Он шел по прохладному лету, одиннадцать дней и ночей, навстречу не солнцу и свету, и сам был, как-будто, ничей.
Он шел, и упал на дорогу, упал на колени и в пыль, лежал там не долго и много, а будто как смятый ковыль.
К нему подошли только двое, пинали со страху в бока, его превратив в никакое, какое не пишет рука.
И холодно стало, и мерзко, роняли не пух тополя, и пахло не очень и резко, не кровь, а парная земля.
Всю ночь и с десяток аллюзий, и круглый один апельсин, напился-наелся как зюзя, потом наблевал в мокасин.
А вас сюда, вроде, не звали, а вы не пришли, и вчера сидели и нагло зевали
вокруг или возле двора.
И пиво, и водка, и нежность, и слон, и обычный верблюд, и били его не в промежность, а били туда, где не бьют.
Как водится, очень устали, была передышка – зачем? Его не Василием звали,
и был он никем и ничем.
Стекло на разбитые рыла осыпалось, словно стекло, и ржала как лошадь кобыла, ее как коня волокло.
По тундре, дороге, и степи опять колыхали ковыль, и пыль осаждалась на кепи, и ноги шершавили пыль.
А пытки остались поодаль, они своей жизнью живут, вокруг или около брода на шее полоскою жгут.
2011-02-19