Всем лучшим в себе я обязана ему...
С момента знакомства пустота внутри с ее устрашающими камланиями внезапно прекратилась, перестала звучать глухими ударами бубна и тоскливыми шаманскими завываниями. Он заполнил собой мой гулкий мир, не прилагая, казалось, к этому усилий.
Первое, что он сделал – пригласил меня прогуляться в воскресенье на блошиный рынок. Шагнув на эту, доселе неизвестную мне, территорию, я сразу же утонула в немыслимом мире ненужных, траченых временем и молью, прекрасных вещей. Проведя в этом волшебном месте полдня, мы купили дисковый телефонный аппарат канареечного цвета, потрепанную соломенную шляпу и резную трость с мельхиоровым набалдашником.
Я была совершенно счастлива в нелепой шляпе - подбрасывая тяжелую трость, с желтым телефоном под мышкой. Я буквально тащила к себе в дом этого удивительного мужчину с твердым намерением никогда больше не отпускать его.
Он привел с собой непередаваемый гвалт и упоительную тишину. Это были звуки жизни, о которых я и не подозревала раньше. Я перестала слышать кряхтенье кварцевых часов на стене и наблюдать судороги секундной стрелки.
Он мог позвонить вечером и сказать, что ждет меня двумя этажами выше, под шаткой лесенкой на крышу. В одном носке и домашних тапочках я бежала вверх по лестнице, бормоча, что люк всегда на замке. Не тут-то было. Он уже где-то раздобыл ключ и через две минуты мы на крыше – в его руках чудесным образом, как из шляпы фокусника – появляется бутылка портвейна и пластиковый стакан «для дамы». Сидим спина к спине, пьем вино и описываем друг другу облака, проплывающие мимо.
Иногда он спрашивал, есть ли у меня деньги. И не особо вникая в ответ, клал на комод несколько купюр, случалось, что и неприлично много. И, видит бог, это выглядело так естественно, как все, что он делал и говорил.
Бывало, он мог вломиться ко мне с увесистыми пакетами с торчащими оттуда букетами зелени, громогласно оповещая меня и соседей за стеной, что сегодня мы будем готовить какое-нибудь замысловатое аджапсандали или чихиртму, прости господи. Он колдовал на кухне, гремя кастрюлями и сковородками, отдавая мне короткие команды – почистить, порезать, натереть - «да не так, господи, рукожоп ты мой». Я хохотала, он поправлял запотевшие очки и изящно матерился…
Я покупала ему толстовки, в муках подбирая цвет, сомневаясь, понравится ли, и устав, брала сразу несколько. Он с детским восторгом хватал их, напяливая на себя сразу все, после чего устраивал стриптиз под «Танец рыцарей», снимая обновки одну за другой.
Но и всем худшим в себе я также обязана только ему...
Он позвонил с утра в понедельник и сказал, что хочет, чтобы я приехала к нему прямо сейчас. Уладив свое отсутствие на работе, сказавшись больной, я отправилась к нему, ожидая очередной сюрприз в духе его сумасшедших импровизаций.
Оказалось, что его старенькой собаке, давно и тяжело болевшей раком, ночью стало совсем худо, он повез ее в ветеринарку. Собаку пришлось усыпить. Он сидел на кровати в эпицентре взрыва постельного белья, положив руки на колени – и был совершенно пьян.
И тут со мной произошла беда. Белая ярость обожгла до крика, раскалившись мгновенно от вспыхнувшего внутри пожара, будто чиркнули спичкой. Почему он не позвонил ночью? Как он мог? Почему он все делал один? Кто я для него? Я вопила гадости ему в лицо, не выбирая выражений.
Захлебнувшись ревностью к его горю, к его миру, куда он не пустил меня в скорбный момент, я завидовала его отстраненности, его способности не сматывать события жизни в один запутанный клубок. Я ненавидела его за то, что не могу владеть им так, как он владеет мной. Ненавидела за свою собачью любовь к нему. За то, что меня придется усыпить, потому что я задыхаюсь от любви и невозможности владеть им единолично и пожизненно.
Он дослушал до конца и сказал «уходи».
Можно ли любить человека до обморока и ненавидеть до приступов рвоты? Не самое ли это тяжкое испытание? Не самое ли жестокое наказание?
Я ушла. Слушать царапанье кварцевых часов по стене и наблюдать судороги секундной стрелки.