В грустном молчании сидели хранители, погруженные каждый в свои мысли. Внезапно Сильвио зябко поежился. «Словно с того блокадного января холодом дохнуло» - пришло ему на ум. Он обернулся к окну и вздрогнул, увидев, что идет снег. И не просто падает – метет. Толстым белым одеялом сразу же укуталось все, не оставляя и намека на успевшую вступить в свои права весну. «Неужто и впрямь дохнуло? – удивился хозяин. - Для апреля-то погодка совсем не подходящая. Видать, пора заканчивать с минором, а то так, глядишь, и до сугробов догрустимся». Всерьез он, конечно, не считал, что их печаль и погода чем-то связаны, но эта мысль чуть взбодрила, и хозяин поспешил направить разговор в другое русло.
Тихо, как бы про себя, но так, чтобы его все слышали, он начал вспоминать про то время, когда их Данини был молод и полон сил.
- Как сейчас помню, пришел молодым, кров ищу, а мне подсказывают, что, мол, дочери Шухтовы участок свой делят на два и продают, а, стало быть, строиться кто-то будет, ну пошел туда в надежде застолбить себе будущее жилище. И узнаю, точно, продают, а покупает меньший участок некая Вера Антоновна, чтобы дачу для семьи устроить. Вот, сижу я в старом флигельке, что бесхозным после раздела остался, и думаю, как же мне назваться? Вериным или позаковырестей? Верантоном, например. И тут выясняется, что муж дамы этой - архитектор, и сам для семьи будет строить. Ну, и решил его имя взять, мечтал – единственным Сильвио буду. Ан нет, с электростанции тоже умником оказался, и даже раньше меня. Но это я уже после знакомство свел, и тогда, увы, пришлось стать Дачным.
- Уж лучше б Верантоном остался, - улыбнулась ему Аграфена. – Такого имени не приходилось мне слышать.
- Да кабы знать, - в голосе Сильвио почувствовалось давнишнее раскаяние, но прошлого нельзя было изменить, и он, легким вздохом закрывая ту страницу, продолжил. - А Данини тогда еще только-только в расцвет входил. И с женой, как голубки, приятно смотреть. Да и после в любви да согласии. Детки такие хорошие у них – двое сыночков еще до меня родились, третий – когда дом наш строили, ну а доченька – уже при мне, полноправном хранителе.
- Ага, и я помню, - подхватил Николай Тами, - Данини хоть молодым здесь обосновался, но уже с именем приехал, это после того, как принял участие в реконструкции самого Зимнего дворца. С того его карьера и началась. А здесь сначала два храма обновлял, а после в Александровском дворце работы вел. Дальше с английскими архитекторами дачу для великого князя Бориса строил, ну а после заказы на него так и посыпались.
- А ты знаешь, - тоже пустился в воспоминания Василий, - что отец у него в молодости был знаменитый певцом? Из-за этого, собственно, и оказался в России. Потом, правда, по болезни сцену бросил и заделался профессором, но сынку любовь к музыке передал, хоть и помер, когда нашему пять годочков всего было. Так что Сильвио Амвросиевич, не только по строительной части, но и музицировал иногда, а мы послушать собирались. Хорошо было, душевно.
Так, сменяя друг друга, хранители и поведали все, о чем приехала узнать гостья. Даже Николай Училищный свою лепту внес, только Феодор молчал. И лишь когда остальные, выговорившись, улеглись отдохнуть, он подсел к Аграфене. Мария, уже сквозь дрему, заслышав начавшийся рассказ о незабвенном несчастном жильце Кокореве, улыбнулась. «Дождался-таки» - подумала она, с тем и заснула.
Что ее разбудило, она и сама не поняла, но прислушавшись к голосу Феодора, так и подскочила – он говорил о войне. Страшное время, что нельзя было стереть из памяти, но усердно обходилось молчанием, вновь вынырнуло наружу. Домовиха попыталась отключиться, но это не получилось. Ни заткнутые уши, ни попытки думать о чем-то другом – не помогали, и она, с болью в сердце, стала слушать.
- А от обстрелов люди прятались в подвалах, и в моих тоже, - меж тем рассказывал Феодор. – И не просто приходили, они жить перебирались. И так много. Знаешь, когда пришел тот писатель фантастический, Беляев, о котором я говорил, то и местечка свободного отыскать не могли. Дочка с женой его тогда к завхозу пошли (та, вот ведь ответственная дама, на посту оставалась, пытаясь охранять вверенное ей добро), и просили очень, плакали, что болен писатель, так добрая женщина в кладовку с матрасами их пустила. Там и жили. А потом фашисты стали по подвалам ходить, искать коммунистов и партизан, евреев и цыган. И уводить. Ни один не вернулся.
- Почему? – с волнением, подозревая уже горькую правду, спросила Аграфена. Не могла не спросить. Она, как и многие другие, не любила вспоминать то время, но знала и то, что порой, как горькое лекарство, надо принять порцию. Не ей это было нужно, но ее собеседнику. Она это чувствовала и, поэтому, не обрывая тяжелого разговора, внимательно слушала, хоть внутри все леденело, а глаза, наоборот, жгло.
- Кого на фонарных столбах повесили, - отвечая, продолжил Феодор бесцветным голосом. - А кого расстреляли. И женщин, и стариков, и детей, даже самых малых. Говорили, что земля шевелилась … Нет, нет, не могу, не буду про это, как и ты, ладно?
В ответ на молящий взгляд, Аграфена торопливо закивала. Они не услышали вздох, донесшийся из того угла, где пристроилась Мария. «Зачем? – тихо плача, безмолвно укоряла собрата домовиха. – Зачем напомнил про это?». Она крепко-крепко зажала ладонями уши, но память уже безжалостно вернула ее в тот день, когда изверги, наконец-то ушли.
Всю оккупацию она не покидала свой кров, но через соседей до нее доходили ужасные вести, и теперь домовиха решила проведать тех собратьев, в чьих домах особо творилось беззаконие. Она хотела посмотреть, не нуждается ли кто из них в помощи, в дружеском тепле и участии, но, едва вышла на улицу, как ноги сами понесли ее к тому месту, напротив дома Феофана, где позже люди поставили часовню во имя святого благоверного Игоря Черниговского. Уже позднее она узнала, что в городе было несколько таких мест, куда, не сговариваясь, в ту ночь пришли хранители. Неосознанно все получилось, но так необходимо. Это потом тот день станет праздничным, а тогда радости не было, было только что-то, чуть отпустившее сжатое сердце. Что-то, от чего чуть легче стало дышать, и что-то, отчего захотелось выйти на улицу. Тревоги еще не ушли – война не закончилась, и город был заминирован. В любой момент без крова могли остаться уже все. Наверное, они тогда собрались, чтобы вместе пережить тот страх, чтобы почувствовать тепло своих собратьев. А, может, и попрощаться друг с другом. Но не только это. Надо было еще оплакать тех, кто в недавнем прошлом были их жильцами. Не только тех, кто уже лежал в земле, но и тех, кого угнали из города. Странная то была ночь, полная скорби, тревог и надежд.
Там же, среди собратьев она увидела отдельно стоящих от других Катерина, Александра и Лександра, которых и собиралась навестить. Сгорбленными каменными изваяниями стояли они, держа друг друга за руки, и безмолвно взирали на землю перед собой. Не стала Мария тревожить их, понимая, что сейчас точно помочь не сможет, лишь подошла, низко поклонилась, и ушла. Не знает, видели ли они ее.
Домовиха потрясла головой, отгоняя страшные воспоминания, и тут же болезненно поморщилась, услышав голос Феодора. Подумала, не уйти ли ей в другую комнату, но, взглянув на Грушеньку, внимательно слушавшую собрата, смирилась.
- Ну а после, - меж тем вещал Феодор тусклым голосом, - остальных стали выселять и отправлять в ихнюю Германию. Не всех сразу, а поочередно. Через какое-то время оказалось, что наших, родных жильцов, во всем городе почти и нет. Потом кто-то говорил, что лишь сотни две с половиной фашисты оставили, навроде обслуги, а остальных всех выселили. Жуткое время.
- Ужасное, - подтвердила гостья, вспоминая, как и улицы тогдашнего Ленинграда потихоньку пустели, хоть и по несколько иным причинам.
- А как-то ко мне прибежал Феофан, из того дома, где комендатура при фашистах была. Выдохнул: «Все, больше не могу, хоть что делайте», и рухнул, как подкошенный. Я его в уголок оттащил, так он там и пролежал, ни жив, ни мертв, до того дня, пока фашисты не ушли.
- Из своего дома? Как такое возможно? – ужаснулась гостья, забыв, что сей факт Мария уже упоминала.
- Он молчал, но понятно и так – перед домом, что ни день, то казни, казни, казни. А под крышей что творилось и представить страшно. Правда, не у него одного. Катерину и Александру с Лександром, тоже досталось от гестапо да прочей нечести, но они покрепче оказались, жилищ не бросили. А Феофан … Охо-хо …
- Бедный. И как же? Куда потом делся?
- Вернулся. Я ему как сообщил, что вражины ушли и все вокруг заминировали, и дома, и даже мостовые, так что можем все бесприютными остаться, он и очнулся. Рванул к выходу, да только остановился и попросил меня с ним пойти. Я, конечно, пошел.
- И как?
- Ой, страшно, - Феодор поежился. - Пришли, а дом как мертвый стоит. Ни вздоха, ни шуршания, ни скрипа. Феофан на колени рухнул и зарыдал. «Прости, - воет, - бросил тебя. Не мог больше. Прости, предал я тебя, предал. Прости … прости …». И пол целует, руками гладит. У меня и самого глаза на мокром месте, кинулся тоже стены согревать. Шепчу им: «Простите собрата, пожалуйста. Рехнулся он малость тогда. Простите его». И никакого ответа. Долго мы с ним так, боялись - уже все, не очнется жилище, навсегда заморозилось нутром. Но нет, вдруг протяжный стон пронесся. А в нем и боль, и обида, и прощение, и надежда. Все в том звуке дом-страдалец выразил. Феофан еще пуще зарыдал, но уже от счастья. Я тогда, потихоньку, ушел, что им не мешать. С тех пор сосед вообще из дома не выходит, даже на наши собрания в день памяти, хотя отношение к Данини имеет. Но мы понимаем, не сердимся.
Военный период был закончен, и Мария облегченно прикрыла глаза, а в скором времени и задремала. Когда же в следующий раз очнулась, то снова услышала голос Феодора - тот, похоже, и не думал закругляться. Домовиха сочувственно посмотрела на гостью, в позе которой сквозила усталость, прислушалась, и ужаснулась. Феодор, у которого в мирное время, размещалось учебное заведение, теперь повествовал, чуть ли ни о каждом своем преподавателе и студенте. Мария встала и подошла к беседующей парочке.
- Послушай, Феодор, гостья же устала, - начала она. Ей хотелось устыдить обычно не такого разговорчивого собрата, но по тому, как резко поникли плечи его, Мария, так же, как и раньше Аграфена, поняла, что дело было совсем не хвастовстве, а в необходимости выговориться. В желании выплеснуть все, что накопилось, очиститься душой. Чтобы отмытый до блеска сосуд наполнять новым, радостным содержанием. Но что делать, когда гостье роздых нужен? Решение пришло сразу.
- Знаешь что, - сказала домовиха, кладя руку на плечо Феодора, - а пригласи-ка ты меня, мой друг, в гости, когда Грушеньку проводим. Мне, ведь, тоже интересно, а ты никогда и не расскажешь, - глядя, как встрепенулся Феодор, с какой надеждой он поднял свои глаза, она, вспомнив про Зосима, о котором упоминала Аграфена, продолжила. – И почему бы нам вообще не начать писать свою книгу памяти? А? Чем наш город хуже? Вот и будешь первым.
- Не, - счастливый Феодор застенчиво улыбнулся, - первым должен быть Катерин. С его дворца все началось. Кстати, а ты знаешь, что на самом деле Катерин – прозвище, а зовут его по-другому?
Мария вытаращила глаза.
- Да ты что? И как же?
- Самое смешное, что это он и сам уже запамятовал, - усмехнулся Феодор. – Помнит лишь, что мыза здесь стояла когда-то давно, и он в ней в чин вступал.
Продолжение http://www.proza.ru/2017/07/20/159