Часть II
1. "Ташкент - город хлебный"?
Мы оказались на привокзальной площади, запруженной беженцами. Это были, в основном, женщины с детьми и старики. Смотревшие в лицо войне люди с застывшим ужасом в глазах сидели на своих вещах и не ведали, что их ждет впереди. Отец каким-то образом узнал, что его сестры, уехавшие из Харькова и бросившие его на произвол судьбы, живут теперь в Ташкенте. Он отправился на их поиски, и я осталась одна. Площадь потихоньку опустела, а я все сидела на скамейке и плакала. Я чувствовала себя брошенной и всеми забытой. Дорогие моему сердцу люди погибли, и мне хотелось умереть. "В восемнадцать лет жизнь моя кончилась", - так думалось мне. Но я ошибалась. Как потом выяснилось, не все круги ада я еще прошла. Худшее было впереди.
Между тем стемнело. Повалил снег. Чтобы немного согреться, я вошла в здание вокзала. Здесь было тепло от дыхания массы людей. Не найдя свободного места, чтобы присесть, я прислонилась спиной к стене и незаметно для себя заснула. Ноги мои подкосились, и я оказалась на полу. Сквозь сон услышала, как кто-то толкает меня в бок. Открыв глаза, увидела до блеска начищенный сапог. С высоты своего роста на меня строго взирал милиционер. "Ну, что развалилась тут. Не положено". Он поднял меня за шиворот на ноги и, как нашкодившего котенка, выбросил на улицу. Там я провела остаток ночи. Под утро явился отец. Он нашел меня на том же месте, где оставил накануне. Сестры не пустили его на порог. Кому нужен бедный родственник, когда самим есть нечего.
Вскоре нас погрузили в поезд, и мы поехали, сами не зная куда. В пути я познакомилась с моей ровесницей, Соней Школьниковой. Ее семье удалось спастись из Минска. Чуть поодаль сидела интеллигентного вида женщина с маленькой девочкой на руках, которая всю дорогу плакала. Эту женщину звали Ольга. Ее муж, советский работник, погиб в первые дни войны, когда немцы вошли в Ригу.
Мое внимание привлекла красивая молодая, но седая как лунь, женщина. Мы разговорились. Оказалось, она недавно вышла замуж за любимого человека. У нее было двое детей: девочка двух лет и годовалый мальчик. На ее глазах их убило бомбой. Она не плакала. Она просто смотрела в одну точку. У каждого из нас было свое горе.
ВОЙНА! БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТА!
2. Хлопкосовхоз
Вскоре поезд остановился. Нас привезли в какой-то узбекский аул. Как потом оказалось, это была центральная усадьба одного хлопкосовхоза. Отсюда вновь прибывших развозили на грузовике по отделениям. Вместе с нами в кузове машины ехали Соня со своей семьей и еще несколко женщин. Километров через пять шофер заглушил мотор. "Приэхали. Вылезайте", - скомандовал он. Нам показали наши будущие жилища. Это были каморки, или вернее сказать "конурки", сделанные из глины с соломой. Без окон, с одной лишь дверью. На полу лежала солома. Никакой мебели. Все удобства во дворе. Каждая такая комнатка на двоих. Моей соседкой оказалась женщина средних лет. Ее звали Роза. "Отцветшая роза", - подумалось мне. Папа разделил свое жилище с отцом Сони. На следующий день надо было выходить на работу.
3. Мужчины в моей жизни
Меня оставили в конторе, писарем; остальных же повели в поле на уборку хлопка. Я ловила на себе их завистливые взгляды. Знали б они, какая участь меня ждет, так, поди, не завидовали бы. Бригадир отделения, пожилой узбек по имени Алтун, у которого была жена и трое детей, положил на меня глаз, как я потом поняла, с дальним прицелом.
Наше отделение совхоза было ссыльным пунктом для осетинов - переселенцев с Кавказа. Это были так называемые "вольнопоселенцы", но ни о какой "воле" не могло быть и речи. Они не имели право покинунуть поселение без разрешения начальства, были под постоянным надзором властей. Каждые две недели верхом на лошади приезжал военный в форме офицера НКВД с кнутом в руке и револьвером на поясе и наводил о каждом из них справки.
Осетины жили здесь уже несколько лет, обзавелись кое-каким хозяйством, привыкли, а точнее приспособились к новым условиям, потому что привыкнуть, смириться с неволей невозможно. Двое поселенцев работало в конторе счетоводами. Один из них, молодой красивый парень по имени Арсен, видя мое несчастное положение, проникся ко мне жалостью, и мы подружились. Иногда он приносил для меня из дома еще теплые лепешки, испеченные его матерью, и с улыбкой смотрел, как я с жадностью их уплетаю. Ах, что это были за лепешки! Никогда в жизни я ничего вкуснее не ела. Однажды он сказал мне:
- Берегись Алтуна. Это плохой человек.
Арсен как в воду смотрел. Когда в конторе никого не было, старик подходил ко мне вплотную и припирал меня своим большим животом к стенке, чтобы ущипнуть, облапать, при этом приговаривая:
- Знаю я вас, гаратских. Всэ вы адинакавы.
Я отбивалась от него, вырывалась из его лап, плакала. В наказание за мой строптивый характер меня лишали жалкого хлебного пайка. И с каждым днем Алтун становился все навязчивее, все настойчивей. Старый узбек догомогался меня. Я просила послать меня как всех в поле, но он говорил:
- Ты такая красывая. Я не магу паслать тэбя на тяжелую работу.
Я чувствовала себя как птица, попавшая в силки, но никто не мог помочь мне в этой неравной борьбе. А мой отец в это время где-то пропадал, что-то продавал, у кого-то что-то менял. Из моего и без того убогого гардероба стали пропадать вещи, исчезли часы, которые я так любила. Иногда отец давал мне немного денег или приносил пару сочных персиков, а потом вновь исчезал.
Единственный человек, которому я могла поведать о своем горе, был Арсен. Он слушал меня и только в бессильном гневе до хруста сжимал кулаки.
- Ай, шайтан. Ай, шайтан, - повторял он.
Но что Арсен мог сделать? Он сам был подневольным.
Однажды, когда домогания старика перешли все границы, я не выдержала и дала ему крепкую пощечину. Узбек отшатнулся, в его азиатских глазах блеснул злой огонек.
- Ну, сматри у мэне, - прохрипел он.
Здесь нам хотелось бы, уважаемый читатель, ненадолго прервать нить повествования, чтобы сделать небольшое отступление.
В нашем поселке или вернее сказать - в ауле, как и везде в Средней Азии, была чайхана. Сюда приходили узбеки, носившие, несмотря на сорокоградусную жару, толстые ватные халаты и меховые шапки. Сняв калоши, они садились на пол, поджав под себя ноги, часами пили зеленый чай и вели неторопливую беседу. За ними прислуживал чайханщик. Это был толстый огромного роста узбек со звероподобным лицом, изуродованным шрамом. Он говорил, что это след от сабельного удара, который якобы получил в бою с басмачами. Но люди утверждали, что раньше он сам ходил в басмачах. Когда чайханщик улыбался, обнажались его кривые желтые зубы, и без того узкие глазки превращались в щелочки на его широком дряблом лице, напоминавшие узкие амбразуры в крепостной стене, через которые враг в любую минуту мог открыть по тебе огонь. Его вид вызывал невольный страх. Многие его боялись, и я старалась не попадаться ему на глаза...
На следующий день после инцидента с бригадиром меня послали отнести какие-то бумажки в центральное отделение нашего совхоза, которое находилось километрах в пяти. Только что прошел дождь, ноги разъезжались в разные стороны, и я их насилу вытаскивала из грязи. Дорога шла вдоль глубокого каменистого оврага, по дну которого струился ручеек, то и дело прятавшийся под камнями. В это время из-за туч выглянуло солнце, и ручей заискрился серебряной змейкой, как бы греющейся в его ласковых лучах. Все в природе дышало покоем и негой. Мне передалось это настроение, и я забыла о вчерашнем.
Вдруг сзади послышались чьи-то торопливые шаги. Обернувшись, увидела, что меня догоняет чайханщик. Бросилась бежать, но было уже поздно. Он настиг меня и с силой толкнул в овраг. Я полетела кубарем вниз, хватаясь за камни, но те предательски срывались с места и катились вслед за мной. Только на дне оврага прекратилось мое падение, а догонявшие меня камни продолжали бомбардировать мое тело. С трудом открыв глаза, я увидела чайханщика, неспеша спускавшегося по склону оврага. Я попробовала приподняться, но при каждом движении острые камни еще глубже врезались в мое тело, покрытое кровоточащими ранами. Я поняла, что это конец, и закрыла глаза. Но при первом же прикосновении его грубых рук к моему телу меня как током ударило. Я закричала страшно, изо всех сил. Это был словно предсмертный крик зверя, погибающего в когтях хищника. Если бы Бог услышал меня, он, наверное, содрогнулся б от ужаса. Но Бог не слышал меня. Кругом стояла удивительная тишина. "А солнце смеялось".
Изверг стал сдирать с меня одежду. Я плюнула в его ненавистную рожу. Тогда он стянул с меня трусы, скомкал их и сунул мне в рот. Я начала задыхаться. В этот момент на краю оврага показалась фигура человека, который быстро спускался к нам. Он что-то кричал. Это спугнуло душегуба, и чайханщик поспешил удалиться. В моем спасителе я узнала возницу фургона с хлебом, который как раз проезжал мимо и услышал мой крик. Он помог мне встать на ноги и выбраться из оврага. В это время к нам подбежала Ольга. (Она работала на соседнем поле.) Оля целовала меня, старалась утешить, но она спешила - ей надо было возвращаться назад, иначе ее могли лишить дневной пайки хлеба.
Я осталась на руках у возницы. Он помог мне залезть в его телегу, дорогой добрыми словами хотел приободрить меня. Я чувствовала, как от его слов узел, сжимавший мое сердце, понемногу ослабевал. Я прониклась благодарностью к этому человеку - ведь он спас мне жизнь. Приехав в наш аул, возница повел меня в свой дом, усадил за стол, дал стакан молока и... вдруг потащил в постель.
Я вырвалась и побежала. Дверь была открыта. На пороге он настиг меня, но я ухватилась мертвой хваткой за дверной косяк и стала изо всех сил отбиваться ногами. В какой-то момент я, видно, здорово лягнула его. Он охнул и разжал руки. Воспользовавшись этим, я пулей помчалась по улице, влетела в свою конуру и захлопнула за собой дверь. Опустившись в изнеможении на пол, я горько заплакала, а моя соседка Роза с испугом в глазах молча смотрела на меня, не решаясь ни о чем спросить.
В этот день возница не дал мне хлеба. Не заслужила. Мою пайку получил чайханщик. Узбеки, посмеиваясь, одобрительно похлопывали его по плечу и говорили, что он не до конца сделал свое дело и надо бы продолжить. Чайханщик отшучивался, что мол еще не вечер и своего он, конечно, не упустит.
Ночью я лежала на соломе истерзанная, окровавленная, униженная и голодная, и слезы ручьями текли по моему лицу. "Будь проклято, - думала я, - это племя похотливых самцов, которые в женщине видят лишь средство для удовлетворения своих половых инстинктов!"
На следующее утро меня послали на самую тяжелую работу.
Я была в отчаянии. Иногда мне приходила мысль о смерти. "Тогда я, наконец, увижу свою маму. Она протянет мне руку, и мы пойдем с ней навстречу восходящему солнцу со светлой улыбкой на лице".
Покончить с собой в 18 лет? Мне было страшно. Да к тому же практически осуществить это было непросто. Где же выход?
4. Письмо Калинину
"Кто может помочь мне выбраться из этого ада? Неужели в этой огромной стране не найдется ни одного человека, к кому можно было бы обратиться за помощью?"
Однажды мне на глаза случайно попалась газета (что бывало очень редко). Раскрыв ее, на первой полосе я увидела портрет Калинина - "Всесоюзного старосты". Михаил Иванович смотрел с доброй, ласковой улыбкой и поднял руку, как бы посылая привет из далекой Москвы. И меня озарило: вот к кому надо обратиться! Уж он-то все поймет и, конечно, поможет. В тот же вечер я написала длинное, обстоятельное письмо. Жаловалась на свою несчастную судьбу. Говорила, что лучше было бы погибнуть от немецкой пули, чем жить той жизнью, которой живу я. Что даже в концлагере с заключенными обращаются не так плохо, как обращаются со мной. И в конце письма спрашивала: что мне делать? и как жить дальше?
Я попросила шофера, отвозившего на станцию тюки с хлопком, бросить письмо на вокзале, в почтовый ящик, так как опасалась, что письма, отправленные из нашего поселка, прочитывались здешним начальством. Примерно через месяц, а может и через два (теперь уж и не помню, врать не стану) к нам в аул пожаловал важный военный. Он вызвал меня в контору и, когда я робко переступила через порог, строго посмотрев на меня, спросил:
- Какие мотивы побудили вас обратиться в Верховный Совет?
Я все, без утайки, рассказала ему про свое житье-бытье. Он, внимательно выслушив меня, говорит:
- Да-а-а, теперь я вижу, мотивы у вас были основательные, - а потом этак прищурившись, ущипнул себя за ус и добавил: от такой девчонки и я б не отказался.
Это было ответом на мое письмо Калинину.
Здесь мне хотелось бы отвлечься, чтобы рассказать и о светлых минутах в моей, казалось бы, беспросветной жизни. В нашем поселке была пекарня, где пеклись лепешки для начальства. Они распространяли вокруг аромат, способный и мертвого воскресить. Мы с моей подругой Соней, подгоняемые голодом, летели на этот запах, как мотельки на свет лампы. Пекарь, завидя нас еще издали, выходил за порог.
- Салям алейкум, - приветсвовал он и за поцелуй в его небритую щеку давал каждой по лепешке.
Под новый 1942 год я, Соня, моя соседка Роза и еще две женщины собрались в нашей комнатушке и ровно в двенадцать подняли чашки с холодной водой (потому что ничего другого у нас не было), пожелав друг другу в наступающем году вырваться из этого ада. Вскоре мне представилась такая возможность.
5. Снова Ташкент
Все мы, эвакуированные, много и тяжело работали на рисовых и хлопковых полях, а питались очень скудно. Люди, особенно пожилые, не выдерживали такой жизни и умирали. В узбекском хлопкосовхозе, за окраиной нашего аула, возникло и быстро разрослось еврейское кладбище.
Невдалеке от нас жила семья из Ленинграда: бабушка, мать и четырехлетняя дочка. Девочку звали Танечкой. Бабушка скоро умерла, а за ней и мать. Танечка осталась одна. Было решено определить ее в детский дом. Но ближайший детский дом находился в Ташкенте. Кто-то должен был девочку сопровождать, и послали меня. Простившись с людьми, ставшими мне близкими, я поклялась в душе ни за что обратно не возвращаться. Девочка, за время дороги успевшая привязаться ко мне, не хотела меня отпускать, когда я с рук на руки передавала ее сотруднице детского дома. Она бросилась ко мне на шею и, горько плача, умоляла взять с собой. "Но куда взять тебя, глупышка?" Сама как перекати-поле. Не знаю, у какого камня завтра приклоню голову. Я оторвала ее от себя и со слезами на глазах выбежала на улицу. Стоял ясный солнечный день. Кругом было много народу. Опрятно одетые люди спешили по своим делам. Это был другой мир. Мир, который я потеряла 22 июня 1941 года.
У меня был адрес родственников моего отца, и я пошла к ним. Встретили меня радушно, но на вопрос "Где папа?" я ничего не могла ответить. Они предложили мне принять горячую ванну. Сначала я не поняла, подумала, что ослышалась. Неужели, где-то еще существует горячая ванна? Я долго сидела в воде, и из меня как бы выходили все обиды, вся горечь, вся боль, накопившиеся за это время. Мне постелили чистую постель. Я вдыхала запах свежего белья и вспоминала свою подстилку из соломы, промокшую от слез. Утром меня накормили завтраком, который не ела с довоенных времен, и почувствовала себя другим человеком, способным покорить мир.
Я решила пойти учиться, потому что считала, что образование откроет мне широкую дорогу в жизнь, и направилась в университет. Я уверенно вошла в храм науки, хотя никаких документов у меня с собой не было. На вопрос "Где вы учились?" сказала, что кончила в Минске школу, и мне поверили. Ответив на несколько вопросов экзаменатора, я была условно принята в университет. И только результаты первой сессии, как мне объяснили, решат, смогу ли я учиться дальше или нет. Счастью моему не было предела! Подумать только, я получу хлебную карточку на 400 грамм хлеба в день и место в общежитии.
Говорят, что беда не приходит одна. Но и счастье не приходит в одиночку. Не успела я, окрыленная первым успехом, выйти на улицу, как увидела знакомое лицо. Ба-а-а, так это ж моя школьная подруга Любка Алексеевич. Мы с ней расцеловались, как родные сестры, встретившиеся после долгой разлуки. Оказалось, что она уже с год учится в университете и знает все ходы и выходы и всякие там лазейки, где лучше отоварить хлебную карточку, на каком рынке выгоднее обменять хлеб и проч., проч.
И вот мы пошли с ней в общежитие, чтобы получить для меня койку. Путь оказался неближний. Общежитие находилось на окраине города. По дороге подруга несколько охладила мой пыл:
- С наступлением темноты по улицам лучше не ходить, - наставляла она меня. - Местные ловят наших девчонок и тащат их в кусты. Я уже знаю три таких случая.
- Как же быть? - растеренно спросила я.
- А как хочешь, - пожала плечами Любка.
Я приуныла. Но войдя в чистую светлую комнату и увидев восемь аккуратно заправленных кроватей, одна из которых, последняя, в самом углу, отныне принадлежала мне, я забыла все страхи и сомнения.
Начались занятия. Когда я бывало засиживалась в библиотеке, и сумерки опускались на город раньше, чем мне того хотелось бы, помня наставления моей опытной подруги, я не риковала идти через весь город домой, а оставалась в университете. Спрятавшись в какой-нибудь аудитории, терпеливо ждала, когда пройдет сторож. Заслышав его старческие, шаркающие шаги, я пряталась под стол. Когда сторож уходил, вновь вылезала из-под стола, растягивалась на нем во всю его длину и засыпала безмятежным сном. Утром шум рано просыпающегося города будил меня, и жизнь начиналась сначала. Но наука не шла мне на ум. Я была голодна и думала лишь о том, где бы поесть, что бы достать и как бы прожить.
Однажды в общежитии мы с девочками, а их, кроме меня, было еще семь человек, решили, что каждая из нас поведает историю своей жизни. Когда я рассказала о себе, девочки плакали. Они говорили: "Этого не может быть". И вот сейчас, оглядываясь на молодые годы с расстояния своих лет, я удивляюсь, как можно было пройти через все эти круги ада и остаться человеком...
Я много времени проводила вместе с Любой. Иногда мы ходили с ней на ташкентский рынок. О, восточный базар! Кто может описать твое завораживающее буйство красок, твои пленительные ароматы целительных трав, твою удивительную симфонию разноплеменной речи. Мы смотрели на это пиршество, устроенное самой природой, и слюнки рекой текли из наших голодных ртов. Те жалкие гроши, которые были у нас в кармане, не позволяли даже мечтать там что-нибудь приобрести.
Раз в неделю мы с Любкой ходили в баню. Ту единственную смену белья - блузку и юбку, - которую я успела захватить с собой, убегая из горящего Минска, мне пришлось отдать подруге, потому что на ней, считай, вообще, ничего не было. Превым делом, придя в баню, мы стирали свои вещи и вешали их на горячую батарею, чтобы они, пока мы мылись, успели высохнуть. Я смотрела на свое голое тело, опухшее от голода, и думала: надо что-то предпринимать, иначе дело-табак. И я пошла работать. Меня взяли вахтером на один завод. Не знаю, как сейчас, а тогда это называлось "военизированная охрана", или сокращенно ВОХР. Мне дали форму и даже ружье, но так больше для острастки, потому что патронов нам не полагалось. Однако, самое главное: я получила хлебную карточку на 800 грамм хлеба в день! Это было в два раза больше того, что до этого имела в университете. Теперь я могла половину своего пайка продать или обменять на другие продукты, а это было уже о-го-го!
Итак, я стала "стрелком ВОХРа". Но какой из меня "стрелок" - одно недоразумение. Я стояла в заводской проходной и проверяла пропуска. Люди, увидев меня, улыбались. "Смотри, курносая, затвор не потеряй". Один пацан, пробегая по улице, крикнул: "Гляди, Вовка, так у ней ружо больше ее самой". Часто мимо нас с песней проходили отряды красноармейцев, отправлявшихся на фронт. Я смотрела им вслед и подпевала:
Как невесту Родину мы любим,
Бережем, как ласковую мать...
Несмотря на то, что я работала, денег катастрофически не хватало. Надо было и мыло купить, иной раз учебник какой-то приобрести; одежда вся на мне поистрепалась - пришлось кофточку на барахолке покупать. Я продолжала голодать. Уж до того дошло, что и ноги, опухшие от голода, в сапоги не влезали, и ружье в руках насилу держалось. Но я продолжала жить, крутилась, как могла, изворачивалась в своем безденежье и надеялась на лучшее. Так жили многие.
Как-то Любовь спросила у меня:
- А ты Илюшку Зверева еще помнишь?
Ее вопрос застал меня врасплох, и я вздрогнула. "Как мне его не помнить?" Это не ускользнула от Любкиного взгляда, но она сделала вид, что ничего не заметила.
- Он с моим Глебом в одной роте служит, в Ленинграде.
- С каким Глебом?
- Ну, помнишь, такого высокого. Он еще всю дорогу со мной на выпускном вечере танцевал. Ты бы написала ему. Он будет рад, - и Любка пристально посмотрела на меня.
- Кому? Глебу? - не поняла я.
- Дура! Этого еще не хватало. Илье. Кому ж еще? У меня есть адрес их части, где они служат. Дать?
Я взяла адрес Ильи и в тот же вечер написала ему длинное письмо. Рассказала, что со мной было, где я сейчас и как живу. Ответа не последовало. И не удивительно. Война. Через пару месяцев я послала еще одно письмо. И на этот раз ответа не получила. Может, убили? Спрашивала у Любки, но и она ничего не знала о его судьбе. Я уже стала забывать об этом, как вдруг однажды (а было это, кажется, в октябре 1942 года) в своем почтовом ящике я обнаружила "письмо с фронта" (так, по-моему, называется известная картина Лактионова). Это было письмо от Ильи. Он писал, что все эти годы ни на один день не забывал обо мне, что любит меня со дня нашей первой и единственной встречи 21 июня 1941 года. Илья просил принять от него маленький подарок. В письме лежали его фотокарточка и тысяча рублей.
Так значит, он, воюя в блокадном Ленинграде и получая всего 125 грамм хлеба в день, отделял часть от своего мизерного пайка, сам жил впроголодь, но продавал этот хлеб, чтобы собрать деньги и послать мне. Это был подвиг, на который способно только любящее сердце!
Эти деньги спасли мне жизнь. К тому времени я уже так опухла, что едва могла передвигаться. Я искала выход из своего отчаянного положения и решила найти тетю Лену, сестру моей мамы. На мой вопрос о ней родственники отца ответили, что знают ее адрес. Ей с детьми удалось бежать из Минска, и теперь она жила в Каракалпакии, в горде Нукусе. Я послала ей письмо, в котором рассказала о всех своих бедах, и неожиданно скоро получила ответ. Тетя писала, что несмотря на свою тоже нелегкую жизнь, рада будет принять меня. Авось, вместе легче переможется. Но как ехать, если у меня не было денег? И тут словно Бог увидел мои страдания, и я получила от Илюши эти деньги. Я целовала его фотографию и молила Бога сохранить ему жизнь.
Часть денег я дала Любе, потому что она, как и я, тоже бедствовала. На рынке у одной старушки купила шерстяные носки ручной вязки, одела их и почувствовала себя как в раю. В дорогу запаслась двумя буханками хлеба, простилась с подругой, подхватила свой полупустой чемоданчик и отправилась на вокзал.
Прощай, Ташкент. Когда-то я приехала сюда, чтобы покорить мир. Теперь уезжала, чтобы не умереть с голоду. Яркое солнце светит над Ташкентом, но не всех оно греет.
Однако, "скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается". Билет достать было просто невозможно. Два дня проторчала я у билетной кассы, и все без толку. В очереди люди часто знакомятся друг с другом. Вот и я познакомилась с одной девушкой, примерно моего возраста. Звали ее Анной. Она ехала, как выяснилось, тоже в Нукус к родственникам (подумать только, какое совпадение). Аня была не одна - с отцом, в котором можно было угадать бывшего боксера: голова плотно сидела на короткой шее, глубоко запавшие глазки мерцали из-под нависшего крутого лба. Такие, как говорится, голыми руками города берут. Я попросила его, если удастся, взять и для меня билет. Часа через два ко мне подбежала счастливая Аня с билетом в руке. Я подумала, что этот билет для меня, и уж было потянулась за ним, но оказалось, что это Анин билет. Ее отцу удалось достать лишь один. Слезы выступили у меня на глазах. Ну, что делать? Такова, видно, моя судьба. Тепло попрощавшись с Анной, я осталась стоять одна на платформе, не зная, что делать дальше.
- Чего задумалась, красавица? - вдруг услышала я за спиной незнакомый мужской голос. Обернувшись, увидела, что передо мной стоит молодой офицер в форме летчика.
- Да вот, есть о чем подумать, - с грустной улыбкой ответила ему.
- Ну, а все же?
Я внимательно посмотрела на офицера. Встретив серьезный взгляд его серых глаз, сердцем почувствовала в этих словах не праздное любопытство, а нечто совершенно иное. Я уже давно отвыкла от мысли, что моя судьба может кого-то интересовать, а здесь... И поведала ему обо всех моих горестях. Помолчав, он спросил:
- Ну, а как же нас все-таки зовут?
- Белла Михайловна.
- А меня Сергей.
Так мы познакомились.
6. "Запомните нас веселыми"
Сергей взял меня под руку и провел в здание вокзала. Там нас окружила группа молодых летчиков. Сергей, - как потом оказалось, командир этого отряда, - просто сказал:
- Это Белла. Она едет с нами.
Все по очереди протягивали мне руку, знакомились со мной. Я смотрела на их веселые загорелые веснушчатые лица и думала: "Ведь, они едут на войну. Кто из них уцелеет?" И тут я вспомнила, как однажды на моих глазах на землю рухнул самолет и из него вывалилось горящее тело пилота. Мне стало страшно.
Война! За что Бог проклял людей?
Между тем подали состав, и началась посадка. Сергей подвел меня к проводнику и сказал:
- Это моя жена.
Тот взял под козырек, и мы вошли в вагон. А летчики уже приготовили мне теплую, уютную постель на верхней полке и всё беспокоились, будет ли мне удобно. Сергей спросил, нет ли у меня с собой какой-нибудь маленькой фотографии. Порывшись в сумочке, я нашла старое фото.
- Зачем тебе?
- Потом узнаешь.
Парни, тем временем, набились в наше купе и наперебой угощали: кто хлебом, кто американской тушенкой, кто шоколадом. Я была счастлива, много смеялась, щеки у меня горели. И те беды, что все это время цепко держали меня за горло, стали понемногу рассасываться, забываться, словно их и вовсе не было.
Подошел Сергей и протянул мне какую-то картонку, сложенную вдвое. Я развернуло ее . Это было удостоверение с печатью и моей фотографией, свидетельствующее, что я являюсь укладчицей парашутов и прикомандирована к их отряду.
- Если будет проверка, предъявишь это, - вполголоса сказал мне Сергей, - а потом тут же вернешь назад. Поняла?
- Поняла.
Когда пришел контролер, я браво протянула ему мое "удостоверение", а после проверки, как и обещала, вернула его Сергею.
Ночью мне почти не удалось сомкнуть глаз. То и дело приходили ребята, давали различные наставления, как жить дальше, протягивали мне конверты со своими адресами и просили писать им. "А после победы мы обязательно встретимся", - говорили они. Никто из них не сомневался, что мы победим. "Обязательно", - отвечала я со счастливой улыбкой.
Пришел и Сергей. Он тоже дал мне конверт со своим адресом и попросил открыть его только, когда их поезд уйдет. (Он знал, что я схожу в Чарджоу, а потом должна плыть на пароходе. Они же ехали дальше.) Я вопросительно взглянула не него. "И это всё?" - как бы говорил мой взгляд. Он сорвался с места и обнял меня. Мы расцеловались.
Утром поезд подошел к Чарджоу. Сергей вызвался проводить меня. Он поставил на перрон мой чемодан, помог спуститься мне самой.
- На вокзале обратись к лейтенанту К. Скажи, мол, от меня. Он поможет тебе, - сказал Сергей на прощанье, и мы расстались.
Поезд уже отходил, а летчики, высунувшись из окон, махали мне руками. Один из них крикнул:
- Запомните нас веселыми!
"Запомните нас веселыми", - повторила я про себя. Так, кажется, говорил один из героев Аркадия Гайдара. Я махала им вслед, пока красные огни хвостового вагона не скрылись из виду.
"Нет, такой народ победить нельзя", - думала я , глядя туда, где рельсы убегали за горизонт.
7. Новые беды
Заинтригованная словами Сергея, я поспешила открыть его конверт. Там кроме адреса лежали деньги - двести рублей. "Милый Сережа". Слезы навернулись мне на глаза. Вздохнув, подняла свой чемоданчик, чтобы направиться к зданию вокзала, и он показался мне подозрительно тяжелым. Когда я открыла его, то прямо ахнула. Чемодан был весь набит продуктами. "Дорогие, милые мои ребята. В то время, когда все не доедают, и вы в том числе, - думалось мне, - вы отдали часть своего пайка мне, сопливой девчонке, каких миллионы, только для того, чтобы я в дороге не голодала. Смогу ли я вас когда-нибудь отблагодарить?"
Пройдя по перрону немного вперед, я неожиданно увидела Анну, с которой познакомилась еще на ташкентском вокзале. Оказывается, она ехала тем же поездом. А так как ей тоже надо было в Нукус, то мы стали попутчицами, что было очень кстати: вдвоем как-то веселей. Разыскав, наконец, лейтенанта К., я обратилась к нему с просьбой от имени Сергея, и он помог нам сесть на корабль, который поднимался вверх по Амударье. Пароход был уже полон народу, и мы с трудом нашли себе местечко на верхней палубе. Вскоре, громко протрубив на прощание, корабль тяжело отчалил от пристани. Мимо нас величаво проплывала пустыня Каракумы. Вечерело. Раскаленный диск солнца прятался где-то в ее песках. Тут к нам протиснулся какой-то смуглолицый матрос и сказал:
- Дэвушки, вас просит свою кэбитка капитан.
Мы с Аней недоуменно переглянулись. "Зачем бы это?" С чувством легкого беспокойства направились вслед за матросом. В "кэбитке" за столом сидел небритый грузный человек в растегнутом кителе с оторванной верхней пуговицей. По лысой голове струился пот. В комнате было душно и пахло дешевым табаком и водкой.
- Скоро ноч, красавецы. Прехадыте, я буду вас угащат харошый винаград, - сказал он и показал на крупный темный виноград на столе. Нас с Аней словно ветром сдуло. Запыхавшись, мы прибежали назад и забились в дальний угол, прикрывшись куском брезента. Ночь вступала в свои права. На черном безлунном небе зажглись звезды. Сквозь шум двигателя прорывались леденящие душу голоса диких обитателей пустыни. Вдруг по головам заснувших на палубе людей запрыгал луч фонарика. Кого-то искали. "Нас", - догодались мы. Вскоре из темноты перед нами вынырнул тот же матрос.
- Капитан гаварит, эсле не предут, высажу ых на берег. Пускай шакалы будут ых кушат.
Мы заплакали. Матрос громко зевнул и растаял в ночи. Казалось, никому нет до нас никакого дела. Все спали. Если погибнем, никто даже не узнает об этом. Неожиданно мы услышали чей-то шёпот.
- Девочки, не бойтесь. Идите со мной. Я вас выведу.
"Из огня, да в полымя", - подумалось мне. Но терять было нечего. А вдруг и вправду - выведет. Подобрав наш нехитрый скарб, мы с Аней поспешили на голос. Кто-то ждал нас. Мы спустились по крутой лестнице вниз. В слабом свете тусклой лампочки увидели, что это был мужчина средних лет в промасленной тельняшке. Он сказал нам:
- Меня зовут Федор. Я здесь уже второй год мотористом работаю. Ох, и навидался же я. Знаю я этих шакалов. У меня самого дочка растет. Не бойтесь, я вас не выдам.
Он открыл ключом дверь в какой-то узкий, как пенал, чуланчик. В нем стоял маленький столик, у стены - деревянная лавка. Под потолком висела лампочка.
- Я вас закрою на ключ, - сказал Федор. - Они вас здесь не найдут.
Мы притаились как мыши, но, чтобы не было так страшно, зажгли свет. Стенки чуланчика слегка подрагивали в такт монотонно урчащему двигателю, и это вселяло покой в наши изъединые страхом сердца. Но вскоре раздался шум, ругань, звук опрокинутого пустого ведра. Мы узнали голоса моториста и капитана. Он, видимо, искал нас, а наш спаситель делал все, чтобы дать нам возможность спрятаться. Мы потушили свет и вместе с вещами залезли под скамейку. И вовремя. Не успели мы схорониться, скрючившись в три погибели под лавкой, как в замке зацокал ключ, дверь отворилась и вспыхнул свет. Мы затаили дыхание.
- Вот, видите, я же вам говорил: здесь их нет.
- Ай, шайтан. Куда ани дэлись?
Когда их шаги стихли, мы вылезли из нашего укрытия, посмотрели друг на друга и... рассмеялись, так как с головы до ног были вымазаны в мазуте.
Весь остаток пути до Нукуса, где нам с Анной надо было сходить, мы провели в "пенальчике" - так между собой называли место нашего добровольного заточения, - а Федор все это время бескорыстно выполнял роль нашего ангела-хранителя. В Нукусе, когда, наконец, можно было безбоязненно выбраться из чулана, увидев капитана, я набралась смелости, подошла и влепила ему увесистую пощечину. Ошалев от такой дерзости, он смотрел на меня вытаращенными глазами и только повторял: "Ай, шайтан-дэвка", а я тем временем независимой походкой уже спускалась по трапу на берег, где меня ждала тетя Лена.
8. Нукус
Тетя Лена, младшая сестра мамы, вместе с двумя детьми, восьмилетним Костиком и двухлетней Сонечкой на руках, вышла из горящего Минска по Могилевскому шоссе и добралась до этого Богом забытого узбекского города. (Ее муж погиб в первые же часы бомбежки Минска.) Здесь она устроилась бухгалтером на каком-то заводе, ей выделили маленькую однокомнатную квартирку, и она кое-как сводила концы с концами.
Увидев меня на пристани, тетя Лена только руками всплеснула.
- Боже, на кого ты похожа.
Я была опухшая, перепачканая в мазуте, но счастливая от того, что, наконец, встретила близкого человека. Вечером, когда я уже лежала в чистой постели вместе с Сонечкой (потому, что больше некуда было меня положить), девочка развлекалась тем, что тыкала свой маленький пальчик в мое распухшее от голода тело, и он в нем проваливался как в тесте.
- Мам, ты только посмотри, какая она мягкая, как подушка, - заливался от восторга ребенок.
В Нукусе я познакомилась с семьей беженцев из Ленинграда, женщиной с тремя детьми: мальчиком лет пятнадцати (его звали Андрей) и двумя девочками-погодками примерно моего возраста Таней и Катей. Они нуждались также, как и мы.
У тети Лены был мешок джугары. Джугарой узбеки кормили своих лошадей и ишаков. Но так как у нее было слишком мало денег, а продукты стоили дорого, то она кормила джугарой детей. Приехала я, и в семье стало одним ртом больше, так что джугара быстро подошла к концу. Есть больше нечего. Что делать? Но, как говорится, "голь на выдумки хитра". Тетя Лена сшила из простыней широкие рубахи, какие носили узбеки, раскрасила их и послала меня на базар, чтобы продать эти рубашки. То же самое сделали и наши ленинградские знакомые. А рынок находился в городке, расположенном на другом берегу Амударьи.
Мы вчетвером - я и трое моих друзей - одолжили у одного узбека лодку, чтобы переправиться на другую сторону. Андрей сел на весла, и мы поплыли. Амударья - река быстрая, и на стремнине лодку то и дело разворачивало, стараясь увлечь ее вниз. Но Андрей твердой рукой вел наше утлое суденышко прямо к берегу, и вскоре лодка причалила. Рынок находился километрах в трех от реки. Солнце только всходило, было еще не так жарко, и мы достаточно быстро преодолели это расстояние. Продав рубашки и купив на вырученные деньги джугару, двинулись в обратный путь. На безоблачном небе ярко светило солнце. Пот струился ручьями, а мешок с джугарой свинцовой гирей давил мне на плечо. Измученная, я еле доплелась до реки. Оттолкнувшись от берега, мы поплыли назад. Я обратила внимание, что Андрей с напряжением всех своих сил управляет лодкой. Где-то на середине ее круто развернуло (я только успела заметить, как одно весло зависло в воздухе), набежавшая волна перехлестнула через борт, и лодка опрокинулась вверх дном.
Меня обожгло ледяной водой. Вынырнув, я вобрала в себя побольше воздуха и попыталась грести к берегу. Но что такое мое жалкое бултыхание по сравнению с неукротимой силой быстротечной реки? Меня без оглядки несло вниз. "Все, - решила я, - это конец". А сама, как собака, брошенная в воду, продолжала инстинктивно барахтаться. Вдруг впереди показалась какая-то коряга, торчавшая из воды. Проплывая мимо, я успела ухватиться за нее. Движение прекратилось, и я смогла перевести дух. Оглядевшись, увидела, что течением меня снесло в сторону, ближе к противоположному берегу, до которого оставалось еще метров десять. Немного отдышавшись, я оттолкнулась от коряги и поплыла к берегу, а река подхватила меня и тянула все дальше и дальше. Но теперь, уже окрыленная надеждой на спасение, я изо всех сил гребла, чтобы только выбраться из воды. Не знаю, долго ли продолжалась эта схватка со смертью, как вдруг почувствовала что-то твердое под ногами. Дно! Наконец, я вылезла на берег, в изнеможении упала на горячий песок и забылась мертвым сном.
Открыла глаза, когда уже стемнело. Взошла луна. Каракумы смотрели на меня блестящими в лунном свете желтыми и зелеными зрачками своих обитателей. Я отправилась назад, вверх по течению, а в пустыне рычало, мяукало и шипело. От страха я побежала, падала и снова бежала, а пустыня сатанински смеялась мне вслед.
Позже, когда я во сне вспоминала эту ужасную ночь, то с криком вскакивала с постели.
До дому добралась лишь к рассвету. На следующий день мне сказали, что одна из моих подруг Катя утонула.
А жизнь тем временем шла своим чередом. Тетя Лена устроила меня счетоводом в какую-то контору. С утра до вечера я должна была щелкать на счетах. От такой работы у меня уже вскочил волдырь на указательном пальце правой руки. Но я все щелкала костяшками и щелкала, потому что мне хотелось есть и я должна была помогать своей тете. Работа была мне скучна и постыла. Однажды в газете я случайно увидела объявление о том, что требуется диктор на радио. Приняла участие в конкурсе и победила. Так, накануне Нового 1943 года я стала диктором Каракалпакского радиокомитета. Начиналась новая жизнь.
Но это уже тема другого рассказа.