Дорогие читатели! Да бросьте вы отгадывать всякие кроссворды, сканворды и судоку, а лучше проверьте свою сообразительность на загадках Пушкина, этого Великого мистификатора и Гения литературной мистификации. И вот вам для этого вопрос: какую ошибку содержат в себе крики сельдей из «Конька» с их «У-у-у!» да «О-о-о!»? Подумайте, а я пока займусь другим.
«Щас спою!» - сказал волк из популярного мультфильма «Жил-был пёс» и завыл так, что свадебные гости разбежались. Но к чему это? А это к тем, кто до сих пор не знает, что вой некоторых животных издавна отождествляется с их пением. Собственно говоря, как свист и крики птиц, отчего мы и не удивляемся, когда в «Метели» поют петухи, в «Коньке» - райские птицы, а современный певец спрашивает нас: «Вы слыхали, как поют дрозды?» Само же слово «петь», как говорит В.И.Даль, означает «издавать голосом песенные, певучие звуки, голосить связно и музыкально». И он же уточняет, что петь можно «голосом», «словами» или «горлом». Ну, а в общем, как говорится: «Не поет, так свищет; не пляшет, так прищелкивает».
Но допускает ли Пушкин кроме провозглашённой им в «Домике в Коломне» версии о песне-вое (кстати, впоследствии дополненной им словами, что и «свадебные песни наши унылы, как вой похоронный») ещё и возможность рёва или криков певцов? Да, допускает. И вот пример: «Сыны Авзонии счастливой Слегка поют мотив игривый, Его невольно затвердив, А мы ревем речитатив» (1). А речитатив, по Далю, это не только «говорок», но и «пение говорком; говор нараспев; церковное пение, похожее на простую речь». Однако можно припомнить и уже знакомую нам попытку пения Стёпки из «Дубровского», которому Егоровна сделала замечание, когда тот «запел во всё горло меланхолическую старую песню: Не шуми, мати зеленая дубровушка…-- Полно тебе, Степка, -- сказала она сердито, -- барин почивает, а ты знай горланишь» (2). В «Коньке» же с этим Стёпкой чётко перекликается Иван, который вечером «поёт Изо всей дурацкой мочи», а утром «Отправляется в село, напевая громко песню». По Далю же, «горланить» это не только «кричать», но и петь крича. Уточнив, что некоторые крики у Пушкина могут быть связаны с песнями, а пронзительный и резкий крик представляет собой визг, мы тянем ниточку дальше и смотрим, как используется им понятие «песня-визг».
И вот ближний круг по песне-визгу: это 1830-й год и это бесы из одноимённого стихотворения, которые «жалобно поют», но при этом их пение автор называет «Визгом жалобным и воем», надрывающим ему сердце. Этот надрыв сердца нам уже знаком по аналогичному впечатлению Гринёва (а именно от его имени в «Капитанской дочке» и пишет Пушкин!) от «заунывной бурлацкой» песни «Не шуми, мати зелёная дубровушка». Вот оно: «Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня… всё потрясало меня каким-то пиитическим ужасом». И мне тут остаётся лишь сказать: «Да-да, Александр Сергеевич, ранее этот ужас уже был в вашей пиитике, т.е. в поэзии, а точнее - в стихах о бесах». На всякий случай проверяем черновик «Бесов», где, конечно же, рядом с «визгом» находятся слова о «пении» (3). Повторю: о ПЕНИИ!
А теперь посмотрим, что в том же 1830-м году Пушкин писал о визге в «Полтаве»: «Слова усы, визжать, вставай, Мазепа, ого, пора – показались критиками низкими, бурлацкими выражениями. Как быть!» (4). На это «как быть» я отвечаю: а для начала надо, брат Пушкин, хотя бы не выдумывать, что слово «визжать» есть в «Полтаве»! И действительно, никакого «визжать» в «Полтаве» нет. Но имеющий уши да слышит. И мы чётко слышим пушкинский намёк на «бурлацкое» слово «визжать», которое сначала приводит нас к написанным в том же году «Бесам» с их визгом-пением, а затем – и к «бурлацкой» песне из «Капитанской дочки». Ну, а о том, что Пушкин ошибочно назвал эту разбойничью песню бурлацкой, поскольку ни по содержанию (а для этого он не поленился привести полный текст песни «Не шуми, мати зелёная дубровушка»!), ни по исполнителям (казаки не бурлаки!) она таковой не является, я уже рассказал в предыдущей главе. Однако потянув по бурлакам ниточку к «Коньку», мы нашли там как сельдей, которые, как бурлаки, тянут в воде значительный для них груз, так и их протяжный вой, который, исходя из действий исполнителей, смело можно признать «бурлацкой песней». И вот теперь мы спросим: а нет ли от этого воя ещё каких-нибудь направлений? Есть, поскольку Великий мистификатор между воем сельдей и их действием создал противоречие. Не видите? Ну, тогда я одеваю очки, беру лупу и смотрю глазами следователя. А заодно и даю ответ на поставленный в начале этой главы вопрос об ошибке автора.
Так, если мы сравним наших сельдей с бурлаками из песни «Эх, ухнем», которые поют: «Мы по бережку идём, солнцу песенку поём», или с уже знакомыми нам некрасовскими бурлаками, которые худо-бедно, но всё-таки «идут бечевой», или даже с волами из «Путешествия в Арзрум», которые хоть и «насилу», но всё же «тащили» лёгкую коляску, то вот тут-то и обнаружим внешне малоприметную, но весьма важную мелочь, заключающуюся в том, что сельди НИКУДА НЕ ИДУТ. Ну, и какая же тогда песня может быть у сельдей, которые по примеру бурлаков, пытающихся сдвинуть с места севший на мель корабль, тянут сундучок, «Крепко ввязнувший в песок»? Ведь в этом случае они должны не просто его тянуть, а для начала своего движения дёргать резко, сильно и с криками типа «Ух!» (как в песне «Дубинушка»), «Эх!» и «Раз, два, взяли!» Т.е. той протяжности крика, которая обозначена в тексте короткими соединительными чёрточками (по-научному: дефисами), быть не должно! Тем более после того, как автор при правках не только усилил эту протяжность («У-у-у!» вместо «У-у!»), чем добавил оснований для названия этого крика воем, но при этом вполне конкретно и зафиксировал неподвижность груза, поскольку вместо общих слов о том, что «Сундучка всё не подняли» появилось «Не дался и на вершок». Ну, и что же тогда должно быть? Ответ таков: с учётом конкретного действия сельди должны издавать сильные и отрывистые крики, которые на письме должны изображаться как «У! у! у!».
И вот теперь-то мы начинаем понимать, что протяжный вой сельдей в «Коньке» - это очередная намеренная ошибка и одновременно намёк Великого мистификатора, которые в своей совокупности дают нам новое направление для поиска. И поэтому мы берём СЯП, т.е. Словарь языка Пушкина, и усиленно ищем там столь нужное нам тройное «у». Ищем-ищем, но даже и двойного не находим. Фраза же из «Онегина»: «У! как теперь окружена Крещенским холодом она!» тоже ничего не даёт. А ведь я где-то встречал это пушкинское «У! у! у!». А может, составители СЯП нечаянно занесли междометие «у» в предлоги? Смотрим и там, но опять ничего не находим. Однако мы решительны и упорны, а потому ищем дальше без всяких словарей. И, конечно же, в полном соответствии с библейским «Ищите и обрящете» находим трёхкратное пушкинское «у» в «Сценах из рыцарских времён» (далее «Рыцарские времена»). И главное в том, что оно относится уже не к вою, а к резкому и отрывистому крику! Да и написано в то время, когда «Конёк» и должен был правиться!
А теперь посмотрим отрывок из сцены, которая в плане обозначена как «Бунт крестьян, возбужденный молодым поэтом» (VII, 386).
«Вассалы, вооружённые косами и дубинами.
Франц.
Они поедут через эту лужайку - смотрите же, не робеть; подпустите их как можно ближе, продолжая косить – рыцари на вас гаркнут – и наскачут – тут вы размахнитесь косами, по лошадиным ногам – а мы из лесу и приударим… чу!.... – Вот они.
(Франц с частью вассалов скрывается за лес).
Косари (поют).
Ходит во поле коса
Зелёная полоса
Вслед за ней ложится.
Ой, ходи, моя коса.
Сердце веселится.
(Несколько рыцарей, между ними Альбер и Ротенфельд).
Рыцари.
Гей, вы – долой с дороги! (вассалы снимают шляпы и не трогаются).
Альбер.
Долой, говорят вам!... Что это значит, Ротенфельд? Они ни с места.
Ротенфельд.
А вот, пришпорим лошадей да потопчем их порядком…
Косари.
Ребята, не робеть…
(Лошади раненые падают с седоками, другие бесятся).
Франц (бросается из засады).
Вперёд, ребята! У! у!...
Один рыцарь (другому).
Плохо, брат – их более ста человек…
Другой.
Ничего, нас ещё пятеро верхами…
Рыцари.
Подлецы, собаки, вот мы вас!
Вассалы.
У! у! у!..
(Сражение. Все рыцари падают один за другим).
Вассалы (бьют их дубинами, косами).
Наша взяла!... Кровопийцы! Разбойники! Гордецы поганые!
Теперь вы в наших руках….
Франц.
Который из них Ротенфельд? – Друзья! Подымите забрала – где Альбер?
(Едет другая толпа рыцарей).
Один из них.
Господа! Посмотрите, что это значит? Здесь дерутся…
Другой.
Это бунт – подлый народ бьёт рыцарей…
Рыцари.
Господа! Господа!... Копья в упор!.. Пришпоривай!...
(Наехавшие рыцари нападают на вассалов).
Вассалы.
Беда! Беда! Это рыцари!... (разбегаются).
Франц.
Куда вы! Оглянитесь, их нет и десяти человек!..
(Он ранен; рыцарь хватает его за ворот).
Рыцарь.
Постой! Брат…. Успеешь им проповедовать.
Другой.
И эти подлые твари могли победить благородных рыцарей! Смотрите, один, два, три… девять рыцарей убито. Да это ужас.
(Лежащие рыцари встают один за другим).
Рыцари.
Как! вы живы?
Альбер.
Благодаря железным латам… (Все смеются)».
Итак, в данной сцене мы видим, как бессловесная (и неуместная!) песня-вой сельдей разделена на песню косарей (но уже со словами!) и на тот отрывистый крик, которым и должны были кричать сельди, если бы автор «Конька» не стал хитрить с протяжным «У-у-у!». Когда же мы видим, что сельди в отличие от бунтовщиков, пугающих рыцарей криками «У! у! у!», своим воем никого не пугают, то и начинаем понимать, что сам процесс пугания как таковой куда-то отброшен. Но куда? Неужели Пушкин сделал закладку на будущее ещё в своём «Руслане», когда описывал бой киевлян с печенегами следующими словами:
Со всадником там пеший бьется;
Там конь испуганный несется;
Там русский пал, там печенег;
Там клики битвы, там побег;
………………………………….
И длился бой до тёмной ночи;
Ни враг, ни наш не одолел! (5).
И хотя в «Рыцарских временах» тоже «со всадником пеший бьется», и кони испуганы, и косари бегут, но всё же и бой был не до «тёмной ночи», да и победа осталась за рыцарями. Нет, не то! Видно, начинать нужно с ближнего круга пушкинских произведений. Ищем-ищем… и вот же адрес! В «Капитанской дочке», которую Пушкин писал одновременно с «Рыцарскими временами» и в которой крик «У! у! у!» хоть и без конкретизации звуков, но всё же дважды перекликается с «криком и визгом» пугачёвцев при взятии ими Белогорской крепости: «В эту минуту раздался страшный визг и крики; мятежники бегом бежали к крепости… крик и визг, умолкнувшие на минуту, тотчас снова возобновились» (6). Тут уж мы припоминаем, что, скликая «сельдей из всех морей», Ёрш получил в результате некий сброд и что само слово «сброд» уже приводило нас к намёку, что сельди – это простонародная «сволочь». Ну, а «сволочь» у Пушкина это обычное определение бунтовщиков (7). Однако несмотря ни на что весь этот т.н. «сброд сволочей» смело можно признать ратниками, что в свою очередь для нас не удивительно, поскольку «селёдка» по местному значению родных для Пушкина мест, как я уже говорил, обозначается словом «ратник».
Однако говоря о пугачёвцах при взятии ими Белогорской крепости, мы должны обратить внимание и на призыв её коменданта: «Ребята! вперед, на вылазку, за мною!» (8), который, казалось бы, перекликается со словами Франца «Вперёд, ребята!». Но это блеф Великого мистификатора, который совсем не зря указал на призыв к защитникам крепости о вылазке, которая сама по себе представляет собой «внезапное нападение осажденных на осаждающих». А ведь нападают в этот момент отнюдь не рыцари, а бунтовщики. И вот тогда до нас доходит смысл зеркального перемещения слов «Вперёд, ребята!», которые в отличие от «Ребята, вперёд» относятся к нападающим, а не к обороняющимся. Ну, а для проверки других значений слова «ребята» мы заглядываем в СЯП …и в очередной раз искомого слова там не находим. Как же так, если я и без словаря нахожу в «Дубровском» ещё одну сцену с двукратным использованием слова «ребята»?! Вот отрывки из неё: «Да это бунт! – закричал исправник. – Гей, староста, сюда!.. поднялся ропот, стал усиливаться и в одну минуту превратился в ужаснейшие вопли… Да что на него смотреть, - закричали дворовые, - ребята! Долой их!» - и вся толпа двинулась. … «Ребята, вязать», - закричал тот же голос, - и толпа стала напирать…» (9). Однако в черновике «Дубровского» вместо «воплей» Пушкин попробовал уже знакомое нам слово-синоним «рёв». Вопли же бунтовщиков систематически отображаются в пушкинской «Истории Пугачёва» (10). «Те же яйца, только сбоку» мы видим и в «Медном Всаднике», когда Пушкин сравнивает поднявшуюся Неву со злодеем, который ворвался в село «С свирепой шайкою своей», после чего там возникли «вопли, скрежет, Насилье, брань, тревога, вой!» (11). Да-да, и тут намёк на восстание!
Однако вернёмся к отрывку из «Рыцарских времен» и отметим следующее:
1. Крик «У! у! у!» исходит от вассалов, которые, как и пугачёвцы, принадлежат к более низкому сословию и которых рыцари называют «подлым народом» (12).
2. В беловом варианте пьесы нападение вассалов названо «бунтом», а в плане уточнено, что это всё же «бунт крестьян».
3. Эти бунтовщики вооружены косами и дубинами, что прямо перекликается с примитивным вооружением пугачёвцев, которые тоже нападают с криками, переходящими в визг (13).
4. Крестьяне-бунтовщики из «пропущенной» главы «Капитанской дочки» тоже косари, хотя обстоятельства их сенокоса зеркальны по отношению к немецким крестьянам (любимый приём Пушкин «задом наперёд»!): немцы сначала косят, потом бунтуют; русские бунтуют, а потом сразу же и направляются на сенокос.
5. Слова рыцарей «Гей, вы -- долой с дороги!» перекликаются с криком усачей из «Конька»: «Эй! Вы черти босоноги! Прочь с дороги! Прочь с дороги!» И при этом и в «Коньке», и в «Рыцарских временах» народ не торопится снимать шапки: «Тут народ зашевелился, Шапки снял и расступился». Приказ разгонять народ дал на рынке городничий, а вот в «Дубровском» исправник со словом «Гей!» для успокоения крестьян потребовал к себе старосту, не забыв при этом воскликнуть: «Да это бунт!» (14). Однако когда о воеводе из одноимённого стихотворения Пушкина мы читаем: «Гей, ты, кликнул, чёртов кус!» (15), то сразу же по слову «Гей» и замечаем связь этого воеводы с командиром «сотни стражи городской», т.е. с городничим из «Конька», употребляющим созвучное слово «Эй». И нас тут не должно смущать то, что воевода обращается к одному хлопцу, которого называет «чёртовым кусом» (вот она перекличка с «босоногими чертями» из «Конька» в сцене на рынке!), т.к. тут же Пушкин в обращение воеводы вкладывает не совсем уместный переход к множественному числу: «Я вас, хамы!» Ту же путаницу со сменой множественного числа на единичное можно проследить и в черновике «Воеводы».
6. Когда же Горбунок иронично называет старого царя «женишком», то не грех обратить внимание и на молодого жениха из одноимённой баллады, которую Пушкин порой называл и «сказкой». А точнее - на слова, связанные с разгоном народа: «В санях он стоя правит И гонит всех, и давит» (16). Т.е. тут прячется намёк на то, что под маской разбойника у Пушкина прячется сам царь. Тем более что другой «развратный юноша», т.е. «Ветулий, римлян царь», ещё в пушкинском стихотворении 1815г. «К Лицинию»: «В толпу народную летит по мостовой». И далее: «Смотри, как все пред ним усердно спину клонят, Как ликторов полки народ несчастный гонят» (17). Кстати, частенько гнали пугачёвцев и регулярные царские войска, о чём имеется много примеров в пушкинской «Истории Пугачёва» (18)
7. Лужайку и лес в данной сцене Пушкин ранее уже использовал как антураж при описании боевого столкновения разбойников Дубровского с царским отрядом. В то же время мы обращаем внимание, что поют косари вовсе не о лужайке, а о поле и «зелёной полосе» на нём. Откуда эти слова? А из того же «Конька». Именно там до правок была «полоса», которую братья решили беречь от «злого вора».
8. Когда же рыцари обзывают косарей-бунтовщиков «собаками», то не грех припомнить не только всех пушкинских чертей, но заодно и бранное выражение «к чертям собачьим». Тем более что и пушкинский Балда обзывал чертей «собаками», и Иван в «Коньке» то же самое (19). Ну, а чтобы братья Ивана не слишком отделялись от простого народа и одновременно от «босоногих чертей» на рынке, после правок сказки автор заставил и их бегать босиком (20).
9. И именно в первой редакции «Конька» Иван рассказывал о чёрте, который «косил» пшеницу». Ну, и косить, конечно, начали в «Рыцарских временах», по датировке которых мы и можем более или менее точно определить время пушкинских правок «Конька». И всё это в полном соответствии с методом пушкинской бережливости (метод «Пушкин-Плюшкин»), когда слово, отброшенное в одном месте, спокойно появляется в другом.
Однако, стоп! Ведь тут, так сказать, мимоходом, мы можем разгадать очень трудную загадку, связанную с непонятным словом «шевелить», которое после правок появилось в «Коньке» взамен слова «косить». И для начала вопрос: а почему полоса в пьесе «зелёная», если на пшеничном поле братьев из «Конька» она должна быть жёлтой? Ответ понятен: а потому, что в сказке пшеничное поле, а в пьесе «лужайка»! А слово это В.И.Даль определяет как «травная земля, покос, пастбище; пожня, пажить; мелкотравная (не ботвистая, не бурьянистая) равнина». И вот тут мы начинаем понимать, что в «Коньке» одна намеренная ошибка заменена на другую! Т.е. неуместное слово «косить», которое ни к каким лошадям не относится, а лишь, как я уже говорил, приводит к тайному подтексту о «злом воре» Ольдекопе, заменено при правках на слово «шевелить», которое в свою очередь никакого отношения к жёлтому пшеничному полю не имеет. А к чему имеет? Ну, конечно, к той зелёной траве, которую косят в «Рыцарских временах» и которая вскоре будет сеном, т.е. «скошенной и прочахлой на воздухе травой, в корм скоту». Тем более что тот же Даль уточняет, что слова «сено» и «шевелить» СОЧЕТАЮТСЯ между собой и означают: «трясти, перебивать, ворочать, чтоб прочахло». И это о сене, т.е. о скошенной траве. Но сено и пшеница разные вещи! А потому и слово «шевелить», применяемое там, где «Братья сеяли пшеницу», абсолютно неуместно. Тем более что мы можем догадаться о том, что жатва, т.е. «время съёмки хлебов», в «Коньке» уже наступила (а иначе - зачем кому-то воровать недозрелую пшеницу?!), а вот первый покос травы уже прошёл. И об этом нам намекает не только сенник, который предназначен для хранения сена, но и наличие в нём сена, на которое мог «завалиться» (после правок - «закопаться») старший брат Ивана.
Однако для того, чтобы намекнуть о наступлении жатвы, автор «Конька» заставляет Данилу не только говорить о дожде, но после правок – даже и облиться водой. А ведь обливание водой - это обычай, приходящийся на т.н. «Ильин день» (20 июля), о чём В.И.Даль и приводит соответствующую пословицу: «Ильинским дождем умываются, окачиваются от призора и болезней». О том же, что именно дождь связан с Ильиным днём, у Даля имеются и такие поговорки: «Придет Илья, принесет гнилья» (дожди); «До Ильи поп дождя не умолит; после Ильи баба фартуком нагонит»; «До Ильи дождь, в закром; после Ильи — из закрома»; «На Ильин день дождь, будет мало пожаров»; «Илья словом дождь держит и низводит»; «Илья грозы держит»; «На Ильин день где-нибудь от грозы загорается». И так же, как внимательные пушкинисты по сбору ягод в «Онегине» верно определяют июль, как время беганья Татьяны по саду и её последующей встречи в этом же саду с Онегиным, так и мы по приметам, связанным с Ильиным днём, указываем на июль, как на время встречи Ивана с белой кобылицей. Тем более что и жатва-то связана с Ильиным днём, о чём любезно сообщает нам всё тот же Даль: «Святой Илья зажинает жниво; Петр с колосом (29 июня), Илья с колобом; Пророк Илья лето кончает, жито зажинает; Завязать Илье бороду (кончив жниво, покидают клок на будущие урожаи); Илья пророк копны считает; Илья наделаша (оделяет хлебом)» и т.д.
Ну, а когда отец обещает Ивану дать ему гороха, то и тут мы не только вспоминаем весьма подходящее для данного случая выражение «шут гороховый», но и замечаем в Словаре Даля пословицу, говорящую, что «С Ильина дня ащипывают (собирают) горох». И после этого уже понимаем, что говорить о горохе было бы уместно лишь после недавнего его сбора, т.е. вскоре после 20 июля. Ну, а когда отец говорит Ивану: «Я нашью тебе обнов» (первая редакция), то и здесь высвечивается примета из русской поговорки: «Не теперь Илья, сошью и я» (говорят о непраздничной работе). Но и этого мало! Когда мы читаем в «Коньке», что во время второго дозора «Ночь холодная настала» и что «Ночью холод был ужасный», то немедленно и находим у Даля: «На Ильин день и камень прозябнет» (утренники), после чего и понимаем, что прозябнуть во второй половине июля мог не только камень, но и брат Гаврило. И каждый раз нам становятся яснее пушкинские слова: «Старайся наблюдать различные приметы». А потому мы и обращаем внимание на слова: «Грустный вой Песнь русская. Известная примета!» В то же время оговорюсь, что «Ильин день» это лишь одна из примет времени, а остальные, более весомые, глубокие и непосредственно связанные с Пушкиным, нам придётся ещё поискать.
Ну, а пока мы обратим внимание на слово «вассал». Кто это? СЯП определяет его так: «землевладелец, подчинённый сюзерену и несущий по отношению к нему различные повинности». То же самое говорит и В.И.Даль: «землевладелец, обязанный высшему владельцу различными повинностями, особенно воинскими». В России же с 18-го века некоторым аналогом немецкому вассалу, хоть и с оговоркой, может служить казак, т.е. «лицо из особого сословия землевладельцев, обязанное за определённые льготы нести длительную военную службу в конном строю» (21).
Главное же, что объединяет вассала и казака, но при этом исключает крепостного крестьянина, – это возможность владения землёй. А потому и стих об Иване и его братьях, этих оброчных крестьянах, которые решили: «Полосу свою беречь» (см. первую редакцию «Конька»), весьма сомнителен. И действительно, какая же «своя полоса», т.е. свой пахотный участок, может быть у крепостных? «Своей» у них может считаться лишь выращенная ими пшеница, часть которой они должны отдать барину в виде оброка, а оставшуюся могут использовать сами. И вот эта, на мой взгляд, намеренная ошибка при правках и была исправлена на следующий, вполне верный, стих: «Хлеб ночами поберечь». Но когда именно была произведена эта правка? Ответ таков: правка была сделана Пушкиным в 1835-м году, когда он писал свои «Рыцарские времена», в которые он синхронно и в полном соответствии со своим методом творческой бережливости (метод «Пушкин-Плюшкин») и пристроил «отброс» из «Конька» в виде слова «полоса».
Но, заглянув в черновик «Рыцарских времён», мы в песне косарей обнаруживаем не только «зелёную полосу», но и «алые цветочки». И даже «резвую змею», которая под ними «таится». Но и цветочки, и змея отброшены! И вот тут опять же в соответствии с методом «Пушкин-Плюшкин» мы обязаны спросить: а далеко ли? Нет, недалеко. А точнее – во всё того же «Конька», где после правок появились и цветочки, и зелёная полевая полоса, и змея (последняя, правда, в переработанном виде). Вот это зелёное поле с цветочками, появившееся в «Коньке»:
Что за поле! Зелень тут,
Словно камень-изумруд;
Ветерок над нею веет,
Так вот искорки и сеет;
А по зелени цветы
Несказанной красоты.
Ну, а где же таящаяся змея, которая ранее, т.е. в первой редакции, в данной сказке не упоминалась? А вот она, вот! Спряталась под корытом. А ну-ка, Ванька, вылазь!
Сам с собою под лазейкой,
Наш Иван ужом и змейкой
Ко пшену с вином подполз,
Хвать одну из птиц за хвост.
Особо же ценно тут то, что рядом со «змейкой» упоминается уточняющее слово «уж», т.е. неядовитая змея. А проблема в том, что в творчестве Пушкина хватает разных змей, в т.ч. и ядовитых (например, «гробовая змея», убившая «вещего Олега»!). А вот уж, даже если дёргать его за хвост, хоть и укусит, но не убьёт! Да и в Библии он играет весьма положительную роль, о которой Словарь Даля говорит так: «Мышь прогрызла ковчег Ноя, а уж заткнул собою дыру» (поверье). Однако тут нас больше интересует поговорка «Жена да муж — змея да уж», от которой имеются направления и к Ивану из «Конька», и к его будущей жене-царевне. Но может быть, вы не верите, что эта молодая Царь-девица где-то может быть и змеёй? Ну, тогда посмотрите как дочь мельника из «Русалки» обзывает будущую жену князя: «Так бы я Разорвала тебя, змею злодейку, Проклятую разлучницу мою!» (22). А теперь посмотрите в «Коньке» сравнение Ивана с князем: «И поехал, будто князь» (23). Ну, и после всего этого и сделайте вывод, который, надеюсь, будет в полном соответствии с пушкинским «законом парности» («Каждой твари – по паре»!), когда змея мужского рода женится на змее женского. Вот вам: «Жена да муж — змея да уж».
Для проверки же сочетания змеи и цветка, под которым она «таится» в черновике пьесы о рыцарях, мы по поводу «резвости змеи» на всякий случай заглянем в «Онегина», где о главном герое сначала говорится: «Ребенок был резов, но мил» (24), а потом о том же Онегине, который «Подходит к Ольге. Резво с ней {Вертится около гостей}» (25). Вот он наш резвый змей! Но неужели он ядовитый и может ли мы поверить Ленскому, который, считая Онегина развратителем, при этом мыслит: "Не потерплю, чтоб развратитель Огнем и вздохов и похвал Младое сердце искушал; Чтоб червь презренный, ядовитый Точил лилеи стебелек"? (26). Нет, впечатлительному Ленскому мы не поверим. Тем более что черви, хотя и могут что-то подгрызть, но ядовитыми не являются. Ну, а в том, что Ольга цветок, я думаю, никто не сомневается, поскольку с детства «она Цвела как ландыш потаенный, Незнаемый в траве глухой Ни мотыльками, ни пчелой» (27). Ну, а, как известно, из цветочков получается хорошее сено, в связи с чем Даль и пишет: «Сено самое съедомое, едовитое, один цветок»! А позже уточняет: «Съедомый, съедобный, съестной…, годный в пищу, здоровый и вкусный; о сене говорят едовитое».
Кстати, и «камень-изумруд», появившийся в «Коньке» после правок, это направление и к «изумрудному терему» Царь-девицы, и к Эсмеральде, чьё имя переводится как «изумруд», и к цыганочке, которая машет ширинкою и, как и Царь-девица, любит петь. Своими же сближениями молодых девушек с цветочками Пушкин не оригинален, поскольку и до него многие делали это. Но и он уже в 1819-м году писал: «Здесь девы юные цветут» (28). Ну, а в стихотворении «Соловей», изданном в 1835-м году, для кого слова героя: «В головах мне посадите Алы цветики-цветочки» (29)? Ну, конечно, эти алые цветочки - для «красных девок», которые «сплетут себе веночки».
Но зачем автор правок «Конька» внёс и яркую «зелень», и «цветы несказанной красоты»? А для того, чтобы мы догадались о том, что красота этих цветов прямо перекликается не только с цветами из других пушкинских произведений, но и с красотой Жар-птиц из «Конька»! Ведь не зря же Иван говорит о них: «Неча молвить, страх красивы!» А зелень – это намёк на весну, когда Пушкин в мае 1829-го года прибыл на Северный Кавказ и впоследствии так написал об этом в своём «Путешествии в Арзрум»: «трава густеет и являет большую силу растительности…». А затем об этой же траве, которую в СЯП совершенно верно называют «сочной и густой», он написал: «по тучным пастбищам «Кобылиц неукротимых гордо бродят табуны» (30). В Словаре Даля тучные луга определяются как «травные, обильные». Кроме того, весенние полевые цветы Пушкин называл и «роскошными первенцами полей» (31).
И мы видим, что автор правок «Конька» через цветы даёт исследователям предварительный намёк на то, что вскоре появившиеся в этих местах Жар-птицы - это молодые девушки и женщины, которыми автор всегда восхищался. И это же восхищение сквозит в песне косарей из «Рыцарских времён», когда они поют: «Сердце веселится». Мы, правда, ранее уже вычислили Жар-птиц через одинаковое количество голых женщин в тифлисской бане, но лишняя подсказка нам, конечно, не помешает. Ну, а если по цветку и спрятавшейся под ним змеи потянуть ниточку дальше, то мы неизбежно придём к рисунку-виньетке с примечательной надписью: «Приметна голова скрывающейся в цветах змеи». И главное, – под каким стихотворением расположена эта виньетка? А под стихотворением Державина «Птицелов»! Вот круг и замкнулся, поскольку пушкинская змея под цветком вдруг оказалась после правок «Конька» именно в сцене, когда Иван выступил в роли птицелова! А точнее, когда он ловил Жар-птицу. Но откуда Пушкин мог знать про вышеуказанную виньетку с подписью? А от своего потенциального тестя – Оленина Алексея Николаевича, на дочери которого он одно время собирался жениться и который был президентом Академии художеств, расположенной в Петербурге. В дом Олениных Пушкин был вхож с 1817-го года, где познакомился не только с его дочерью, но и с Анной Керн, которая впоследствии вообразила, что именно о ней, как о «гении чистой красоты», и писал Пушкин, вспоминая своё «чудное мгновенье». И Л.А.Черейский справедливо отмечает, что «Пушкин был у Олениных “как свой человек” и часто беседовал с Олениным об искусстве» (32). Тем более что Оленин не только возглавлял Академию художеств, но и сам неплохо рисовал. И именно он вместе с художниками А.Е.Егоровым и И.А.Ивановым иллюстрировал державинские «Анакреонтические песни», где и был «Птицелов». Державин, правда, до публикации этих иллюстраций так и не дожил, но о том, что именно Оленин и мог показать Пушкину эти рисунки с надписью про змею под цветком, сомнений быть не может. Да и у кого же как не у Президента Академии художеств могли храниться иллюстрации к стихам, умершего Державина? Да и кому же, как не Пушкину после его замечательных строк «Старик Державин нас заметил И, в гроб сходя, благословил» (33) и мог этот Президент показывать иллюстрации к стихам Державина? Правда, о том, что стихи державинского «Птицелова» и иллюстрации к ним могут стать источниками для сцены ловли Жар-птицы из «Конька», Оленину предположить было трудно. Так же как и нам трудно предположить, что он был когда-либо знаком с П.П.Ершовым. В наше время лучше всего посмотреть стихотворение «Птицелов» с виньеткой и надписью в книге - Г.Р.Державин «Анакреонтические песни», «Наука», М., 1987, Серия «Литературные памятники», стр. 106-107.
Однако, стоп-стоп! Давайте-ка пока оставим тему о женщинах, поскольку слово «селёдка» хоть и женского рода, но всё же прячет под собой мужчин. А в «Рыцарских временах» эти мужчины разделились на две группы: одна с косами осталась на лужайке, а другая, с дубинами, спряталась в лесу. Посмотрим для начала на первых, которые своими косами бьют рыцарей, а точнее - сбивают с ног их лошадей. Однако сочетание «косить-сбивать» мне что-то напоминает. Но что? Ах, да, - ну, конечно, всё того же «Конька»! Не видите переклички? Ну, тогда я задам неожиданный вопрос: а из чего Пушкин для своих вассалов «слепил» косы? И вот ответ: не поверите, но из хвоста выдуманного Иваном чёрта! И действительно, что своим хвостом делал чёрт до правок «Конька»? Ответ таков: «Он пшеницей стал ходить И давай хвостом косить». Т.е. чёрт использовал свой хвост как косу! А вот что стало после правок: «Вот и стал тот чёрт скакать И зерно хвостом сбивать». И вот тут нам остаётся лишь поразиться изобретательности Великого мистификатора, который в своей пьесе, не используя в отношении рыцарей и их лошадей слова «сбивать», фактически показал это действие! И тогда выходит, что Пушкин, взяв из первой редакции «Конька» слово «косить», в 1835-м году для своей пьесы спокойно переделал хвост-косу чёрта в настоящую косу, а действие из этой же пьесы по слову «сбивать» передал при правках «Конька» всё тому же чёрту. Т.е. и здесь мы попадем в круговерть весьма обширной темы под названием «Пушкинская чертовщина». Однако в одной главе эту тему мы, конечно же, не потянем.
А потому и отвлечёмся пока на вопрос: а может кто-нибудь сомневается в том, что Франц из «Рыцарских времён» прямо перекликается с Иваном из «Конька»? Ну, тогда я укажу на то, что оба эти героя, которых называют и «дураками», и «мужиками», любят петь, а Франца так вообще называют миннезингером (а это средневековый немецкий поэт-певец!). Но о ком же поёт Франц? А он поёт как бы про себя, а точнее про того кем бы он мог себя представить, а ещё точнее - про бедного рыцаря, для чего в своей песне использует слова из пушкинского стихотворения «Жил на свете рыцарь бедный», которое было написано (внимание!) в 1829-м году. Т.е. в том году, который у нас постоянно высвечивается в подтексте «Конька». Однако песня Франца не полностью охватывает пушкинское стихотворение, т.к. несколько строф-куплетов Пушкиным было отброшено. Мы же в соответствие с методом «Пушкин-Плюшкин» обязаны поискать отброшенное. Ищем-ищем.. и вот она, предпоследняя строфа, которая при правках «Конька» соответственно переделана под Ивана. Сравните слова беса и слова спальника:
Он-де богу не молился,
Он не ведал-де поста…
А вот и переделка для «Конька», где речь идёт уже об Иване:
Донесу я в думе царской,
……………………………..
Что он с бесом хлеб-соль водит,
В церковь божию не ходит,
Католицкий держит крест
И постами мясо ест.
И вот теперь мы начинаем понимать, что совсем не зря при данной правке «Конька» вставляется переделка из пушкинского стихотворения 1829-го года именно в то время, когда по сюжету сказки Иван должен будет ехать в «поход» за Жар-птицей. А этот поход по скрытому в подтексте времени совпадает со временем пушкинского похода – а точнее его «путешествия в Арзрум», которое он совершил именно в 1829-м году. Интересно и то, что в предисловии к своему «Путешествию в Арзрум» Пушкин несколько раз указывал, что вообще-то изначально он планировал поехать лишь на Кавказские воды, но, оказавшись там, решил поехать ещё и в Тифлис. В «Коньке» же своё первоначальное намерение Пушкин оставил Ивану, прибывшему туда, где гора и куда «Прилетают жары-птицы Из ручья воды испить». Ну, а видя, что вышеуказанный «отброс» производится Пушкиным тогда, когда он в 1835-м году пишет пьесу о рыцарях, мы и начинаем понимать, что связанная с этим «отбросом» правка «Конька» была синхронной и должна датироваться этим временем.
Ну, а вы, дорогие читатели, вероятно, уже догадались, кто именно в «Коньке» прячется под масками сельдей. А если нет, то читайте следующую главу, поскольку просто так от сельдей (да и предназначенных для них водки и кнута!) нам отойти нелегко.
P.S. Обнаружив только в одной сцене пушкинских «Рыцарских времён» несколько отсутствующих в СЯП слов, я, конечно, возмутился. Тем более что слово «ребята» неоднократно связано у Пушкина с бунтовщиками, а сама тема «бунта» в советское время была весьма злободневной, т.к. рисовала Пушкина, если и не революционером, то хотя бы сочувствующим. Мне же, вспомнив, что ответственным редактором СЯП был советский академик В.В.Виноградов, которому я ничего ответственного никогда бы не доверил, в поисках двукратного и трёхкратного «у» пришлось пересматривать все пушкинские произведения. Правда, мне интересно, а как бы тут выкрутились программисты Ю.Н.Орлов и К.П.Осминин с их «высокоточным методом идентификации», приведшим к скоропалительному выводу об отсутствии пушкинского авторства «Конька»? Ведь им в свои компьютеры пришлось бы загрузить всё тот же СЯП, который не только содержит кучу ошибок, но и далеко не полон! Думаю, что с учётом многих погрешностей В.В.Виноградова перед наукой, и в частности, перед отечественной пушкинистикой, его имя когда-нибудь будет убрано с названия Института русского языка РАН. И пример для этого есть, поскольку имя лже-автора «Конька» из названия Ишимского пединститута уже убрано. Правда, после того, как в 2014-м году я выслал ректору ИГПИ свою книгу «Пушкин глазами следователя» с сопроводительным письмом, в котором были следующие слова: «Вам будет необходимо задуматься не только об изменении тематики научных работ Ваших сотрудников в отношении П.П.Ершова, но даже и об отказе от его имени в названии Вашего института». И вот сейчас ИГПИ им. П.П.Ершова называется филиалом Тюменского госуниверситета в г. Ишиме. И это справедливо!
Примечания.
1. ЕО Пут. 20.8.
2. Д 222.9.
3. С-2, 836.
4. См. статью «Возражение критикам «Полтавы», Ж-1, 165.13.
5. РЛ VI 262.
6. П-3, 274-5.
7. См.: «Пугачёв… набирал новую сволочь… Войско его состояло из двадцати пяти тысяч всякого сброду» (ИП 65.18,34) и т.д.
8. КД 324.7.
9. Д 181.22. или П-3, 147.
10. См. «Мятежники с обычным воплем ворвались в крепость» - ИП 35.28 или «Михельсон… встретил пушечными выстрелами толпу, кинувшуюся на него с воплем и визгом» - ИП 65.18,34, и т.д.
11. МВ II 9.
12. Вот соответствующие слова рыцарей: «Мужик, подлая тварь! …Это бунт - подлый народ бьет рыцарей... И эти подлые твари могли победить благородных рыцарей! …Да вы не знаете подлого народа» - РВ 227.11, 233.12, 234.5, 240.7.
13. «Мятежники… подняли свой обычный визг… визг продолжался до зари» - ИП 46.28,29 или «Михельсон… встретил пушечными выстрелами толпу, кинувшуюся на него с воплем и визгом» - ИП 65.19.
14. Д 181.14.
15. С3 218.12.
16. С2 269.24.
17. С1 30.6.
18. «Яицкие казаки стояли в тылу… Но Михельсон и Харин с двух сторон на них ударили, опрокинули и погнали» (ИП 66.1); «…главное обстоятельство, поясняющее действие Михельсона, который ночью обошел Пугачева, и, следственно разбив его, погнал не вниз, а вверх по Волге, к Царицыну» (ИП 388.21), и т.д.
19. См. ст.348-9: «Да какой вас чёрт украл? Чтоб пропасть ему, собаке!».
20. См. стих 276.
21. См. СЯП.
22. Р I 222.
23. Стих №1743.
24. ЕО I 3.8.
25. ЕО V бел. 609.
26. ЕО VI 17.9.
27. ЕО II 21.12.
28. С2 56.49.
29. ЗС 10.17.
30. ПА 446.27.
31. С2 278.2.
32. Черейский, с.304.
33. ЕО VIII 2.4.