состояло в качестве общественного питания. Привыкнув к нашим тошниловкам, мы были просто поражены, насколько были разнообразны и вкусны здешние блюда.
То, что было сказано об облике большей части города, теряло силу после того, как мы переступали границу Старой Риги, ибо здесь мы выходили из России, и вступали в Европу. По многу раз мы обошли узкие средневековые улочки с двух- трехэтажными домами, площади с дворцами и величественными храмами, чтобы проникнуться духом европейской, не русской Истории. Каждая такая прогулка заканчивалась перед Домским собором, являющимся высшим выражением здешнего гения места. Здесь мы посетили концерт органной музыки из произведений Баха и Генделя.
До этого мне не раз приходилось бывать на органных концертах в Московской консерватории, но впечатление от органной музыки в храме – качественно другое. Возможно, что чистота звучания выше в консерваторских стенах, но архитектура интерьера церкви и ее убранство усиливают впечатление от органа. Особенно эффектны басовые ноты, резонирующие с огромным объемом храма. Я тогда впервые подумал: если эта музыка произвела столь сильное впечатление на мою лишенную веры душу, то какое же потрясение испытывают верующие! И меня пронзила мысль о связи музыки и архитектуры, посетило прозрение о единстве культуры, и это оказалось связано с данным местом – Ригой, где, среди зеленой равнины на берегу мелкого спокойного моря вздымаются к небу островерхие храмы, еще взывающие к уже отвергнутому Богу.
II
В следующий раз я оказался в Риге в двухтысячном году, после крушения коммунизма, когда Латвия уже давно стала Заграницей. Я приехал в командировку – на включение магнетрона, проданного Латвийскому Университету для укомплектования ускорителя электронов, оставшегося там еще с советских времен, чтобы вновь его запустить в работу. Нас было двое – главный конструктор ускорителя Грызлов и я – главный конструктор магнетрона. Хотя университетский ускоритель находился в его филиале – в пригороде Риги Саласпилсе, нам забронировали номер в гостинице, находящейся в центре города, на улице Смилгу, неподалеку от Пороховой башни. Первое впечатление от Риги было потрясающим – она не имела почти ничего общего с Ригой советской – это был совершенно другой город. Исчез, испарился серый цвет – город предстал в многоголосье ярких красок, в изобилии света; изменилась даже Старая Рига - все исторические здания были заботливо отреставрированы, и приняли свой первоначальный вид, в том числе, Церковь Святого Петра, которая в мой прошлый приезд лежала в руинах. На Ратушной площади по чертежам был вновь возведен Дом Черноголовых, прекрасное общественное здание, построенное в XVII веке в стиле голландского маньеризма. Единственным местом, где я смог привязать мое новое видение Риги с впечатлениями сорокалетней давности, была площадь Домского собора, которая, однако, тоже похорошела.
Однако самое сильное изменение претерпел облик уличной толпы. Теперь это были не зомби, сонно бредущие по тротуарам, а хорошо и разнообразно одетая публика, с бешеной энергией сновавшая в разнообразных направлениях, непрерывно разговаривая по мобильным телефонам.
Мне объяснили суть прошедших перемен. После перехода на рыночные отношения рижанам пришлось оплачивать коммунальные услуги по их действительной стоимости, и квартплата увеличилась многократно; чтобы теперь прожить, не было достаточно работать только на одной работе, приходилось браться за вторую, а то и за третью, так что больше было невозможно, как в совке, делать вид, что работаешь – приходилось вкалывать по-настоящему.
Между тем в экономике страны существовало большое напряжение. Например, у Латвийского университета не было денег на покупку нашего магнетрона. За него заплатили два бизнесмена, Юрий и Владимир, русские рижане (оба граждане); взамен они получали право использовать ускоритель для стерилизации своего товара. Они и возили нас на своей машине в Саласпилс. По дороге они рассказывали, во что превратил Латвию европейский капитал. «Мы – всемирная свалка подержанных иномарок, а собственное производство полностью исчезло; Рижский вагонный завод (делал электрички) закрылся, ВЭФ (делал радиолы) доживает последние дни. К каждому чиновнику приставлен американский советник; латыши чему-то рады, - они не понимают, что рушится страна, и только мы, русские патриоты, озабочены судьбами Латвии» - рассказывал Юрий. В доказательство своего патриотизма он показал, что мелодия его мобильника – российский гимн «Боже, царя храни!» Тем не менее, как оказалось, ни Юрий, ни Владимир эмигрировать в Россию совсем не собирались.
Когда мы приехали в Саласпилс, и зашли в здание филиала Латвийского университета, нас поразила царившая там мерзость запустения. Стояла середина декабря, температуры были минусовые, но опустевшее помещение не отапливалось. Только в пультовой комнате ускорителя были включены электрические нагреватели, поддерживавшие приемлемую температуру. Эксплуатацией ускорителя занимался русский рижанин, инженер Иванов, умный, талантливый и цивилизованный человек, подлинный европеец.
Первая операция, которую нам предстояло провести, являлась установка магнетрона на место. Трудность заключалась в том, что длина магнетрона (полтора метра), была больше просвета между аппаратурой и потолком. Для его установки в потолке была выбита небольшая ниша, позволявшая втащить на руках, и тютелька-в-тютельку вдеть тяжелый (70 кг) магнетрон в предназначающуюся для него в аппаратуре нишу. Для проведения этой операции Иванов созвал весь наличный персонал – вылезших из своих закутков шестерых рабочих – все русские, злющие, желавшие нам показать, как они ненавидят нас, бросивших их на враждебной чужбине. Наконец, магнетрон установили, рабочие, отворачиваясь, чтобы не видеть нас, разбежались по своим берлогам, Иванов без проблем включил магнетрон, ускоритель заработал, и Юрий с Владимиром в тот же день провели стерилизацию партию своего товара.
Когда все работы были закончены, Иванов посоветовал нам посетить здешнюю столовую. Удивившись, что в этом заброшенном здании существует столовая, мы воспользовались советом и спустились в неуютный холодный подвал. Кроме нас здесь никого из посетителей не оказалось, и пожилая раздатчица накормила нас обедом из трех блюд. Я не помню, чтобы за предшествовавшие 10 лет я ел что-нибудь вкуснее – латышская традиция высокого качества питания оказалась настолько устойчивой, что никакие передряги ей были нипочем.
Вечер накануне отъезда я посвятил знакомству с архитектурой Югендштиля, памятниками которой Рига особенно богата; здесь в начале XX века работал крупный архитектор Михаил Эйзенштейн, отец советского кинорежиссера Сергея Эйзенштейна. Но это был лишь повод для длительной прогулки по вечерним улицам – на самом деле меня привлекали и экспрессия городской толпы, от которой, казалось, можно было набраться энергии и оптимизма.
III
Мой третий приезд в Ригу состоялся летом 2004 года; это была командировка с целью восстановления вышедшего из строя магнетрона, поставленного четыре года назад. Нас опять было двое – со мною приехал Володя, сорокалетний рабочий, имеющий высшее техническое образование, и в совершенстве знающий ускоритель – таких бы рабочих побольше, и Россию было бы не узнать. Технология восстановления работоспособности магнетрона была многократно опробована, и ее применение не составляло большого труда, так что я был стопроцентно уверен в результате. Хорошему настроению способствовала очень хорошая погода – было тепло и солнечно, но не жарко.
За четыре прошедших года прошли заметные перемены: Латвийскому университету увеличили финансирование; теперь он не нуждался в деньгах бизнесменов, и ускоритель использовался не для стерилизации, а по прямому назначению – для проведения исследовательских работ. Филиал в Саласпилсе привели в порядок, и он уже не был похож на «зону» из фильма Тарковского «Сталкер». Ощущение укрепившегося благополучия ощущалось и снаружи – город стал еще чище и опрятнее, количество магазинов и легковых автомобилей увеличилось, а публика стала более спокойной и уверенной в себе. Все выглядело так, что переход от социализма к капитализму благополучно закончился, и Латвия достигла нового состояния равновесия – стала обычной европейской страной.
Как я и предполагал, магнетрон был восстановлен за сутки, и у нас осталось время для ознакомления с городом и его окрестностями. Из ностальгических побуждений я съездил в Юрмалу, в район Майори, которое с советских времен изменилось – пляж стал похож на набережную Круазетт, и там искупался в холодном море (было самое начало июня). Я обошел районы Даржиемс и Торнакалмс, в значительной степени застроенные в досоветский период, в 20-х – 30-х годах прошлого века, который теперь продолжает современная Латвия. Наконец, поднявшись на смотровую площадку церкви Святого Петра, я смог окинуть одним взглядом Ригу со всеми ее пригородами, и пожелал отсюда Латвии такого будущего, которого она сама себе желает.
Честно говоря, мне очень жалко, что страны Прибалтики больше нам не друзья. В советское время они нам скрашивали наше унылое существование, являясь представительством Европы на нашей земле. Свою влечение к Западу мы могли удовлетворять только здесь, и я за эту возможность им благодарен до сих пор. Прибалтика была частью нашего сна о Европе, и кто же не испытает ностальгии по своему старому сну!
По случаю успешного окончания нашей командировки зав. кафедрой доктор Валис устроил в нашу честь небольшой прием в своем кабинете. На нем я произнес единственный тост: за продолжение сотрудничества нашей фирмы с Латвийским университетом. Таковы были наши обоюдные намерения, но случилось по-другому. Пять лет спустя, когда восстановленный мною магнетрон, отработав три гарантийных срока, окончательно вышел из строя, Университет пожелал приобрести новый магнетрон. Однако за прошедшее со времени предыдущей поставки время наша фирма взвинтила цену на свою продукцию в несколько раз, и, ознакомившись с выставленной ценой, рижане от покупки отказались, решив приобрести новый американский ускоритель, а наш, старый - сдали в металлолом. Так что сотрудничество не состоялось – еще одна ниточка, связывавшая наши страны, навсегда оборвалась…
Июнь 2015 г.