Два месяца лейтенант Казьмин со своим взводом находился на передовой. Под Малоярославцем он был назначен командиром пулемётной роты. В середине ноября его рота вела оборонительные бои в районе деревни Кузьминки, под Москвой. Недалеко от лейтенанта разорвался вражеский снаряд. Резкий визг металла пронзил уши. Что-то живое пробежало под шинелью по груди, толкнуло в левое плечо и исчезло. Он продолжал вести бой. И только тогда, когда вражеская атака была подавлена, а напряжение немного спало, пулемётчики увидели, что шинель командира роты разорвана на груди в двух местах.
- Товарищ лейтенант! – вы не ранены? – обратился пулемётчик к лейтенанту.
- Нет! А что?
- Да у вас шинель разорвана и две пуговицы расплюснуты. Одна на петлице, а другая на груди шинели.
- Действительно разорвана, - сняв шинель, сказал лейтенант.
- Товарищ лейтенант! А гимнастёрка ведь тоже на тех же местах разорвана, как у шинели.
- Верно. Вот чертовщина!
Лейтенант Казьмин снял гимнастёрку. На теле не было даже царапины. Только распухшая рука с огромным синяком стала ныть.
- Надо же такое! – удивлённо сказал другой пулемётчик, - это осколок срикошетил от пуговицы петлицы, вот на эту пуговицу на груди и выскочил с другой стороны, - утверждал он, рассматривая шинель, - вот это диво! Ни царапины! Надо же такое! Вот это да! Вы, товарищ лейтенант, наверное, в рубашке родились?
- Наверное, надевая гимнастёрку, сказал лейтенант, только моя рубашка, как видно, на груди оказалась крепче, чем на рукаве.
- А что, товарищ лейтенант, вы и вправду в рубашке родились. Вот уже пять месяцев почти в непрерывных боях. И в атаку не раз ходили, и в рукопашной не раз бывали, и в боевом охранение, и под немецкими пулями, за водой не раз к реке ползали, а вот до сих пор ни одной царапины.
- Типун тебе на язык. Крикнул наводчик Крапивин.
- А что товарищ лейтенант, - продолжал словоохотливый пулемётчик, не обращая внимание на реплику наводчика, - это уже точно, что вы в рубашке родились.
- Возможно.
- Чудеса. Да и только! Осколок прошёл под шинелью, гимнастёрку порвал, а грудь не задел. Расскажи кому-нибудь, не поверит!
- Ну, хватит, пошли! – сказал Крапивин пулемётчику, - тут тебе не посиделки. Нечего попусту гутарить. У каждого делов много.
Лейтенанту и самому не верилось, что осколок, пройдясь по груди, не задел её.
Да, поиграла со мной смерть и ушла, - подумал он, значит долго буду жить. Только вот в рваной шинели неловко ходить. И привести её в порядок негде. Пять месяцев окопной жизни. Ни одной ночи не спал в постели, ни в одной хате не ночевал. Но это, как говорят, мелочи жизни, неважно, где ночевал и как ночевал. Главное скорее бы наступил перелом. Уже к Москве приближаемся. Страшно подумать! Ну, нет! Москву нельзя сдавать. Хотя Кутузов и говорил, что «С потерей Москвы – не потеряна Россия», но нам Москву сдавать нельзя. Ни в коем случае нельзя. Немыслимо даже представить, чтобы фашисты грязными сапогами топтали улицы нашей столицы – Москва. И не будут. Бойцы и командиры будут сражаться до последнего патрона и последней капли крови.
Надо написать письмо Клаве. Так занят, что не найду свободной минутки. А тут ещё от холода нет спасения. Как они там живут? Давно от них нет писем, наверное, не доходят. Хорошо, что у них там тихо. Это меня успокаивает. Ничего мои дорогие, скоро начнём гнать немцев. В этом все уверены. И он вспомнил, как в одной деревне, через которую они проходили, занимая новый рубеж обороны, подошла к нему старушка, дала завёрнутые в тряпку хлеб и сало. И засеменив ногами, пошла рядом.
- Ну, сынки наши, с Богом! Да скорейше возвертайтесь! Соберите вы силу великую да изнечтожте вы этих супостатов. А мы вам подмогём. Старики, да бабы не будут сидеть, сложивши руки. Мой внучёк, вот в аккурат такой же, как ты, молоденький, тоже командиром воюет. А может, где встренешь его. Антифеев он, Михаилом звать. Да перескажи ему, что мы сраму на его голову не положим. Под немцами ходить не будем. Ну, с Богом, сердешные, - сказала она, тяжело дыша от быстрой ходьбы и тут же остановилась. Он оглянулся и увидел, как она всех перекрестила.
- Да где же ещё есть такой народ, как наш, идущий на любые жертвы и в тылу и на фронте ради спасения своего отечества, подумал он, - так и стоят передо мной добрые глаза и натруженные руки этой сухонькой старушки, так глубоко верящей в нас и нашу победу. И эта вера снимает усталость, вливает новые силы для борьбы.
В начале ноября под деревней Кузовлево, батальон, ведя разведку боем, пошёл в атаку на позиции немецких войск. Бойцы ворвались в первую линию траншей. Завязался рукопашный бой. Лейтенант Казьмин, меняя огневые позиции пулемётной роты, стремительно мчался на коне. И только успел перепрыгнуть через траншею, как раздался оглушительный взрыв. И всё померкло. Упали на землю летевшие вверх камни и комья земли, рассеялась серая пыль, а недалеко на земле лежал вороной конь с оторванной головой и в метрах 15-х от него – окровавленный лейтенант.
* * *
Одиннадцатые сутки санитарный поезд в пути. Медицинская сестра, женщина лет сорока, сделала перевязки раненым и подошла к лейтенанту, лежащему у окна, поправила у него подушку. Лейтенант открыл глаза.
- Наконец-то! – тихо сказала она.
- Что наконец-то? - спросил сестру лежащий рядом с лейтенантом раненый в грудь боец.
- Наконец-то лейтенант приходит в сознание, отметила она. Лейтенант, как вы себя чувствуете?
Он лежал неподвижно и тяжело дышал полуоткрытым ртом с красными спёкшимися губами. Взгляд его был устремлён в одну точку.
- Лейтенант, вы меня видите? – спросила она и поводила рукой перед его глазами. Он не реагировал на её слова и движение рук.
- Лейтенант, вы меня слышите, - довольно громко произнесла она.
Лейтенант не видел и не слышал её. Глаза его улавливали лишь небольшое мутное пятно. Он пытался понять, что это такое, но мысли не связывались, путались, исчезли. В ушах, шумело, свистело, грохотало. Сильная боль пронзила голову, и он застонал.
- Сестра, он что, не видит и не слышит? – спросил всё тот же раненый боец.
- Да, очень тяжёлая контузия, да ещё перелом ноги и рёбер. Куда уж такое вынести. Жаль, молоденький ещё.
- Здорово вы с ним намаялись. Трудная у вас работа: ни сна, ни отдыха, ни покоя.
- Не труднее, чем на фронте. А у кого она сейчас лёгкая? Трудная година для всего народа. Ну, мне надо идти, а вы постарайтесь уснуть. Сон – лучший лекарь.
На другой день лейтенант стал видеть расплывчатые фигуры проходивших мимо него людей, а на третий – увидел сестру.
Лейтенант, вы меня видите? Прочитал он на записке, которую сестра держала перед его глазами. Он еле заметно кивнул головой. Она поднесла к глазам другую записку.
- Лейтенант, как ваша фамилия?
Он не мог говорить, не мог и писать. Лицо его бледное, с посиневшими губами и напряжённым лбом, выражало страшные физические муки.
- Понимаю, дорогой, понимаю, не можешь. Ничего, в госпитале вылечат. Всё будет хорошо, - сказала она, укрывая его одеялом.
- А что вы ему говорите, ведь он всё равно ничего не слышит. Не жилец он, - сказал лежащий рядом раненый.
- Рано вы по нему панихиду справляете. А доктор другого мнения. Организм молодой, справиться с болезнью.
- Конечно. Ваше дело утешать. А я считаю лучше конец, чем жить калекой. Это себе на горе и семье на муки. У него живого места нет. Чем ему тянуть-то?
- Давайте я вам сделаю перевязку. Время уже. Что-то у вас сегодня мрачное настроение? Плохо спали?
- Да какой тут сон. То свои раны не дают, то от чужих не уснёшь. Одни стоны, да крики. Во сне воевать продолжают. Сестра, а скоро вы нас сдадите в госпиталь?
- Вы что, чемоданы что-ли? – чтобы вас сдавать. Через несколько часов наш поезд прибудет в город Томск. Вы были в Томске?
- Нет, не был.
- Так вот. На вокзал придут за вами красивые милые девушки – нянечки и сёстры, от одного их обаятельного взгляда вы сразу забудете про свои болячки, и невзгоды. Так вот, привезут они вас в чистый, светлый и уютный госпиталь. А там! Если бы знали, какие там врачи знающие, ну просто чародеи. Они быстро поставят вас на ноги и возвратят в строй.
- Вашими бы устами, да мёд пить.
- Не верите? А я ведь правду говорю. Вот вспомните ещё меня. Так за разговорами и перевязочку вам сделала, а теперь осторожненько ложитесь и постарайтесь уснуть.
- Спасибо сестра. Какая у вас добрая материнская душа.
Утром санитарный поезд прибыл в Томск. Его уже ждали госпитальные машины.
* * *
СНОВА В СТРОЙ
Два месяца лейтенант Казьмин находился в госпитале. Интенсивное лечение и его твёрдая вера в своё скорое выздоровление дали положительные результаты: сняли с правой ноги гипс и принесли ему костыли.
- Ну, вот лейтенант, у тебя теперь четыре ноги. Вот попробуй угонись за тобой, - шутили товарищи по палате.
- Это мне награда за хорошее поведение. Да, да! Не улыбайтесь! В самом деле. Вы же видели, как я беспрекословно выполнял все предписания врачей, хотя честно скажу, для этого требовалось не мало усилий и терпения. Порой даже казалось, что не выдержу. Но я эту минутную слабость брал за горло и собирал волю в кулак. Вот с сегодняшнего дня начну упорно тренировать ногу и руку. Мне ведь некогда здесь залёживаться. Надо скорее на фронт с немцами рассчитаться.
- Ну да брось ты, лейтенант! С твоими-то ранениями да контузией и думать нечего на фронте. Моли Бога, что жив остался.
- Вы вот не верите, что я ещё повоюю, а напрасно. Вот увидите, я буду в действующей армии.
Товарищам по палате трудно было поверить в осуществление мечты лейтенанта. У него довольно часто появлялись приступы контузии, грудь была в гипсе, плохо действовала правая рука. Но лейтенант упорно стал тренировать руку и ногу. Рука стала более послушной, и он решил написать письмо жене. Письмо писалось трудно. От сильных головных болей то терялась нить повествования, то не находил нужные слова, а то совсем пропадала память. Он прекращал писать и прятал его в тумбочку.
Наконец в несколько приёмов письмо было написано и отдано медсестре для отправки. Успею ли получить ответное письмо от Клавы, - думал он. Как они там? Наверное, считают меня погибшим? Но что поделаешь, сам писать не мог, других просить не хотел, чтобы её не перепугать. Всё равно бы она не поверила чужому письму и подумала бы, Бог знает что?
Ещё через два месяца у лейтенанта сняли гипс с грудной клетки, костыли заменили палочкой, а через месяц назначили на медицинскую комиссию.
Тревожно провёл ночь лейтенант накануне дня комиссии: разные мысли лезли в голову.
- Ну что я раскис, как баба! Да не дадут мне инвалидность, не дадут! С убеждённой строгостью сказал он сам себе, - не нужна она мне, - и уже мысленно обратился к членам комиссии:
- Я здоров. Подумаешь, немного прихрамываю, так это пустяки. Нельзя так легкомысленно разбрасываться кадровыми командирами. Их уже очень мало осталось. На фронте старшины, бывает - командуют ротами. А тут отстреленного командира, как вещь списать. Не пойдёт! А если такую глупость допустите, то к партизанам уйду. Вот именно так им и скажу.
Утром лейтенанта вызвали на медицинскую комиссию. Он оставил в коридоре палочку и преодолевая ноющую боль в ноге, бодро вошёл в кабинет. Товарищи по палате ждали его в коридоре и тихонько обменивались мнениями.
- Нет, братцы, вот увидите, подчистую уволят лейтенанта. Это уж как пить дать.
- Да и думать нечего. Дадут инвалидность и тикай до жинки.
- Конечно, ну куда ему глухому и хромому идти на фронт? Нет, нет! - и думать нечего. Мало чего он хочет. Я вон тоже кой чего хочу, да не могу.
Долго не выходил лейтенант из кабинета. Иногда оттуда доносились возмущённые голоса. И особенно выделялся звонкий женский голос. Наконец, дверь распахнулась, лейтенант стремительно шагнул в коридор и тут же опустился на скамью. Глаза его возбуждённо блестели, лицо было красное, потное, но улыбающееся.
- Ну, как! – окружив его, спросили товарищи.
- Отлично! Убедил врачей оставить меня в армии. Но признаться, крепко перетрусил. Как я предполагал, хирург упёрся и, ни в какую. Изрядно погонял меня по кабинету. Вообщем, зарядкой с ним занимались. У меня уже сил нет, чёртики в глазах бегали, а он всё гоняет, а я всё терплю. Но думаю, всё, сейчас свалюсь. Слава Богу, вовремя он отстал от меня. Ушник тоже склонен дать мне мандат на заслуженный покой. Но я ему доказал, что слышу. А я ведь и действительно вовремя шума лучше слышу. Вот они как раз и загалдели все сразу, а я услышал, о чём они говорят и сказал им. Так они даже удивились. Вообщем, я убедил их оставить меня в армии. Направляют на формирование в Ишим.
- Ну, лейтенант, рады за тебя. Откровенно сказать, мы тоже считали, что ты уже отвоевался. Ну, ты молодец! Дипломат, да и только! А поэтому с тебя причитается некоторое количество бодрой жидкости.
- Да я бы с удовольствием вам целую четверть достал, но ни вам, ни мне нельзя и не положено в госпитале. Вот после войны всё сразу обмоем. А может быть ещё и на фронте встретимся?
- Возможно, возможно, всякое бывает. Ну, я пошёл собираться.
- Ну, погоди ты! Ещё документы не готовы, а ты собираться.
Ничего, подготовят.
Лейтенант получил свои вещи. Подошла нянечка.
- Вот оказывается, чью шинель и гимнастёрку я штопала. Да как же ты, сынок, остался живым то, ума не приложу.
- Да смерть меня по ошибке схватила. В суматохе не разобралась. А когда разглядела, то оказалось, что не того схватила, кто ей нужен. Вот тогда меня со зла по затылку и шлёпнула и выбросила, как рыбак мелкую плотвичку. А я после его шлепка пять месяцев в госпитали отлежался.
Ну, ну. Это хорошо, что ты шутишь. Видимое дело, вылечился. А куда же ты теперь? Дом твой, чай, под немцами?
- Нет, нянечка, я не домой, а на фронт.
- На фронт?! Да как же ты с костылём на фронт?
- Ничего нянечка! Костыль я скоро брошу. Вот смотрите, нога нормальная, - он прошёлся по комнате.
- Ну, уж и нормальная. Малость ещё прихрамываешь.
- Так это ж малость. Я молодой. Всё скоро заживёт. Спасибо вам за заботу, за доброту вашу. Здоровья вам. До свидания.
Далее, глава - 6. Первая ласточка.
http://www.proza.ru/2017/07/21/834