николай бизин
прости, но...
или как-то получилось
Наиправеднейший апостол, святой Иуда, верный слуга и друг Иисуса, Церковь почитает тебя и обращается к тебе всюду, как к покровителю в безнадёжных, самых отчаянных случаях. Молись за меня, я так беззащитен и одинок. Умоляю, особенным правом, данным тебе, сделай видимой и быстрой помощь там, где она особенно нужна. Стань помощником в этой великой нужде, чтобы я смог получить утешение и помощь небес во всех моих потребностях, несчастьях и страданиях, особенно в (здесь изложите свою просьбу) и чтобы я мог восхвалять Бога с тобой и всеми избранными вечно. Обещаю, о блаженный святой Иуда, помнить об этом великом благоволении, всегда почитать тебя как своего особенного и могущественного покровителя, и с благодарностью быть преданным тебе. Аминь.
молитва святому Иуде
I
Он отправлялся пока что не в Дамаск, но в Смольный. Там он собирался поговорить о Пальмире. О древнем городе, в котором почти не осталось древностей. Всё древности были или разрушены, или разграблены. И лишь немногим из артефактов удавалось до поры скрываться, да и то благодаря тому, что хранитель музея, нездоровый и немощный старик, никого из них не выдал.
Даже будучи пытан и даже подвешен вниз головой! Не выдал. Ни до, ни после своей мученической смерти. Этот старый хранитель сакральных древностей так никому и не раскрыл хрупкого убежища своих экспонатов. А то, что предметами его хранения являлись обретшие самые разные плотские очертания самые разные языческие сущности, было не столь принципиальным.
Да и не особо знал хранитель о том, кем на самом деле были его мёртвые предметы.
Главное, старик никого не предал. Ему это оказалось по силам.
А вот другой весьма молодой человек, тот самый, о котором я помянул в самом начале, отправился в Смольный, дабы испросить у городской администрации Санкт-Ленинграда оплаченный проезд в Сирию. Сирия (как место и время) была ему необходима, чтобы разыскивать артефакты. Любые. И скрывшиеся с виду, и замаскировавшиеся на виду. Главное, уцелевшие. Ему не давало покоя их целомудрие.
Для собственного успокоения он даже собирался ковать их в железа', после чего (составивши из колодников группу достаточного количества) отправить под стражей в Санкт-Ленинград, где и определилась бы их дальнейшая участь.
Почему именно туда? Потому что. Пожалуй, больше и некуда было. Санкт-Ленинград, как и путь в Дамаск, необходим всем, никому его не обойти. Так что именно в Санкт-Ленинград. Ведь на том месте и в том времени, некогда бывшими мирной сирийской Пальмирой, городом пальм, все артефакты ожидала так называемая «смерть на месте», по так называемым «законам военного времени».
Молодой человек, напротив, собирался предложить маргинальным древностям некую иллюзорную отсрочку (время в дороге, перемену мест, то да сё). Дескать, в маргинальном (именно что ad marginem, сноска на полях Русского Мира) Санкт-Ленинграде они ещё какое-то время могли бы поддерживать в себе душу.
Другое дело, что тогда их участью занялась бы администрация Смольного. После чего со своими душами они неизбежно окажутся разлучены. Молодой человек прекрасно это понимал, но полагал себя меньшим из зол, забывая: Выбор из двух зол есть выбор зла! Так что он направлялся в Смольный за разрешением на зло. Меньшее зло.
А так же он полагал выправить себе в Смольном какой-либо документ (на своё имя) или даже ярлык (сопрягающий его имя с именами царей), дающий ему подобные исполнительные права. Ибо и сам он собираясь деятельно участвовать в розыске и (потенциально) окончательном искоренении в городе пальм всех древностей (то есть в полномасштабном пресечении их земных корней).
И вот здесь-то пора, наконец, поговорить об именах! Они есть корень всему.
Итак, нашего охотника за наисовременнейшими древностями называли достаточно символично: Владимир Сирин. Скажу сразу, что никаким Владимиром Набоковым он не был, да и к чему бы? Как я уже говорил, в Пальмире ему предстояло не токмо бабочками и аурами заниматься, но и в железа' их ковать. Не всех, конечно, но самых существенных в своей сущности. Остальные (простые) бабочки и ауры смогут беспрепятственно перед ним порхать с пальмы на пальму. Как я уже говорил, был он вполне себе человек.
Как природный человек он никак не мог оказаться обретшим материальные очертания набоковским псевдонимом. Хотя абсолютно ничего из ряда вон выходящего в том, что иной человек бывает подобен бессловесному голему, вдруг начавшему совершать какие-то навязанные ему извне свершения, нет: Такое происходит сплошь и рядом!
Стоит ли поминать средства массовой информации, напрямую участвующие в мироформировании и прямо-таки в вылепливании иллюзий, в циничном превращении подлых и пошлых неправд в в повсеместные мировоззрения големов? А что до сирийской пустыни, в которую стремился Владимир Сирин, то именно там охотнее всего арамейские (или ещё какие, токмо не кириллица) буквицы, будучи вложены в рот, особливо пригодны к заполнению пустот ума и желудка.
Именно там буквицы заветного (но не обязательно запретного) имени, будучи начертаны на листе из особенного (но не обязательно изысканного) материала и после этого будучи вложены в рот глиняному болвану, способны даже его по-двигнуть к некоей искусственной жизни… Какой она будет, жизнь искусственного человека в этом дивном новом мире?
В мире, где человеческое искусство перестало считаться с людьми. Какой в этом мире может быть самая жизнь какого-нибудь Владимира Сирина? Только такой, чтобы подвигать его к поступкам. Так в моей истории мог бы появиться подвиг. Который есть явление искусственное, вынужденное. По-двиг как попытка исцелить чуждую мертвечину бытия. Исправить непоправимую глупости такого бытия.
Но чем именно исправить мир? Только ли именем, данным при рождении? Нет! Не им. Но лишь взятым уже при жизни. Посредством подвига.
Но что можно исправить посредством подвига: Спасти мёртвое за счёт живого? За счёт своей живой жертвы? Отдать свою душу за тех, кого принял (или кого убедили принять) за други своя, попросту сотворять свой подвиг... Глупость! Трижды глупость! Прямо-таки глиняная глупость! И всё же предположу, что здесь имеет место такой случай.
Ведь даже будучи прямым (как и все мы) потомком глиняного Адама, сам этот носитель природного имени, человек Владимир Сирин не измышлялся и не начертывался, и не влагался в зево голему (как запретное, но овеществлённое имя), а совершенно естественно (причём не арамейски, а кириллически) стал Сирином от рождения. И даже (как бы не хотелось ему) не из серебряных глин Мандельштама явился он, но (как и всех нас) родил его Господь, а назвали по имени его родители. Что просто зачали его для счастья, как птица рождается для полёта.
То есть имя ему даром дали. До жизни. Теперь следовало его если не изменить, то оправдать. При жизни. А ведь никакое оправдание само по себе могло и не привести к счастью. Счастье не имеет отношения ни к человеческому поиску сути вещей, ни природным к подвижкам пластов мироздания. Так что из-начально (при-рождённо) Владимиру Сирину не был предназначен подвиг.
Но ведь и Набокова никакая кровать не переносила в Россию. Не было у него ни в черёмухе оврага, ни звёзд, ни желанной ночи расстрела. Согласитесь, если бы были они, и он мог бы их на Божьем Суде предъявить, это и было бы подлинным русским счастьем. Но нет, не было. Дудки ему расстрел! Ещё одна дудочка крысолова в его губах, и сам он не более чем человек со своим личным самоопределением.
А пока что в славной Пальмире (городе пальм, казалось бы, никакого отношения к овладению миром не имеющем) его нынешнего, ещё не подвигнутого ни к чему из ряда вон выходящему человека, интересовали даже не недоразграбленные артефакты, а та огромная выгода, которую он собирался извлечь из этих двух своих отрицаний: Не не-до-разграбленные!
Здесь и сейчас, находясь в санкт-ленинградской тишине (на подоконнике окна в европы и между двумя не: Между мирами, взаимно друг друга отрицающими), смелому и зоркому человеку было возможно добыть многое. Сирин надеялся и даже рассчитывал, что заинтересует кого-либо из чиновников городской управы своим полностью безнадёжным делом… Если, конечно, взамен за разрешение на задуманную им безнадёгу предложить надежду на некие реальные деньги. Столь же манящие, предположим, как полотно Дега притягивает сошедшего с ума коллекционера импрессионистов.
Но это уже тонкости не-настоящего мира, не имеющие отношения к настоящему тонкому миру. Или… Или относящемуся, как бизнес на предметах искусства к самому искусству. Непосредственно относящемуся, то есть не по тем средствам, что у нас есть. А что у нас есть? Ничего.
Сирин рассчитывал за-интересовать. Рас-считывал и два-считывал (как из записной книжицы), и даже три-считывал. Убедить. Пойти за ним. Заглянуть за интерес (аки за сферу небосвода птолемеева плоского глобуса). Вообще, Сирин
много-считывал убедить чиновников ока-заться настоящими санкт-ленинградцами! Убедить их забросить своё око за подоконник окна в европы, по настоящему заглянуть за.
То есть за-интересовать. Причём настолько, чтобы областные чиновники добро-вольно (то есть сами, без просьб) и даже силою всего административного ресурса навязали ему почти что ярлык на удельное княжение в далёкой и чуждой Пальмире. То есть добро-вольно (или больно?) придали ему административного веса в его изысканиях, ибо:
- Мой город расположен дальше жизни
На целый шаг! И, значит, много дольше.
Спас-без-Крови, наверное, не горше,
Но не для нас.
И кости, на которых город вырос,
Поворотить, чтоб облеклись в барокко, - этот текст прозвучал (был начертан на ростральной колонне овеществлённым звуком), как надпись навуходоносорова: Добро - это вольно или это больно? И что в выборе между жизнью и смертью есть наименьшее зло.
Ежели, конечно, предположить, что и жизнь, и смерть есть зло.
Мой город расположен дальше жизни.
От этаких, превосходящих свои земные смыслы, слов даже самые чёрствые питерские (и, особливо, санкт-ленинградские) чиновники должны будут размякнуть, аки сфинксы у Невы. Должны были полностью вникнуть в запросы Сирина, дать ему и судебные, и исполнительные права. Дабы мог он законно хватать, вязать и заключать в околоток те артефакты, что всё ещё недоразграблены и отчасти живы.
Так он расчитывал купить неподкупных чиновников! Придав их бытию внешность смысла.
Собравши, по разумении своему, достаточно количество древних предметов искусства и поклонения, Сирин должен был их, разумеется, всех из Сирии восвояси отправить. Разумеется, препроводить их не на суд синедриона и окончательное лишение жизни. Собирался отправлять их в Санкт-Ленинград!
То есть (почти не метафизически) прямиком на петровскую дыбу, словно бы на три столетия назад. То есть словно бы удалить их вообще с этой земли. Таков был его метафизический план действий: Выбирая из зол, провоцировать зло на провокацию. То есть получая право на ответное чудо: Отправить местные (совершенно здешние и ещё более сейчашные) артефакты в другие земли и другие времена.
Впрочем, формально он принимал на себя обязательства предоставить дальнейшую участь артефактов на усмотрение Смольного. Своего, как бы это выразить, и'наче, Сеньора. Было бы в этом нечто изначальное, от средневекового мировосприятия, аки зрачок меж прищуренных век.
Здесь следует несколько ссылок о предпосылках такого явления, как Смольный, то есть заметок на полях: «Cеньор (франц. seigneur, от лат. senior - старший), - собственник сеньории (вотчины), чл. господств. в ср.-век. обществе класса феодалов. Как феод. зем. собственник С. обладал правами на феод.-зависимых крестьян. Различались С. духовные (чл. церк. иерархии) и светские; в ист. лит-ре разграничивают, кроме того, С. индивидуальных и коллективных (к.-л. ср.-век. корпорация - город, монастырь и др., - обладавшая экономич. и политич. правами зем. собственника). В силу иерархич. характера феод. зем. собственности С. выступал обычно как чл. вассальной иерархии (см. Вассалитет). Термин "С." употреблялся поэтому еще и в специальном (более узком) значении - господина группы вассалов. Верховный С. территории (король, князь, герцог) наз. сюзереном.
Синьория - орган городского самоуправления в итальянских городах-коммунах в 13 - 14 вв. (Приорат). То же, что тирания, форма политического устройства ряда городов-государств Северной и Средней Италии 2-й половины 13 - середины 16 вв., характеризовавшаяся сосредоточением всей полноты гражданской и военной власти в руках единоличного правителя - синьора (тирана).»
Такова буква Закона. Эта буква того Закона, которому (и которой) Сирин готов был следовать. С одним условием, конечно: Эта буква этого Закона всё же должна быть буквой кириллицы. Ибо для Сирина токмо кириллица открывала просторы для связей и умозаключений, равные одной шестой части суши... Но там, куда он собирался, кириллицей и не пахло. Впрочем, кириллицей не пахло и в Смольном. Там были другой Закон и другие буквы его! Итак, он вошёл в административное здание и молча обратился к полицейскому.
Полицейский посмотрел на него.
- Я Сирин, - сказал Сирин.
- Да, - сказал полицейский. - Вас ждут.
Сирин не был вполне удивлён. Более того, чего-то подобного он и ждал. Ибо был широко известен в узких кругах толкователей сущностей как их добытчик. Можно сказать, он был популярен, ибо находил основы (или дно) там, где другие скользили водомеркой. Причём находил не посредством телодвижений, а именно как аскет их именования (составления частных смыслов из разрозненных буквиц).
В этом его интересы отчасти совпали с интересами управленцев провинциального Санкт-Ленинграда: Тем постоянно требовался умный дурак, принципиально готовый взять на душу их грехи пустословия, придав их словам внешность глубины. Потому почти сразу (то есть всего за пару часов мытарств во дантовых кругах местной иерархии) наш инициативник получил-таки ярлык на княжение в мелком полуразрушенном сирийском поселении.
Чиновники, как всегда, тоже не совсем понимали, что совершили.
Да что там нынешние чиновники! Понимал ли сам великий император Петр (трехстолетней давности архичиновник), что он сейчас (в нашем настоящем, а для него - будущем) совершал, Санкт-Ленинград основавши? Но это праздный вопрос! А мне стало не до праздника. Ведь быстрота, с которой всё совершилось, восхитила нашего Владимира: Он ощутил себя артефактом-стрельцом на петровской дыбе! Он мог бы изъясняться матерно, становясь матерью каждому слову. Он словно бы начал с себя три столетия назад.
Осознал свою там (вместе с Петром Великим) основательность, опёрся о неё, оттолкнулся и (невидимо) устремился к своим сакральным целям. То есть мне вольно или невольно (но тоже сакрально) придётся за ним поспешать… И я оченно поспешал!
Но здесь Владимир Сирин опомнился и притормозил, и подумал: Что ему какие-то три столетия Санкт-Ленинграда и даже дыба Петра Великого? Его ожидали дела тысячелетий...Это правда, хоть думать так - глупость! Причём он понимал, что подумал глупость. Но он даже не улыбнулся собственной глупости. Это означало бы оправдать себя.
Он знал: Никто никого не ждёт, никто никого не гонит. никто никого не зовёт.
Но это касается лишь мужчин. Касается людей мужества, и живых, и мёртвых (которых, как известно, нет вовсе). Мужчины не занимаются самооправданием... Если их существование оправдано их именем! Как бы оно не звучало, имя мужчины.
- Я Сирин, - сказал он, выходя из Смольного. И даже полупрозрачные красногвардейцы у ещё более полупрозрачных костров, люди с ружьями из небезызвестного полунемого кино, услышали его и сочли классово чуждым своему классовому чутью. Они были более чем правы. Ибо он не нюхал грозового воздуха эпохи (аэрообиталища мелкотравчатых бесов, сиюминутных властителей дум), а полагался на провиденциальность (изыскивал в себе абсолюта или, по крайней мере, чувства долга перед истиной).
Но он оказался прав даже сиюминутно. Отказавшись от воздуха эпохи, он ступил на настоящую твердь. Метрика стала ему податлива: Ибо что есть пространство? Что есть время? Всего лишь четырёхмерная плоскость человеческого миропонимания. Владимир Сирин отправлялся в раздираемую войной Сирию за большим, гораздо большим.
За тем, чтобы перед ним преклонились настоящие объёмы иллюзий: Жизнь и смерть.
Грех было бы этим не воспользоваться. Потом,у взяв блоковский таксомотор (разумеется, скрежещущий: А мертвеца к другому безобразью скрежещущий несёт таксомотор) и выйдя из прошлого себя и направляясь к себе будущему, он не прекращал разоблачать инфернальность санкт-ленинградского бытия.
Для этого он и обратился к помянутому тексту. Обратился очень вовремя (ибо во время: Самое время, иллюзорное полыхание белых ночей, прямо-таки сочащееся сквозь свет питерского мирно текущего летейского лета); он стал цитировать прямо с того места, где ему таксомотор уже не был нужен:
- В зал многолюдный и многоколонный
Спешит мертвец. На нём изящный фрак.
Его дарят улыбкой благосклонной
Хозяйка дура и супруг дурак., - итак, балансируя на изгибах любых постоянств (сиречь, констант), он помчался в аэропорт Пулково, в его многолюдные залы!
Ни в коем мере не хочу ставить Сирина на одну доску с мертвецом из блоковского текста (или даже пушкинского: Тятя! Тятя! Наши сети…). Ни в коем случае не собираюсь решать, чьё сердце из них окажется весомей на весах Анубиса? Мертвое Александра Блока или живое Владимира Сирина?
Замечу лишь с некоторой самоиронией: Выйдя из Смольного, он опять не улыбнулся своей глупости! Ибо никаких денег на дорогу до Сирии никто ему не предложил! А на что он (и я, конечно же, вместе с ним) рассчитывал? Никто никому не поможет, никто никого не погубит, никто никого не обнадёжит. Всё сам, любезный.
Такие это люди в Смольном (да и в любой Синьории): Функции.
Персонифицированные функции сочли Сирина такой же функцией. Сочли, что Владимир Сирин сам должен решить проблему своих перемещений отсюда и до античной страны, раздираемой на части наисовременной (сиречь, не токмо гибридной) войной… Что? Страна носит имя Сирия? Очень хорошо! Пусть Сирин решит сам.
И Сирин, конечно, решил.
Он потратив все свои накопления и решил. Из чего можно сделать вывод, что человек он не только увлечённый, но и относительно бедный и даже более чем нищий.
Почти что одухотворённый мытарь, побирушка-благотворитель, выбиратель из зол. Ведь даже взятку с него взяли чем-то потусторонним, столь же неопределимым и необходимым, как добавление к телу души.
Это вопрос прибавления к необходимому, но мёртвому, чего-то большего, нежели жизнь живота. Итак, в зал многолюдный и многоколонный, под свод небес. Но вспомним: Мы отправляемся в немоту подвига, а не в музы'ку небесных сфер. Никакого неба, всё будет здесь и сейчас, и очень больно. Помните взорванные колонны Пальмиры? Мужайтесь, дальше будет хуже.
Да и какое небо в аэропорту? Сплошное бурчание желудков. Я бы сказал: Не-бесное бурление. Слышимое не токмо до той поры, пока их скованные телами души не окажутся готовы вознестись. Разумеется, не своею волею влекомые, но своею кармою (незримыми крылами) возмахнут оне, возносимые на петровскую дыбу... Ангелы, дык, питерского разлива.
Но Сирин со мной не согласился:
- Нет.
- Что нет?
- Не токмо до той поры, пока не возлетят. Дальше будет дальше.
Мне пришлось с ним согласиться. Он даже преуменьшал: Дальше будет ещё дальше и даже дальнейше. И уже в этом дальнейшем ещё и многожды дольше. Что быстро подтвердилось. Ибо Сирин купил билет. Сирин сел в самолёт. Сирин полетел в Сирию.
Не думайте, что всё это произошло сразу... Это не могло произойти сразу, поскольку происходило одновременно: Начиналось в одном времени, но произошло во всех остальных временах.
Произошло даже раньше, нежели Сирин захотел в отправиться Сирию за артефактами. А уж это, казалось, было всегда: Хотеть обладать смыслом. Впрочем, даже в этой одновременности настоящего и ощутимого (песком сквозь пальца) времени не было, но оказалась вечность.
Так что Сирин купил билет в вечность. Сирин за все свои деньги сел в самолёт. Сирин полетел в Сирию, пользуясь скверным, но оплаченным сервисом. И прилетел, конечно. На один из самых скверных аэродромов мира. Который просто не мог быть иным, ибо находился на осаждённой авиабазе.
Он думал, что следует всеобщему Закону. Но его частная кириллица никуда не делась.
Итак, мы на месте. И мы во времени. Мы сами по себе оказались в Сирии. Что было совершенно невозможно. В стране шла гражданская война. Никакого авиасообщения с Пулково не было и быть не могло. Но мне, из моих внутренних побуждений, было необходимо опустить все дорожные (внешние и внутренние) перипетии моего Владимира, сосредоточившись лишь на его начертанным нашим алфавитом имени: Овладеть недосягаемым.
Овладеть миром в душе.
Я не знаю, есть ли сейчас в поблизости от Дамаска целый (или даже просто функционирующий) аэропорт, да и к чему мне? Полностью (целиком и во здравом уме) телесно мне в Дамаске никогда не бывать. А находить себя на пути к нему можно всегда и везде, в разрухе или благополучии. Но это всё лирика. Напоминаю, что
Сирин прилетел на военный аэропорт, контролируемый армией президента Асада, образованного восточного сатрапа... Или таки царя?
Надобно посмотреть. На статус президента Асада. Посмотреть вместе с Сириным. Его глазами. Если мы увидим царя, то он Богом венчан на царство и лишь перед Богом отвечает за свою страну и свой народ, не перед нами. А если не увидим царя, может оказаться, что мы попросту слепы.
Как это: Без царя в голове? Никак невозможно.
С авиабазы (само собой, со всех сторон осаждаемой противниками режима, теми самыми, что грабили и взрывали артефакты в Пальмире) его выпустили без возражений. Разве что транспорта никакого не предоставили, ничем не отличившись от чиновников Смольного. Да и почему должны отличиться?
Никто никому ничего не должен. Никто никого не губит. Никто никого не спасает. Человек всё делает сам.
И вот Сирин вышел под раскалённое небо Сирии. Вышел и пошёл. Просто потому, что продолжил идти. Начав идти, наверное, ещё задолго до сотворения этого мира. Или не начав идти вообще, что (в сущности) всё равно. Но мы, заведя речь о древних сущностях, обретших видимые и осязаемые очертания в одушевленных вещах, заходим за ум и совесть и идём дальше, к своим основам.
Тем самым, которые внешний мир собирается так или иначе губить.
Дорога была омерзительна. Сирин сразу это почувствовал. Он был слишком юн для этого мира. Для здешнего мира. Мира многих тысячелетий. Скольких? А совершенно нискольких! Ибо почти совершенных и, по крайней мере, нескольких. Что такое одно-полтора тысячелетия всей моей родины по сравнению с древней Сирией? А уж о Санкт-Ленинграде с его тремя нежными, младенческой кожей обтянутыми столетиями и говорить не хотелось.
Ибо чувствовалось. Этой самой младенческой кожицей. Омерзительно было коже.
Сложно было. Ибо дорога словно бы раскаленным лезвием проводила его по ней. И начинались эти проводы прямо от раскалённого нёба. Которое принадлежало глотке, заглотившей исполнение «всех мечт» человеческих.
Но Сирин не изблевал изо рта своего дорогу.
Более того, прижал ея к своему нёбу. А как вы думаете, и'наче он мог бы придавать видимость смысла пустоте? В этом деле главное: Прочувствовать свою нищету. В этом деле терпение - лучшая молитва. Дай мне, Боже, что мне не гоже.
Именно так: Ежели тебя ударили по одному нёбу, подставь другое… Таково солнце человеческих смыслов! Которое прямо-таки выжигало перед ним сирийскую дорогу. Которая (в свой черёд) вела не до неба, а лишь до нёба.
Но не токмо поэтому он ея не изблевал. А и потому ещё, что самое нёбо упёрто глотало мерзкую пыль земли. Затыкало себя немо'той. Казалось бы, здесь (посреди мандельшамового selentium-а) и нарождаться словам. Зачем и'наче нёбу глотать землю? Ан нет! Нарождался лишь свет. Но никак не нарождались ответы, как поступать с тьмой. Ведь всему известно свету, что потёмков вовсе нету.
Потому мой герой по имени Владимир Сирин шёл по вполне безымянной Сирии и понимал, что не имеет права давать имена окружающему его миру. И в этом было всё объяснение, зачем ему понадобились сокрытые артефакты: У них были если и не совсем природные имена, то уж настолько наидревние и настолько укоренившиеся в реале, что в них был корень всему. И наверняка перед ними все новоделы современного мира оказывались проделками младенцев, детскими неожиданностями.
Так что Сирину жизненно нужны были языческие сокровища! Чтобы заговорить на первородном языке. Или на прямом его потомке, не слишком вавилонскими разобщениями языков озабоченном.
Как и любой сверхчеловек, которым он почти что мечтал себя увидеть, Владимир Сирин владел языком. Умел давать имена. Как бы иначе он убедил административных големов выдать ему ярлык? А ведь он вложил свои слова в их глиняные лбы. А теперь
он влагал свои стопы в пыль ино-земной (и ино-мирной) дороги.
Разумеется, что твердь, в которую влагает нас смерть, никаким-таким големом не становится. И не токмо по причине величины своеё мертвечины, а потому ещё, что мы из мёртвой глины сотворены живыми. Читай книгу Иова: Может ли тварь судить материал, из которого сотворена?)...
- Не об этом книга Иова, - молча сказала дорога Сирину.
- Я знаю. Но, рассуждая о големах, мы невольно подбираемся к вопросу:
Одушевляем ли мы всю ту мертвечину, что за свою жизнь наблудим?
Дорога промолчала: Наблудить - это не к ней. Она полагала, что вела. Блуждать - это дело тел, что переступают ногами.
- Я мог бы переступать богами, - сказал Сирин. - Аки переступают ногами.
Дорога молча усомнилась. Не в том, что можно ходить по дороге богами, а в смысле этого бессмысленного предприятия… Становилось ясно, что ничего не ясно. Зачем Сирину мёртвые артефакты, если они не живы? Зачем он собирает их в совокупность? Совокупностью не переступишь через себя, можно лишь раз за разом.
- Ум за разум зайдёт и вернётся, - сказала дорога. То ли молча сказала, то ли промолчала вслух. Не всё ли равно. Важно, чтобы боги (или ноги) были равны дороге. И не были ранами дороги.
Хорошо поговорили. «Я буду спрашивать тебя, и ты объясняй Мне: Где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь.»
- Все знают, - молча ответила дорога.- Забывая, что все - это никто, а всё - ничто.
Ещё лучше поговорили.
- Видишь сама, - сказал Сирин дороге. - Нужна мне власть над языческими артефактами. Власть извлечь из них смысл бытия: Ведь жили же, когда не было у них ничего! Никакого смысла нынешнего. Только властью над мёртвым тешились
- А что есть у тебя? - молча спросила дорога. - Желание власти над живым? Попросту ничего у тебя нет.
- Тоже ничего, - поправил Сирин. - Не просто «попросту ничего», а «тоже»: «Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь все это.
Где путь к жилищу света, и где место тьмы?
Ты, конечно, доходил до границ ее и знаешь стези к дому ее.
Ты знаешь это, потому что ты был уже тогда рожден, и число дней твоих очень велико.»
- И как же ты будешь ковать в железа артефакты и гнать их на каталогизацию и убой в Смольный? - безо всякого ехидства молча поинтересовалась пыльная дорога. - Объясни мне технологическую цепочку.
- Как-нибудь, - просто ответил Сирин.
После чего он наконец-то взглянул на дорогу. Не как на дао, облика не имеющий, а на отдельную личность. Подобную тем овеществлённым сущностям, что ему предстояло изыскивать и изымать из смертельной для них реальности. Но для того, чтобы приступить к изысканиям, он должен был договориться с дорогой.
Делая при этом вид, что не воспринимает её как дао. Но продолжая и продолжая влагать в ея губы свои стопы. Получая из ея пыли и глины то одного, то другого голема: Сущность своих хотений и мыслевоплощений. А дорога дальше тянулась перед ним и за ним и приставала и не отставала и липла к его стопам. Что было в корне не правильно.
Что делало не верным всё мироздание. Всегда расставайтесь с пройденным: Оно умерло. Или уверуйте в отсутствие смерти. Верное для живых живое душой мироздание. Но ему до этого было ещё далеко. Один или два настоящих ударов сердца.
А пока что он расставался с пройденной дорогой, так и не взглянув на неё, и устремил свой взгляд на дорогу, ему предстоящую. «Взгляни на сей изукрашенный образ, на тело, полное изъянов, составленное из частей, болезненное, исполненное многих мыслей, в которых нет ни определённости, ни постоянства.»
Сейчас о Сирине вполне можно было сказать: Он не есть «новое». Он есть «то же самое», что уже было. И стоило ради этого добираться до Сирии? Достаточно было бы остаться в Санкт-Ленинграде. Так проходить его проспектами, чтобы они липли к его стопам… Ах, если бы его не звали Владимир Сирин! Слишком многое определяется нашими именами.
Подумав так, он почти поверил и другой сентенции: «Отпусти прошлое. Отпусти будущее. Отпусти настоящее(то, что впереди, позади, и посередине). Перешедшие на более дальний берег бытия, с освобождённым от всего разумом, не подвергаются вновь рождению и смерти.»
- Поверил или проверил? - молча спросила дорога.
- Ещё нет.
- Когда поверишь?
- Впереди, - ответил он ещё одним синонимом эдгарового «nevermore».
Опять хорошо поговорили. Но это только слова, что согреют нас по ночам. И ничего не значат, когда (и если) нас с Сириным оставит удача... Впрочем, у меня и у Сирина были разные цели в этой авантюре: Сирину были очень важны языческие сокровища, одним из которых и была богиняУдачи.
А мне был важен его выбор: Какая из удач не окажется ему гибелью.
Кстати, она (какая-то из его удач) была ещё и в том, что дорога никак не могла поймать Сирина за язык! Вестимо, он не был автором первого набоковского романа, но языком умел мести отменно. Дорога была пыльной и древней, напоминавшей иссохшие зубы древнего ящера, но Сирин словно бы пыль перед собой «мёл языком» и заговаривал дороге эти самые зубы… Но Удача не была бесконечной. Просто потому, что Удача - это имя беса.
О! Да вы не знали? Знайте. Иначе у вас никогда ничего не получится. Или всё всегда не получится, если Удача улыбнется. Вот и у Сирина пока что у всё получалось, бес не спешил улыбаться… Да, дорога - это не бес, а дар небес. Что иногда почти что сродни. Но не только поэтому умная дорога вдруг спросила его:
- Ты идёшь охотиться на прошлые сущности?
- Да.
- Глупо? Зачем тебе прошлые артефакты, если ты сам являешься артефактом для будущего?
Сирин насторожился. Это его и сгубило.
- Ты о чём?
Она (он, оно, они) не ответила. Он и так знал, и она знала.
Он (наконец-то) всерьёз оглянулся кругом, а не понарошку. Всерьёз всё выглядело ещё более безнадёжно, нежели знаменитая пушкинская «Телега жизни», прославленная не экклесиастовастью своей (что нам зачитанные до дыр экклесиасты, все всё о них знают), а тем, что «наше всё» оправданно прибегло к не нормативной лексике: Александр Пушкин, «Телега жизни».
Хоть тяжело подчас в ней бремя,
Телега на ходу легка;
Ямщик лихой, седое время,
Везёт, не слезет с облучка.
С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел! еб..а мать!
Но в полдень нет уж той отваги;
Порастрясло нас; нам страшней
И косогоры и овраги;
Кричим: полегче, дуралей!
Катит по-прежнему телега;
Под вечер мы привыкли к ней
И, дремля, едем до ночлега -
А время гонит лошадей.
- Где ты видишь лошадей, - усмехнулась дорога. Ещё раз повторю: Дорога - не бес, но и она улыбается. Славно это у неё получилось, изогнуться усмешкой. А Сирин улыбнулся ответно, ножками. Каждой своей ступнёй. И повторил, упорствуя в своей погибели:
- Так ты о чём?
- О тебе, вестимо.
- …?
Дороге стало интересно: Кто из них больший молчун, она или Сирин? Но выяснять не стала. Она была уверена да-же не в том, что Сирин когда-нибудь будет принадлежать ей весь. Полностью, перекинувшись в пыль, прах и глину. Она была уверена да-же не в том, что он принадлежал ей ещё до своего рождения… Она ошибалась в своей уверенности.
Ведь она попросту знала всё это. Просто знала. Ведь по сути, знание и вера - суть разные вещи. Впрочем, дороге это было не интересно. Единственное, что её могло бы интересовать: До-живёт ли сам Сирин до того момента, когда в нём не останется веры, но будет лишь мёртвое знание. Единственная до, отдельная от жизни.
- …? - не понял Сирин.
Его непонимание уже не было молчанием. Оно вывалилось из плоскости немоты, оказалось почти что шумным. Почти завершающей нотой си, не менее отдельной от жизни. Немного даже фальшивила.
- Каббала какая-то, - сказал Сирин очевидную глупость. Он не имел о каббале ни малейшего представления. Хотя и влагал стопы в уста дороги. Чем вызвал голема, который принялся его искушать вышеприведённой беседой ни о чём.
- Это тебе кажется, что ни о чём.
- Поясни.
- Уважаемый путник, - сказала дорога. - Если ты всё ещё ничего не понял, объясняю ещё раз. Ты можешь сделать доброе дело. Ты можешь не сделать доброе дело. А ещё ты можешь не мочь. И всё это будет злом.
Сирин не ответил.
- …? - спросила дорога.
- Я иду в Дамаск.
- Хорошо. Ты выбрал.
- Да, - сказал безразлично Сирин.
- Получи, - не менее безразлично сказала дорога.
Тогда-то и обрушился гул низколетящего самолёта. Сирин понял, что где-то не слишком далеко от него идёт настоящая война. Но, пока Сирин это понимал, он ещё успел и увидеть весь окруживший его зной. Злой зной, перечерченный реактивным самолётом.
- Знай!
- Знаю.
Кто это сказал и кто на это ответил, не знаю даже я. Речь шла, разумеется, о зное, иссушающем мозг и пьющем душу.
- Что там? - спросил Сирин о настоящей войне.
- Исламисты обнаружили вашего разведчика, наводившего авиацию и удары артиллерии на их позиции, окружили его, могли захватить в плен, и он вызвал (поступив осознанно правильно) небесный огонь на себя.
Сирин взглянул и увидел, небесный огонь: Как сквозь ярость зноя проступало чудовищное багровое зарево, перечерченное автоматными очередями. Небесный огонь выглядел очень плохо. Ничего живого не могло уцелеть в этом моменте истины.
Да, именно в пространстве момента, а не в сам момент.
- Я слышал об этом, - сказал Владимир Сирин. - Это произошло уже довольно давно, и очевидно, что не сейчас. К тому же не на пути в Дамаск, а где-то под Пальмирой. Этот момент уже невозвратно прошёл по тебе.
- Это непреходящее пространство момента, оно существует всегда, - равнодушно ответила дорога. - И всегда на пути в Дамаск, где бы не происходило и не существовало. Знай, что именно ты выбрал. Какую овеществлённую сущность.
Человек по имени Владимир Сирин не вздрогнул Хотя он ещё не был полностью уверен в своей свободе выбора. Человек Владимир Сирин находился под гнётом имени: Согласитесь, данное тебе имя иногда становится совершенно отдельным и многое за тебя решает. Согласитесь. Владейте миром. Тем самыми миром, который никого не спасает. Но убивает всех, не отказавшихся от него.
Тем более, что согласия и не требуется.
Меж тем давешний реактивный самолёт (очевидно, из контингента российских ВКС в Сирийской Арабской Республике) наносил ракетные удары по какой-то возвышенности среди пустыни, причиняя ей серьёзные увечья. Возвышенность полностью скрылась в клубах дыма и в массах вздыбленного песка. Но было совершенно очевидно, что многие жизни сейчас на ней прекращаются. В том числе жизнь российского военнослужащего.
- Ты мог бы оказаться на его месте, - сказала дорога. - Ты мог бы поступить в соответствии с честью.
Сирин не ответил. Он шёл.
- С другой стороны, ты мог бы полностью стать не именно этой, именем навязываемой, а ещё какой-нибудь сущностью. Не омерзительно свободным джинном пустыни, конечно, но всё-таки чем-нибудь более чудесным и приятно отличным от той хрупкой телесной оболочки, которая тебя ни от чего не прикрывает.
Сирин шёл и ответил:
- Чтобы любой соискатель мог потереть меня о медный бок, дождаться, когда излучусь из горлышка, и чего-нибудь непристойного возжелать?
- Ты сам соискатель. Идёшь за непристойностями, - ловко парировала дорога.
Её ответ ничего не стоил и ничего не значил.
- А что третье?
- Тоже ничего. Но сие уже не ко мне. Я всего лишь великое (или на выбор: Ая, ий или ии) дао и образа не имею. Пожелай чего-либо отвлечённого.
- Тогда спаси нашего спецназовца.
Но отвлечь дорогу не получилось:
- Ты хочешь, чтобы кто-то выполнил за тебя твою работу? Проявил твою отвагу, выказал твоё соблюдение чести. Я и говорю: Ты соискатель, идёшь за непристойностями. Спаси его сам, если можешь.
Сирин промолчал, чтобы не соглашаться с лютой очевидностью дороги: Он не мог. Даже если бы и хотел. А хотеть он так же не мог: Русский герой давно погиб, вызвав огонь на себя. Никто не отнимет этого подвига.
- Так ты не хочешь положить свою душу за други своя? Только мигни, и мы с тобой тотчас повернем к тому сражению. Тогда и ты сможешь вызвать огонь на себя.
Что-то было в этих словах дороги (великого - великой, великих - дао) особливое, что не всяк человек различит. Но Владимир Сирин не зазря носил славное имя автора Подвига и Лолиты (а так же Приглашения на Казнь), потому к родной речи оказался чуток и не стал сразу же отвечать положительно.
И привлекать на себя грозный (ежели бы ему взять и спросить об огне) ответ.
Дорога хмыкнула. Странно это у неё вышло: Протяжённостью и даже зноем. И главное, чуткая дорога отметила это многозначное «сразу же». Отметил и я, что мы всё более углубляемся в пустыню филологии, пустыню возле Света и Добра. И до добра это углубление явно не доведёт.
- А ты хотел быть счастливым? - спросила дорога.
Это были не её слова, они принадлежали Осипу Эмильевичу и обращены были к Надежде Яковлевне, когда она возроптала на лютую неустроенность их дороги.
- Жестоко, - сказал Сирин.
- Так чего же ты хочешь? Только мигни, - сказала дорога.
Сирин моргнул. И свершилось. И тогда Владимир Сирин умер для этого мига. И тогда в пустыне возле Света и Добра кто-то по Сирину зарыдал. Я, конечно же, хотел бы сказать: Заплакал. Но нет, это было горькое рыдание. А самого Сирина на дороге не стало. Ведь к высоте, на которую российский герой вызывал «огонь на себя», никакие дороги не вели да и не могли вести, зачем? Вся пустыня была более-менее ровной, до той самой высоты. А Сирин оказался на той высоте.
И на самой высоте никаких дорог не было: Всё, приехали!
И самым первым делом, которое Владимир Сирин (волшебник слова, мастер нейролингвистических программирований) сделал на этой высоте, было самое нужное в тот момент дело: Он обгадился! И ничего постыдного в этом не было. Любой бы обгадился на его месте, мановением ока оказавшись в эпицентре собственной смерти.
Одно дело убалтывать людей, другое - не дать уболтать себя.
А здесь, на высоте мирового океана, очень болтало!
И главное, это совсем не смешно, господа и дамы! Вы когда-нибудь пробовали передвигаться, когда всё ваше содержимое (не токмо желудка, но и души) вывалится вам в штаны? Попробуйте. Вас попросту, аки скулы в смоле, вязко, но железно (аки артефакты) скуёт. Никакому порыву астрала не удастся вас выворотить и подвинуть из вашего дерьма.
Вы в него намертво влипните. Поверьте.
- Не верю, - честно сказал бы Сирин, будь у него время. Будь у него не то чтобы несколько сотен тысяч лет, чтобы убрать за человечеством всё дерьмо, но даже единственный удар сердца, дабы из собственных липких штанов выскользнуть. И всё-таки он не поверил. Просто потому, что живое тело самым естественным образом своего дерьма не ощутило.
Ракеты ударили в высоту именно через миг его (Сирина) на высоте появления. Дав ему взглянуть, а потом отняв эту возможность. Чтоб осознал потерю. Но Сирин не осознал. А попросту (вместе с русским героем) умер от вызванного на себя огня. В отличии от солдата - дважды, успев обгадиться не только мысленно.
А потом его (гадёныша, вместе с его дерьмом) дорога взяла обратно, на себя и на путь (дао) в Дамаск. И спросила его дорога:
- Ну что?
- Ничего, - ответил Сирин. - Идём дальше. Вот только почищусь песочком.
Он принялся за чистку. Дорога вымученно улыбнулась. А он бойко чистился именно её песочком, из которого она состояла и по которому она пролегала. Это не было местью, ведь никакой другой (ни живой, ни мёртвой) воды для очищения не было.
- Идём дальше.
Более она не стала напоминать Сирину ни о человеческом выборе из зол, ни о бесчеловечной возможности стать демоном… Хотя последнее было бы феерично! Стать даже не обязательно джином пустыни. Можно было копнуть глубже. Перекинуться в какую-нибудь Лилиту симитскую, специализирующуюся на похищении новорожденных ещё в самые изначальные времена... Или ещё изначальнее перекинуться?
Нет! Идём дальше! За смыслом. Без него не выжить. И здесь-то стало ясно, зачем Сирину ковать в железа' артефакты: Он занимался самосохранением! Воздвигал вокруг себя стены иерусалимские, и'наче - церковь. Он обращал к жизни мёртвое, раз возомнивший себя живым мир отказался от веры... Впрочем, сам он этого ещё не понял! Не хватало завершающей ноты. Была только до-рога. Она дорогого стоила: Жизни и смерти, самых что ни на есть строительных материалов.
Единственных, что вообще есть.
- Артефакты - кирпичи для тебя. Ты построишь из их тел мёртвые стены. Защитишься сам.
- Мы убийцы, - согласился Сирин. - Мы не в силах прекратить убивать, если не делом, то словом.
- Согласна, - согласилась эта (согласная с обгадившимся Сириным) дорога, наблюдая, как он чистится на ея обочине. Песочком. Выглядел он скверно и был счастлив, что сейчас не на высоте. Не на той высоте. Упрекать его за это даже не хотелось.
Но эта дорога пошла дальше, сказав:
- О воспитании.
- Я не читал Вольте'ра, - сказал Сирин, никогда особо не ценивший философию галлов. - Впрочем, может, это Руссо, о воспитании?
- Нет, я о стенах иерусалимских, которые ты построишь из тел, - сказала дорога. И продолжила:
- Слушайте, христиане, и не говорите, что вы не слышали. В древнем мире не давали пенсий. Стариков кормили дети, а если дети не были родителями приготовлены к жизни, то старики умирали голодной смертью, и это считалось справедливым.
Улыбнулась. И опять продолжила. Дорога же.
- Примерьте на себя этот античный пиджачок. Это полезно. Представьте, что ваша старость напрямую будет зависеть от плода вашего чрева. Ничему вами не наученный, ваш отпрыск никого, в том числе и вас, не накормит, никому не поможет. Он будет безрадостен и бесполезен. Он будет злобен, завистлив и жесток. И это не теория, которую еще предстоит доказать. Это - реальная жизнь миллионов людей, отравленных ложными идеалами. (протоиерей Андрей Ткачёв)
Дорога посмотрела на очищенного, но всё ещё сильно пахнувшего дерьмом Владимира Сирина (посмотрев и сравнив его с бабочками Набокова и слезами Ефрема Сирина) и произнесла очередной свой вердикт:
- Ты идёшь за этим язычеством. Так я вижу. Но я не хочу на это смотреть.
Прозвучало и'наче, нежели предыдущее.
Сирин не удивился, что дорога может хотеть. Сирин не удивился, что дорога его видит. Хотя этого и не могло быть: Зачем ей видеть то, что мгновенно? Сирин даже подумал, что эта дорога готовится стать другой, не этой дрогой. Но дороге не было дела до его мыслей. Дорога лежала, дорога вела и вдруг стала и та, и не та.
Сирин сказал:
- Как глаза видят предметы чувственные, так вера духовными очами взирает на сокровенное.
(Преподобный Исаак Сирин)
- О, - просто сказала дорога. - Словно бы своими словами говоришь.
И это действительно было просто. Даже не смотря на то, что Сирин вынес кириллическое написание имени автора в особую, искревлениями четырехмерной плоскости мироздания выделенную сноску: «Я жил некогда без закона; но когда пришла заповедь, то грех ожил, а я умер; и таким образом заповедь, данная для жизни, послужила мне к смерти, потому что грех, взяв повод от заповеди, обольстил меня и умертвил ею.
Посему закон свят, и заповедь свята и праведна и добра.
Итак, неужели доброе сделалось мне смертоносным? Никак; но грех, оказывающийся грехом потому, что посредством доброго причиняет мне смерть, так что грех становится крайне грешен посредством заповеди.
Ибо мы знаем, что закон духовен, а я плотян, продан греху.
Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю.»
Сирин насторожился. Напомню, от него по прежнему пахло. Дорога кивнула:
- Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого?
После чего вообще закивала, аки китайский болванчик:
- Чем ты наполнил сосуд? Там, на взорванной высоте?
- Страхом.
- Ты идёшь в сторону страха? Или от него?
Сирин не ответил. Он шёл по бывшей римской провинции, ещё ранее бывшей эллинистическим государством преемников Александра Великого. Он и не мог ответить. Он не шёл переделывать Рим в Мир, хотя бы и хотел этого. Но «даже апостол Павел, видевший Третье небо, написал: «Сейчас мы видим всё как сквозь мутное стекло». Но большей частью эти откровения являются чьим-то личным опытом, но не мнением всей церкви. Опыт не есть канон. Церковь не посчитала нужным формализовать этот посмертный опыт по двум причинам.
Во-первых, образы Того мира настолько неточно переводятся на язык земного бытия, что делать такой перевод без ущерба для восприятия содержания опасно.»
Он не мог сказать:
- Наше же жительство - на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, Который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его, силою, которою Он действует и покоряет Себе все.
Он ещё не был тем человеком, который мог это сказать.
- А, вот что ты ищешь! - сказала «почти что не эта» дорога. - Получи: «Савл же, еще дыша угрозами и убийством на учеников Господа, пришел к первосвященнику и выпросил у него письма в Дамаск к синагогам, чтобы, кого найдет последующих сему учению, и мужчин и женщин, связав, приводить в Иерусалим.»
- В Санкт-Ленинград, - поправил Сирин. - Ибо я Владимир, а не Павел.
- Слова, - сказала дорога. - Пусть даже имена.
- Нет, буквицы, - - сказал Сирин. - От Кирилла и Мефодия.
Дорога поморщилась. Всё же от него сильно пахло этими самыми буквицами. Но она превозмогла и продолжила: «Когда же он шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба. Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл, Савл! что ты гонишь Меня?
Он сказал: кто Ты, Господи? Господь же сказал: Я Иисус, Которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна.»
Дорога не удержалась и опять поморщилась. Сирину это надоело:
- Где твой столб света? - потребовал он.
Дорога ответила, повторив:
- Трудно идти против рожна.
- Трудно, - ни минуты не усомнившись, сказал Сирин.
И тогда ударил в него столб света. И он ослеп не только для этого мига, но и для всего этого мира.
- Наконец-то! - резюмировала дорога. - А то всё Слова да Слова. Они уже бывали в Началах. А вот когда человек слепнет, приходится не повторять их, а делать: Со ступени на ступень. Приходится.
Ей было лучше знать. Это ведь по ней ходится.
P. S. И всё бы хорошо кончилось, если бы могло закончиться. Но это ведь всего лишь дорога в Дамаск. Так что не кончилось ничего. «Обрадованный Петр поставил епископов, наладил администрацию и хотел выйти вон, думая, что завершил работу. Ему хотелось заняться тем же самым в Африке и Британии. Но он ошибался. Рим был намного важнее Британии. И его снова поправил Бог. Явился ему Ангел и сказал:
- Приблизилось время отшествия твоего из этой жизни. Надлежит идти тебе в Рим, чтобы претерпеть там крестную смерть, получить праведную награду от Господа Христа.»
P. P. S. А вы что, хотели быть счастливыми? Ибо человек - это звучит гордо? Просто потому, что так сказал вшивый бомж в вонючей ночлежке? Да и то ежели поверить господину Пешкову, всем нам его слова передавшему?
II
Это всё постскриптумы вступления в историю. А теперь продолжение истории. Именно продолжение, не смотря на то, что мы якобы живём при ея окончании. Просто-напросто любые истории бесконечно окончательны, как и любые дороги: Они как ступени: Влагай в них ступни, воскресай с одной на другую! Замри-умри-воскресни! Разве что воскресни не здесь, а на другой дороге.
Так что у продолжения когда-нибудь тоже будут постскриптумы.
- Прости, - сказал Сирин этой дороге и умер для ея мира. - Прости, но как-то так получилось.
Он хотел говорить с «почти не этой» дорогой. И у него действительно почти получилось. Помните, отправляясь из Санкт-Ленинграда за артефактами, он переглядывался с призрачными красногвардейцами у Смольного, живущими лишь верой:
До основания, а затем мы наш, мы новый... Они понимали: Он отправлялся строить. Вместо них.
Ибо они уже умерли для этого мира, а он ещё нет.
Помните старого хранителя артефактов, которого пытали, а после подвесили за ноги, дав ему умереть и уйти? Я не случайно помянул о нём в самом начале. Когда на Сирина обрушился столб света, он понял, что зря идёт ковать в железа' артефакты, старый хранитель уже сделал эту работу.
Более того, предъявил своих колодников миру. Этому миру. А потом для них и для него пришло время следующего мира. Такова лютая и радостная правда момента, равного вечности: Делай свою работу! Так что когда палачи от хранителя требовали выдать свою работу, он никак не мог этого сделать. Просто-напросто потому, что уже выдал ея на гора.
Красногвардейцы у Смольного тоже сделали свою работу.
А я приступил к своей.