«Что ты спишь, мужичок?
Ведь весна на дворе.
Все соседи твои
Работают давно», – как обычно, разбудил меня однажды утром отец. Я открыл глаза и зажмурился от яркого солнца, что светило в окно: был обеденный час.
Отец частенько будил меня этими строчками из стихотворения Кольцова. Батько – как я называл по-украински отца – был весёлым и добрым человеком.
– Где ты гулял допоздна? – спросил он меня. Глаза у него смеялись.
– Замнём для ясности, – поумничал я: гуляла тогда среди пацанов такая фраза.
Мне не хотелось рассказывать о моём вечернем приключении. Скоро отец ушёл в школу – он был учителем географии. Я, щурясь от солнечных лучей, стал вспоминать, как накануне поздним вечером мы с Пузатым Антрацитом – моим первейшим другом Лёхой Ворониным – осуществили свою заветную мечту – налёт на грушу деда Залыпуна, говоря по-русски – грязнули.
– Залыпун совсем обнаглел, – возмутился перед операцией Лёшка, – привязал своего Барбоса прямо к стволу, чтобы никто не воровал его груш. Нужно пса прикормить.
Для этой цели я пошёл на кухню и выпросил у бабушки Анастасии Яковлевны большую миску пирожков.
– А ты не лопнешь? – участливо спросила бабушка Настя, но тарелку дала: с детства у меня был могучий аппетит. – Йышь, мызун, – сказала он.
Мызуном у нас, на Донбассе, называют маленького телёнка.
Половину пирожков съел Лёха – он частенько харчился у нас, так как был постоянного голоден: мать – вся в чёрном набожная женщина – растила его с братом одна.
– Накормим пса и груши наши, – сказал Лёха, даваясь пирожками.
– Ты пореже мечи, – ответил я и отодвинул снедь от подельника. – А то на дело не хватит!
Как наметили, так и сделали: отправились к груше, которая красовалась под ясной луной, и плоды ее виднелись на ветках.
Пёс оказался не злым: с удовольствием съел угощение, и мы стали с ним друзьями.
– Я полезу на грушу и буду её трясти, – сказал атлет Лёха. Он был больше и ловчее многих. Он потому так много и ел, что рос, как на дрожжах. Был большим, мускулистым и смуглым. Пузатым Антрацитом прозвали его сверстники из зависти.
– Давай, – приглушенным голосом ответил я.
Груши с глухим стуком посыпались на землю, и я стал запихивать их за пазуху.
– А хто цэ? – послушался дребезжащий голос деда Залыпуна.
Лёха со страха свалился на меня и пригвоздил к земле.
– Бежим! – крикнул он…
– Не горюй сказал я, когда мы оказались у меня во дворе. – Можешь набрать груш в нашем саду.
– Спасибо, но ворованные были бы вкуснее, – ответил он…
На следующее утро я встал, умылся у рукомойника, что стоял во дворе.
– Сидай, внучок, снидать, – позвала меня завтракать баба Настя. На столе кухни дымились вареники с вишней, щедро политые сметаной от коровы Майки.
– А что у тебя в чугунке булькает? – спросил я после того, как расправился с варениками.
– Картошку варю для поросёнка Васьки, – ответила бабушка.
– Дай мне одну, – попросил я.
Завершив завтрак Васькиной картошкой, я вышел во двор.
– Ко-ко-ко, – созывал кур красивый и яркий, как султан, петух, найдя что-то на земле. Куры ринулись к нему со всех сторон. Но пока они бежали, петух клюнул раз и съел угощение и гордо отошёл от них. Куры поплелись обратно не солоно хлебавши.
Ко мне подошёл, виляя хвостом, наш пёс Трезор.
– Привет, дружище! – сказал я ему, и он сразу полез ко мне целоваться…
Потом я пошёл в сарай: там стояла и жевала сено Майка. Бока у неё поднимались, как меха. Корова посмотрела на меня большими красивыми глазами и тяжело вздохнула.
– Не горюй, – утешил я её.
Рядом, в загородке, хрюкнул поросёнок Василий. Я зашёл к нему в гости. Поросёнок лежал на боку. Поглаживая его по розовому бочку, я стал нежно повторять:
– Вася, Вася, Вася.
Но он отвернулся от меня: наверное, догадывался, что я съел его картошку.
Поприветствовав своих друзей, я вышел на центральную улицу. Она была пуста: все работники райкома, райисполкома, райпотребсоюза – вся служилая рать –гнули спину на ближайших колхозных полях – пололи свеклу, которая называется у нас буряками. Напротив нашей хаты, через дорогу, маленький карапуз отчитывал хлопчиков гораздо выше его:
– Как фамилии? Где работаете? Почему не на прополке?
Те стояли пристыженные.
Подкатил побитый, бегавший еще по фронтовым дорогам, газик. Из него выскочил первый секретарь райкома – отец карапуза. Он сам был карапузом.
– Сынок, пора обедать! – позвал его отец.
Они скрылись в доме, который со своими большими, красивыми окнами казался мне дворцом. Наша хата, как старуха, смотрела на него своими маленькими подслеповатыми окнами.
– Живут же люди! – подумал я.
Я вернулся в своё жилище.
– Подывысь, внучок, як гарно! – сказала мне бабушка. Она помазала земляные полы кизяком и притрусила всё это свежескошенной травой.
Глаза её сияли радостью. Она все дни что-то делала: стирала в лохани бельё, пекла в русской печке высоченные хлеба, работала на огороде.
Один из таких хлебов уже покрылся золотой корочкой в печке, и по хате шёл удивительно вкусный дух. Кто-то потихоньку постучался в окно. Я выглянул и увидел Пузатого Антрацита.
– Пирожки остались? – спросил он. – С утра ни крошки во рту.
Баба Настя хлеб испекла, – ответил я и посмотрел на бабушку, которая доставала из русской печи громадный каравай –накануне отец приволок откуда-то мешок белой муки.
– Бабушка, хлеба хочу, – сказал я.
Это было неправда: я уже подкрепился Васькиной картошкой.
Бабушка покосилась на окно – за ним с голодными глазами маячил Лёха – и щедро отвалила мне ломоть:
– На, корми своего друга.
Ей было жалко «дытину», что по-украински значит «ребёнок».
Мы с Лёхой сидели на лавочке перед домом и уплетали хлеб.
– Айда купаться! – позвал нас Ванька Пуп, который выбежал из своей хаты-завалюхи. Детей у Пупов было много, и из хаты через улицу слышался звон стаканов: там был вечный праздник.
– Батька снова пьёт. Дай укусить.
– На, – отломил ему кусок ароматного хлеба Лёха. – Голь перекатная.
На речке, возле моста, собрались поселковые пацаны. После купания вода сбегала с них чёрными струйками, и оставшаяся грязь тут же пригорала к телам. Все хвалились своим загаром и Лёха больше всех.
– Привет, пуголовки! – появился на берегу Валерка Масюк. Он был постарше нас и насмешливо смотрел на всех.
«Пуголовок» по-украински значит «головастик».
– Сам ты жаба! – выступил вперед Лёха. Он был хлопчиком ершистым и сжал кулаки.
Валерка ничуть не испугался и прищурил светлые наглые глаза.
– Загар у тебя, говоришь? – сказал он и плеснул из бадейки на Лёху керосин: он шёл с лавки, куда был послан матерью.
Начался бой.
– Мала куча нет велыка ище треба чоловика! – развеселился я.
На шум спустилась к нам с моста мать Лёхи.
– А ну гэть! – строго сказала она и сурово посмотрела на обидчика сына. Её взгляд был чёрным и пугающим, и «головастики» попрыгали в воду.
Лёха стоял расстроенный: там, куда попал керосин, белела, отмытая от грязи, кожа.
– Поросячий загар! – сказал Валерка и гордо ушёл со своим керосином.
Путзатго Антрацита увела мать, а я смотрел на новый деревянный мост, под которым торчали остатки опор старого.
Тут ко мне неожиданно подошёл мой старший брат Володя. Большие ребята не снисходили до лягушатника, а прыгали с моста, где было глубоко.
– Пойдём со мной, – позвал он меня.
Было жарко, и я спрятался в тенёчке под мостом…
– Бух! – послышался всплеск воды. Это Володя сиганул с моста вниз головой и сразу же вынырнул передо мной.
– Считай, сколько я просижу под водой, – сказал он мне, весело блестя глазами, и снова нырнул.
– Один, два, три… – начал я считать. Когда счет приблизился к трёмстам, я встревожился.
– Может, утонул? – подумал я и неожиданно заметил Володю за пеньком, что торчал из воды.
– Так нечестно, – сказал я обиженно.
– Ничего, – улыбнулся брат, фыркая, – Считать не разучишься.
Утро следующего дня было как всегда радостным. Драл глотку петух-султан, Трезор обменивался лаем с соседским псом.
– Хорошо, – подумал я, вдыхая свежий запах кизяка, что шёл от земляного пола. В хате никого не было. Я вскочил и принялся за утренний туалет, глядя на себя в маленькое зеркальце на полочке рукомойника.
– А, проснулся, мызун, – приветствовала меня бабушка, пришедшая с огорода. – Садись завтракать.
– А где все?
– Как где? Батькы на роботи, а хлопци кудысь побиглы.
В это время послышался скрип калитки.
– Мышка, – сказала бабушка, глядя, как средний мой брат стал снимать с багажника велосипеда мешок с початками кукурузы. – Опять кукурузы накрал. Грех большой, Мышка.
– Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё. Бабушка, ставь чугунок, – отвечал ей нарушитель заповедей.
Скоро кукурузные початки подоспели, и я намазывал их маслом и уплетал так, что аж за «вухами лящало». И благодарно посматривал на брата: он казался мне магом и чародеем.
– Больше не могу, отвалился я от стола и положил последний початок. – Это Ваське. Я ему за картошку должен.
На следующее утро я проснулся от криков: наша курица снесла яйцо на огороде соседки Афанасьевны. Я пошёл послушать диспут.
– Совести у тебя нет! – кричала бабушка на соседку. – Отдай яйцо.
– А это не хочешь? – спросила Афанасьевна и показала бабушке дулю.
– Господь тебя накажет, воровка!
– Да пошла ты со своим Господом знаешь куда?
Она повернулась задом и, наклонившись, подняла юбку. Белья старухи в посёлке не носили.
– Мамо, пойдём домой, – вмешался в диспут отец, что только пришёл со школы, и силком увёл бабушку в хату.
– Сатана, сатана! – повторяла бабушка, пытаясь вернуться к обидчице.
– Ко-ко-ко, – старалась объяснить что-то бабушке виновница происшествия.
– Кыш! – крикнула бабушка и поддела ногой глупую птицу. Та жаворонком взмыла ввысь и упала в объятья петуха, что бежал ей на помощь, распушив перья.
Послу обеда я снова пошёл получить новую порцию поросячьего загара, а когда вернулся, то в хате была тревога. Темнело.
– Мышка куда-то пропал, – поделилась со мной бабушка.
– Где он, мой сыночек?! – волновалась как всегда мама. Батько угрюмо молчал, а потом выдавил из себя:
– Придёт, никуда не денется!
– «Может, он в лесу дремучем под кустом сидит колючим?», – предположил я.
Никто даже не улыбнулся.
Всю ночь семья ворочалась в своих постелях: никто на мог уснуть. А Мышка явился только утром. Кукурузы ему было мало, и он со своим другом Витей Рыбалко совершил набег на колхозную бахчу в Цыгановке и разбудил спавших после самогонки сторожей. Те, злые спросонья, поймали злоумышленников.
– Посидите в курене до утра, – вынес вердикт главный сторож. – А там разберёмся.
Те выполнили обещанное, а когда засияло солнце, отпустили домой, наполнив их мешки кавунами.
Все были рады пропащему и не особенно ругали, а вечером у хаты остановилась трёхтонка.
– Разгружайте, хлопци! – сказал отец, выскакивая из машины. – Купил за три рубля.
Кавуны закатили под все кровати, и часто вечерами отец спрашивал домочадцев:
– А чи нэ зъисты нам кавуна?
– А як же! – первым кричал я.
Никогда больше в жизни я не ел арбузов слаще.
После истории с яйцом бабушка стала задумываться. И когда в саду неожиданно засохла черешня, она сказала:
– Цэ пороблено!
Она имела в виду нечистую силу.
– Может, под черешнею золотые кирпичи, – предположил я, вспомнив сказку.
– Ни! – отмела бабушка мои слова. – Цэ Афанасьевна зробыла. Она – видьма!
Жизнь в нашем посёлке была тихой и нудной, и бабушкино открытие взбудоражило всю Гусынку. Так между собой называли нашу улицу её обитатели.
– Афанасьевна ведьма! – повторяла бабушка соседкам, которые сбежались на новость, как курицы на «угощение» петуха.
– Да ну? – поражались они.
– Сатана и есть!
– Яковлевна, тебя, наверное, в тюрьму посадят.
– За что?
– Афанасьевна ходила к прокурору, жаловались ему на клевету.
Прокуратура была от нас через улицу наискосок, и «ведьма» ходила туда каждый день. Я видел, как носатый и пузатый прокурор Ружа старался проскользнуть мимо неё за высокий зеленый забор, что высился вокруг прокуратуры.
Так долго продолжаться не могло. Отец не любил глупых скандалов и помирил враждующие стороны. Старухи съели одну карамельку на двоих, и наступило замирение. Прокурор снова стал гулять по улице беспрепятственно.
– Вовчки, вовчки, – стала часто повторять бабушка.
Вовчками у нас называют медведку. Она разбойничала на грядках, и то здесь, то там мы видели распластанные и увядшие растения: вовчки подтачивали корни капусты и помидоров. От картошки они тоже не отказывались.
Старший брат Володя окончил среднюю школу и стал главным в санстанции по уничтожению мелких грызунов.
– О, жарэнэ насиння! – восклинул я, обнаружив в его чемоданчике кулёчки, которые вкусно пахли!
– Ты чого, с глузду съихав?! Цэ ж отрута, – сказала мне бабушка.
Прихватив несколько кулёчков, она подалась на огород и насыпала в норки вовчков отраву. Но случилось непредвиденное: зловредная медведка не стала их есть, а забредшая квочка с цыплятами склевали всё до зернышка.
Выводок отправился назад в курятник дядьки Степана, но по пути полёг на огороде древнего деда Пустынника.
Зрелище было печальным: все цыплята лежали кверху лапками между кустов картошки. Квочка тоже не избежала этой участи.
– Ах ты, старый пень! Потравил моих цыплят! – орал дядька Степан.
Он собрал бедных птенцов в ящик и по одному бросал жёлтые комочки на лысую склонённую голову деда Пустынника, что стоял перед ним, понурившись.
– Это бабушка! – кинулся я на его защиту.
– Какая бабушка?! – кипятился дядька и продолжал метать птенцов на невинную голову.
То ли от расстройства, то ли пора настала, но дед умер на следующий день. Его похоронили, как положено, но на поминках его сыновья хватили лишку и, так как любили музыку, устроили на разогретом убогом дворе танцы под гармошку, где павой, спотыкаясь, выступала дочка усопшего.
– Опять Пустынники гуляют, – говорили проходящие мимо двора.
– Поминки у них, – звучал ответ.
– Вот так поминки!
Я пошёл на огород: там полегла ещё одна капустинка. Я загрустил: жалко было доброго деда Пустынника, и перед глазами стояли лежащие кверху лапками цыплятки.
Каждый раз с приближением субботы в хате становилось веселее.
– На ярмарку пидемо! – мечтательно повторял отец.
Я тоже как все начинал радоваться ярмарке. На ней мы приобрели моего друга поросёнка Василия. Он тоже начал оживлённо хрюкать: вспомнил свои младенческие годы.
И вот мы гуртом идём на этот праздник жизни. А там, по зелёным ларькам, свисают, как девичьи косы, гирлянды лука и чеснока. Горами лежат дыни и кавуны. Сало нежится в своей первозданной красоте, жёлтое масло плавает в бадейках в подсолённой воде... Всего и не перечтёшь… Живность – коровы, телята, козы, овцы, гуси, утки и куры – перекликались на все голоса.
– А скильки ваш петушок коштуе? – останавливается отец перед красавцем петухом.
– Та копийкы!
– Бэру!
Так и пошли домой с петухом, накупив в придачу всякой всячины. Брат Мишка растворился, пока отец покупал петуха. А потом был в саду обед. Черешня опустила над столом свои ветки, как бы предлагая обедающим на десерт свои тёмно-красные плоды. Из петуха сварили «уху». На столе пучками лежали зеленый лук и чеснок.
– Пупок мой! – требовал я у бабушки желудочек сваренной купленной птицы.
– Ни мий! – запротестовал отец, шутя.
Я всё-таки отвоевал у него деликатес.
А после обеда заглянул в сарай, где лежали дрова и антрацит на зиму. Среди чёрной груды я как-то нашёл кусок угля, на котором отпечатался лист папоротника. Этот листок был уже тогда, когда людей на земле и в помине не было.
В сарае был Мишка.
– Дывысь! – сказал он.
С поперечной перекладины сарая свисал средней величина козлик, уже на половину разделанный.
– Купили с Вовкой на ярмарке за три рубля, – сказал он с гордостью. – Мяса найимося!
Пупок Мишку не интересовал.
Козлика мы с Мишкой съели, ободранную шкуру Володя отнес к себе на санстанцию и получил за неё три рубля. Было с чем снова идти на базар….
– Ну, я пошла, вы здесь без меня справитесь, – сказала мама и, тоненькая, побежала на высоких каблучках в свою поликлинику, где всё время пропадала.
– Дома ничого не робе, – сказала бабушка себе под нос и вздохнула. Из свинюшника доносился визг проголодавшего Васьки. – Нэ знала баба клопит, так купыла порося.
И стала толочь в чугунке разварившуюся картошку. Когда она потом шла с едой для моего розового друга, куры побежали за ней, как за петухом.
После этого она стирала в лоханке белье, готовила ужин.
– Му-му-му! – послышалось из-за ворот. Это Майка вернулась с выпаса и сообщала о своём возвращении.
– Пришла, моё серденько, – выпорхнула навстречу ей маленькая и юркая баба Настя.
За коровой явилось всё семейство.
– Симья вечеря коло хаты, хрущи над вишнями гудуть, – процитировал я Шевченко.
– Оцэ у нас свий поэт росте, – улыбнулся отец, вгрызаясь зубами в хрустящую белую луковицу.
Так и шла наша жизнь, где всё хозяйство и дети были на руках бабушки. Иногда ей это надоедало, и она объявляла забастовку.
– А чого твоя жинка ничого дома не робыть? – говорила она отцу. – И я не буду.
И сразу в хате становлюсь голодно и неуютно. По этому случаю собирался семейный совет.
– Надо, хлопци, бильше помогать бабушке, – держал речь отец. – Маме николы: она заместитель главврача.
Почувствовав важность момента, я взял сырую картофелину и отнёс её Ваське, но он обиженно ответнулся.
А бабушка, побастовав немного, встала, вздохнула и сказала:
– Хлопци, надо нарвать травы для поросятки.
И те неслись выполнять поручение, а она после дойки наливала им по большой кружке парного молока. Получал свою долю и я.
– Ему не надо: он с огорода убегает, – говорил Мишка.
– Сам ты дурак, – отвечал я.
А бабушка ничего не говорила, только гладила меня по голове.
Однажды зимой я проснулся ночью: маленький телёнок, растопырив ножки, стоял и смотрел на меня.
– Майка отелилась, – сказал бабушка, увидев моё пробуждение. – Забрала його в хату, щоб не замерз. Був у мэнэ один мызун, а теперь стало два.
Я очень обрадовался новому другу.
– Правда вин гарный? – спрашивал я бабушку.
– З усих найкращий.
А я, как теленок ластился к бабушке.
– Покирне телятко дви матки ссэ, – усмехалась она ласкова.
Когда я оказывался в центре внимания, взрослые спрашивали меня:
– Чем будешь кормить бабушку, когда она станет совсем старенькой.
– Пряниками, – отвечал я заученно. А сам думал: «Что они меня за дурака принимают? Кто ж одни пряники ест?»
– Це на смэрть, – иногда говорила она и доставала из нижнего ящика старого самодельного шифоньера чистую нарядную одежду.
– Ты никогда не умрешь, бабушка! – восклицал я. Мне тогда жизнь казалась вечной.
Но я ошибался: бабушка тяжело заболела и впала в кому, и я – отец велел – пытался её кормить с ложечки. Бабушка пищу не принимала и выталкивала её языком…
С уходом бабы Насти хата опустела. Корову продали и свели со двора. Осиротел и Пузатый Антрацит.
– Поисть е? – спрашивал он, постучав в окно.
– Нема!
Чтобы как-то поддержать его слабеющие силы, я повёл его на огород.
– Йишь огирки, – сказал я.
К моему удивлению, он съел много огурцов, но так и ушёл голодным.
Отец стал преподавать нам уроки кулинарного мастерства:
– Головнэ хлоци – цэ укынуть в кастрюлю кусок мяса.
Но мясо бывало редко, и я лез на горище (чердак) и доставал из ящика ржавое от времени сало.
– Треба його перажарыты с цыбулею (луком), – наставлял отец.
Но мой аппетит был настолько могучим, что я ел и без лука, прямо с солью.
Тут и маме пришлось заняться приготовлением пищи.
– Сыночек, порция, – говорила мама.
Я не понимал, что такое порция.
– Ребёнок должен жрать! – оправдывала меня мама.
– Жрать – цэ дило свыняче, – возражал аскет Вова. Он вообще почти ничего не ел, а питался святым духом.
Мамино рвение было вознаграждено: ей предложили занять приличную медицинскую должность в Старобельске. Городок с большим населением, чем наш посёлок и прекрасным лесами вокруг. Он находился примерно в ста километрах от нас.
– Едем, – прибежала она домой, сияя от счастья.
– Никуда я нэ пойиду, там зэмля погана – подзолистая почва, – заупрямился отец.
И сколько ни наскакивала мама, он отрицательно мотал головой.
И скоро затеял большой сад – маленький у нас уже был. Слабенькие саженцы гнулись под ветром, и мне не верилось, что они выживут.
– Под эту яблоню сорок ведер, а под эту грушу тридцать, – командовал братьям отец.
Приходилось и мне таскать воду из колодца на улице.
«У меня отец – крестьянин,
Ну, а я – крестьянский сын…» – шутил я.
Отец смеялся.
А так как мои ведра никто не считал, я выливал только половину. Несмотря на мой обман, саженцы принялись. Может, потому, что Вова и Миша поливали их без дураков и пыхтели, как настоящие мужички.
И то сказать, что на Донбассе достаточно было воткнуть палку в почву, и скоро можно было лежать в тени выросшего из неё дерева.
Как-то возле нашей хаты выкопали яму для электрической опоры в три метра глубиной, и всё был чернозём. Опору долго не закапывали, и в жаркие дни я спускался туда по земляным ступенькам, чтобы не таскать тяжеленые вёдра.
– Где это грыцяца (чертенок) подевался? – слышал я наверху голос отца.
– Опять куда-то убежал. Лодырь! – отвечал кто-нибудь из братьев.
А я сидел в яме и наслаждался прохладой. Но скоро опору поставили, и яму зарыли, и мне некуда стало прятаться. И снова я гремел ведром, что летело в колодец: от судьбы не уйдешь.
Но мои муки кончились: отец затеял сделать скважину. Были приобретены трубы и собран народ, чтобы эту скважину пробивать.
– Эх раз, ещё раз! – мужики долбили скважину. Я как всегда оказался на самом трудном месте: готовил им еду. А когда добрались до водного пласта и вставили трубы, то было всеобщее ликование, и на солнце, как бриллианты, заблестели бутылки водки.
– За нашего Мичурина! – поднимались тосты в честь отца.
– Что мясо не дожарено? – вопрошал один из «забойщиков», вкусив моего блюда.
– В желудке переварится, – слышался ответ. Все был голодные, как звери.
Был поставлен насос, и вода побежала по шлангам под каждое дерево.
«Я знаю – город будет,
Я знаю – саду цвесть,
Когда такие люди
В стране советской есть!» – продекламировал я, радуясь, что кончилась моя каторга.
– Сам написал? – спросил меня Пузатый Антрацит, который как всегда был у меня на довольствии.
– Сам, – ответил я и подумал: «Сила есть, ума не надо».
Мама любила ставить перед отцом сверхзадачи:
– Хочу резное крыльцо, как у Андрея Павловича, – требовала она.
Учитель Андрей Павлович Должников был мастером на все руки.
– Ты чего пристала ко мне с этим крыльцом?! – кричал отец. Ему эта задача была не под силу.
Он отличался вспыльчивым нравом, но быстро отходил.
Отец был добрым человеком, и часто поселковые алкоголики пользовались его кредитом. А выпить им очень хотелось – такая была гармония в природе, что рука сама тянулась к стакану, чтобы каждый мог забыть о своём несовершенстве.
Некоторые сельчане, несмотря на запрет, гнали самогон.
– Хочешь выпить сладенького? – коварно предложил мне Валерка Масюк и дал кружку браги.
Напиток пришёлся мне по вкусу, и я, с трудом дойдя до дома, уснул под тенистым кустом картошки, где меня с любовью облизал Трезор.
– Господи, что они с ребенком сделали?! – воскликнула мама, когда пришла домой и увидела меня.
Она дала мне рвотное, и я вернулся к жизни.
А остатки браги после перегонки Афанасьевна, тётка Валерки, выбросила во двор. Куры наклевались алкоголя и шатались по двору, а петух – наверное, сильно перебрал – горланил до утра…
Гусынка (улица Советская) потому и назвалась Гусынкой, что была рядом с выгоном, где паслись гуси. Когда я был совсем маленьким, гусаки щипали меня красными клювами, но с годами я осмелел и прогонял их хворостиной.
Один гусёнок отбился от своих собратьев. Он припадал на ножку, и Вася Гапочка, тоже обитатель Гусынки, подобрал его и принёс домой.
Гусёнка выходили, и Вася пас его, оберегая от опасности. Мне это нравилось в Васе, и мы подружились.
– Пойдём пауков ловить, – как-то предложил он мне.
Ловля пауков-тарантулов была одним из любимых развлечений поселковых мальчишек.
Мы соорудили смолки: разогрели битумную смолу, сделали из неё пульки на ниточках и отправились на выгон искать норки пауков. Я первый нашёл норку и стал поднимать и опускать смолу в норку, чтобы раздразнить тарантула.
– Есть! – крикнул я, почувствовав тяжесть на смолке. Разгневанный паук впился своими челюстями в неё. Я поднял злодея, опустил его в стеклянную банку, где он отвалился сам.
– Я тоже поймал! – возликовал Гапочка.
Скоро мы наполнили свои банки пауками. Они в них перегрызлись насмерть и половина их еле шевелилась.
Появился Пузатый Антрацит.
– Давай сдадим их в аптеку, – предложил Лёха. – За них нам дадут гроши. У них яд ценный.
Мы пошли в аптеку и предложили молоденькой практикантке свой товар.
– Смотрите, какие паучки, – нагнулся Лёха над моей банкой и нечаянно перевернул её. Тарантулы – большие, чёрные, страшные – стали расползаться по полу в разные стороны. Девушка взвизгнула и заскочила на стол.
На её крик выбежал толстенький аптекарь Пухнаревич. Он быстро принёс веник. Смёл полудохлых тарантулов на совок и высыпал их снова в банку. Затем вручил банку Лёхе:
– Выметайтесь отсюда со своими пауками. И не пугайте мою сотрудницу. Мы пауков не принимаем.
На крыльце аптеки нас встретил Валерка Масюк. Слух о том, что мы сдаём пауков в аптеку, прошёл по посёлку, и он явился поглядеть, правда ли это.
– Приняли? – спросил Валерка. Он лизал мороженое, и глаза его глумливо светились.
Мы поплелись домой.
– Ты куда? – спросил я Гапочку.
– Гусака пасти…
Птица быстро выросла, и однажды я встретил Васю без его друга.
– А где гусак? – спросил я его.
–Зъилы, – печально ответил Гапочка. В глазах Васи стояло горе...
Когда братья росли, мы все вместе ходили на речку ловить рыбу решетом. Она протекала среди болота, и Миша любил ползать в прогретых солнцем иловых лужах, как крокодил, и скоро приобрёл бронзовый поросячий загар. Это, наверное, привлекло поселковых девушек, которые толпились у наших ворот в ситцевых платьицах, глаженных с мятой, и – голь на выдумки хитра – в тапочках, набелённых мелом.
Может быть это, а может быть пора пришла, но братья разлюбили это дело, и я остался со своей страстью к рыбной ловле в одиночестве. А хлебать борщ из кастрюли, что стояла в столе – холодильников тогда не было – и есть жёлтое сало мне надоело.
Я взял решето и отправился на речку ловить вьюнов и бубырей один. Но сколько ни подставлял его к маленьким заводям у берега, сколько ни баламутил воду ногой перед ним, ничего не ловилось. Только зазевавшийся жук-плывун барахтался в ряске и тине, что оседали в решете.
– Ква-ква-ква! – смеялись лягушки, наблюдая за мной, погрузившись в воду на уровень своих выпуклых глаз.
Я пришёл домой в расстройстве.
– Ты чего? – спросил меня Володя, когда я, мокрый и несчастный, появился во дворе.
– Рыба не ловиться.
– А ну пойдём.
За полчаса мы наловили с ним целый чулок вьюнов и бубырей.
Я сам нажарил на печурке рыбу, что стояла в саду, и позвал в гости своего верного друга Пузатого Антрацита.
Володя всегда приходил мне на помощь в трудные минуты. Я до сих пор помню его голубые, как украинское небо, глаза, которые смотрели на меня добро и весело.
А у братьев появилось новое увлечение: игра на мандолине. Конечно, рояль было иметь лучше, но его не было даже в клубе.
В доме появился самоучитель игры на мандолине, и братья тренькали на инструменте день-деньской.
– Дзинь! – раздавалось иногда.
Это народный инструмент не выдерживал насилия над собой, и струны лопались. Не отставал упражняться и я.
«Отчего у нас в посёлке
У девчат переполох,
Кто их поднял спозаранок,
Кто их так встревожить мог?»
«На побывку едет
Молодой моряк,
Грудь его в медалях,
Ленты в якорях» – выводил я мелодию.
Пузатый Антрацит слушал меня, подперев лохматую голову руками, как истый меломан.
– Гарна музыка. Сыграй что-нибудь ещё, – просил он.
– Это весь мой репертуар.
Я так и не порадовал Лёху новыми произведениями.
Скоро братья охладели к мандолине. Она перекочевала в сарай к пыльной древней книге, на титульной обложке которой архангелы дули в земную атмосферу, и к серебряному столовому набору. Набор был приданым мамы: она была бессребреница и с удальством ела деревенскую снедь деревянной ложкой. Так и закончилось моё музыкальное образование.
А «На побывку едет» с удовольствием распевала Людмила Зыкина. Песня звучала из чёрного репродуктора, что висел в углу нашей хаты – там, где раньше были бабушкины образа, и днём и ночью горела свечка под ними.
А когда Зыкина переставала петь, развлекать меня принималась бабушка Арина. Передача так и называлась «Сказки бабушки Арины».
– Ух, я тебя! – пугала она кого-то страшным голосом. А мне казалось, что это она мне говорит. В хате было темно, и я от страха прятал голову под подушку.
– Что с тобой, сынок? – с тревогой спрашивал отец и успокаивал меня, неодобрительно поглядывая на чёрную зловещую тарелку репродуктора.
В нашем посёлке, как в Бразилии, пацаны не расставались с мячом. Я тренировался во дворе.
– И мяч влетает в ворота! – кричал я и бил свой детский красно-синий мяч в закрытые ворота нашего двора.
За моими попытками с глумливыми глазами следил через разделявший наши дворы забор сосед Валерка Масюк.
– У нас предстоит встреча с Крэйдянкой, – сказал он. – Будешь центральным нападающим в нашей команде. Играть за Гусынку высокая честь.
Крэйдянкой назвалась улица, что, как град, высилась на меловом холме. Крэйда в переводе на русский – мел.
В моём горле от волнения образовался ком, и я его с трудом проглотил.
До вечера я бил по закрытым воротам. Трезор не уставая лаял и кусал мяч, который отлетал к будке, где он сидел на цепи. На неё он был посажен мной, так как мешал важной тренировке.
А на утро команды Крэйдянки и Гусынки выстроились друг против друга.
– Команде Крэйдянки физкульт-привет!
– Команде Гусынки физкульт-привет! – прокричали юные футболисты, подражая взрослым любителям на местном стадионе.
– Пас! Пас! – кричал я как все, но мне никто мяча не давал.
Наконец-то удача нашла меня: я был перед воротами противника – две кепки обозначали их штанги – и в ногах у меня был мяч.
– Удар! – крикнул я сам себе.
Но мяч был настоящим, кожаным, а я был бос и удар получился слабым и пролетел мимо ворот.
– Га-га-га! – засмеялись гуси. Они паслись поблизости и были единственными нашими фанатами.
– Эх ты, мазила! – укорил меня Валерка, поглядев на меня с досадой.
Я чуть не заплакал от расстройства. Так я не стал вторым Пеле и не разбогател, как он.
А Валерка, когда вырос, стал играть в сборной команде посёлка. Он стал настоящей звездой и когда промахивался по воротам, Касьян, местный фанат, бросал в него свои стоптанные рваные тапочки и тоже мимо.
– Мазила! – кричал он.
– Сам ты мазила! – со смехом отвечали ему зрители праздничного действа, неизменным атрибутом которого был большой и большерукий, вечно пьяный Касьян.
А какие хоккейные баталии проходили зимой, когда болото замерзало! Сделав из ивняка клюшки, мы выходили на лёд, чтобы сражаться за победу.
Однажды заруба случилась прямо посреди хоккейного поля. Миша голым животом прижал шайбу (кусок деревяшки) ко льду и радостно смеялся. Никогда в жизни я не видел его таким счастливым ни до, ни после этого.
Моя клюшка гнулась, и было трудно вести кусок деревяшки, которая к тому же застревала в снегу. Но я смело катился вперёд. И вот я вышел одни на один с вратарём, но тот – случайно, конечно – огрел меня через лоб клюшкой и рассёк бровь. В глазах у меня потемнело…
Опять, как и в футбольном матче века, мне повезло! Братья под руки отвели меня, как настоящего хоккеиста: подражая звёздам хоккея, я не переставлял ноги, и они меня волочили.
Но когда мне накладывали швы на рассечённую бровь, я неожиданно заплакал.
– Не плачь! – смеялся хирург, высокий и худой очкарик. – Ты же хоккеист!
Бровь зажила, и скоро я уже скользил на лыжах, спускаясь в овраг за хаткой бабы Луши, что стояла на краю. Здесь мы общими усилиями соорудили трамплин и прыгали с него по очереди.
– Я дальше всех прыгнул!
– Нет, я! – спорили прыгуны после каждого полёта.
Я тоже взлетал с трамплина и старался сделать так, чтобы кончики лыж были близки к моему лицу – так показывали в спортивных кинороликах у нас в клубе, – но шлёпался рядом.
– Ха-ха-ха! – смеялась внучка бабы Луши.
Бабушка купила ей, может, единственной в посёлке, лыжный костюм, и она пришла выпендриться перед мальчиками.
– Иди отсюда, коза! – огрызался я и упорно продолжал свои прыжки. В итоге я сломал лыжу, и домой пришлось тащиться по колено в снегу: неожиданно небо потемнело, и повалил белый и пушистый снег. Всё вокруг превратилось в сказку, даже низенькая и убогая хатка бабы Луши казалась сказочной…
– Вова, Миша, Толя! – часто звучал синими вечерами голос мамы. – Домой!
А так не хотелось уходить. Над нами ярко сияло звёздное небо, и жизнь казалась безмятежной и прекрасной.
С тех пор прошли десятки лет, и когда я вечерами смотрю на звёзды, я вижу в их отблеске моё детство.