Когда за редким сучковатым плетнем показалась сгорбленная фигурка деда Андрея, Алла мастерила куклу из одуванчика: она расслоила сочный стебель цветка, а получившиеся ленточки опустила в кружку с водой, отчего хрупкие зеленые пряди тут же завились в тугие локоны. Оставалось надеть желтую головку на тонкую палочку-туловище и приладить пару бутонов покрупнее, чтобы получилось пышное платье, но Алла отложила кудрявую заготовку и побежала встречать гостя.
Дед Андрей нравился ей больше других соседей-сельчан. Когда Алла с мамой и братьями вернулись из эвакуации в родную Мазанку, оказалось, что их семейную усадьбу колхоз приспособил под молочно-приемный пункт: там, где прежде отец, Яков Кузьмин, держал скот, где пять лет назад качали в красивой зыбке новорожденную Аллу, теперь стояли большие чаны с молоком, прокисавшим на творог. Вдову с детьми поселили в другом доме, пустом, обглоданном мерзавкой-войной до бутовых стен, как и все мазанские жилища.
Дед Андрей помогал им тогда: привозил из Симферополя продукты, многие из которых Алла видела впервые в жизни, смастерил из обломков подобие мебели – низкий столик, пару табуреток и тумбочку без дверцы. Всех родных деда, от жены до внуков, немцы расстреляли за помощь партизанам, и он тянулся к Анне Кузьминой и ее детишкам всей своей одинокой душой. Но больше всего Алле нравилось то, что звал ее дед Андрей не как все остальные – Алкой, Аллочкой или Алчонком, а по-настоящему – Аллой Яковлевной. Какая она, в самом деле, Алка? Во-первых, возрасту в ней целых пять лет, во-вторых, уже два раза она ездила на поезде (в эвакуацию на Кубань и обратно), а в-третьих – видела и слышала настоящие бомбежки. Любой думающий человек, встретив ее, сразу поймет: никакая перед ним не Алка, и уж тем более – не Алчонок.
Дед Андрей обогнул плетень и остановился, тяжело дыша, но, вопреки своему обыкновению, не стал приветствовать подбежавшую Аллу Яковлевну. Даже не глянул на нее.
— Анна! Анна Петровна! – крикнул он сдавленным от нехватки воздуха голосом.
Мама появилась на пороге, глянула на обеспокоенное лицо деда и устремилась к нему, отирая о фартук тонкие белые руки.
— Что стряслось, Андрей Андреич? На тебе лица нет.
— А ну, постреленок, давай отсюда!
Он легонько, но очень обидно, подтолкнул Аллу Яковлевну между торчащими лопатками, прогоняя от новости, которую принес. Девочка отбежала к ближайшей вишне и стала наблюдать за взрослыми из-за шершавого ствола.
Дед тем временем крепко схватил маму за руку и говорил что-то громким неразборчивым шепотом. Анна Петровна смотрела не него, не моргая, а свободная ее рука все больше сжималась в кулак, маленький, жилистый, сквозь который, словно ветки березы, проросли синие вены. От вида этого кулака у Аллы засосало под ложечкой. В эвакуации на Кубани мама работала на элеваторе и приносила домой горстку зерна в крепко сжатом кулаке, изможденном от голода и тяжелой работы, но невероятно сильном от отчаяния.
— Быть этого не может! – возмущенно сказала мама, когда Андрей Андреевич закончил шептать. Он все еще не отпускал ее руку, будто она могла убежать от принесенной вести. – Военком сказал, что…
Она не договорила, резко обернулась:
— Дочка, беги на речку за Володькой. Хутко!
Алла выпорхнула из-за ствола, как бабочка с маленькими крыльями, и опрометью пустилась со двора по пыльной дороге. Она не останавливалась до самого берега Бештерека, где старший брат Володя пытался установить сооруженною из прутьев вершу.
— Володька! Быстро домой! Мама зовет, — прокричала Алла, не добежав до пруда добрых полсотни метров, и тут же ринулась назад, будто к ее тоненькому телу привязали резинку, которая к этому месту натянулась до предела и, чуть не оборвавшись, рванула легкую девочку обратно к дому, к обеспокоенной маме, к непривычно грубому деду Андрею.
Когда Володя, ступая осторожно облепленными пылью ногами и неся на отлете мокрую клеть, вернулся во двор, мама дожидалась у забора. Она убрала длинную косу под платок, надела выходное платье – единственное, поддавшееся починке после эвакуации, и перекинула через плечо пухлую брезентовую сумку – трофей, оставленный в спешке неизвестным врагом на печи нового кузьминского жилища.
— Что стряслось? – спросил Володя тоном охотника, у которого только что спугнули добычу.
— Я еду с дедом Андреем на Большую поляну, — быстро проговорила мама, не обращая внимания на раздражение сына. – Покорми детей. Хлеб и творог за печкой.
Алла Яковлевна ухватилась обеими руками за прутья верши. Ей очень хотелось попроситься с мамой, но она не могла решиться: когда в доме звучали слова «Большая поляна», все замолкали и становилось тяжело. Алла не понимала, почему, но чувствовала, что молчание лучше не нарушать.
Дедова телега прыгала на ухабах отчаянно, будто хотела стряхнуть с себя пассажиров, завалиться на правый бок и лежать долго, не шевеля колесами, пока жесткий цикорий не прорастет сквозь ее ветхое тело. Устала.
Анна Петровна сидела, не держась. Качалась из стороны в сторону, будто молодое дерево на ветру. Того, кто больше не боится и не держится, не так-то легко сбросить.
Мимо проплывал лес, знакомый и незнакомый, влекущий и страшный. Знакомым и влекущим его делала весна, незнакомым и страшным – война. Теперь лес был словно долгожданное дитя, родившееся с уродливым увечьем на лице: любимый до боли и в то же время чуждый.
Сколько лет уж прошло с тех пор, когда Анна подростком бегала между этими деревьями? Ветки их оставляли маленькие влажные царапины на ее светлой коже, а она оставляла маленькие следы на влажной темной земле. Сколько лет прошло с тех пор, когда Яков в разгар гулянья на поляне поймал ее за руку и сказал тихо, улыбаясь по-особенному, как только один он умел:
— Я тебя заберу.
Она раскраснелась, вырвалась и снова пустилась в пляс с подружками, но думать ни о чем другом уже не могла, пока не зазвучала под окнами родительского дома «Поя-пропоя»:
Ой, поя-пропоя.
Пропил Иван дочку
За темную ночку.
За темную ночку,
За Петра-сыночка», — голосили довольные сваты, чтобы каждый в селе знал: Анна Максимова идет за Якова Кузьмина. Гуляли, как положено, три дня. С шишками, караваями и песнями – теми самыми песнями, что принесли с собой в Крым полтора века назад отставные солдаты Второго и Третьего гренадерских полков Максимов, Кузьмин и еще десять служивых, которые предпочли свободу в разоренном чужом краю возвращению под помещичье ярмо. Песни эти с по;том предков впитывались в мазанскую землю, наливали колосья, звенели в радужном многоголосье воды Бештерека, вились с клубами пыли над проселочными дорогами и тропками, смешивались с глиной, чтобы крепче стали стены нового дома, который отец возводил для повзрослевшего сына.
«Анна идет за Якова», — проговорила Анна Петровна одними губами, без голоса.
«Анна идет за Яковом», — горьким саднящим стоном отозвалось внутри.
Через час пути горемычная телега доставила, наконец, пассажиров к Большой поляне. Дед Андрей привязал коня, помог Анне спуститься, поддерживая под локоть.
— Может, не будешь глядеть? – спросил он. – Тяжко ведь. Выдержишь?
Анна через силу улыбнулась и похлопала его по грубой морщинистой руке.
— Показывай, где они.
Дед вздохнул и побрел в сторону старой кошары, приминая исхудавшими постолами буйно разросшийся лопух. Листья с хрустом ломались, рассказывали, что питаются их корни кровью, пролитой в эту землю прошлой зимой. Здесь, у старой кошары, приняли свой последний бой воины партизанского отряда, доставлявшие провизию для жителей окрестных сел, укрывавшихся в лесу от фашистов. Здесь боль и отвага русских детей крымской земли вступили в вековые песни предков низкими грозными аккордами.
— Там, в ложбинке, — кивнул дед Андрей и отступил в сторону, пропуская Анну.
Она подошла к краю, присмотрелась. Разобрать сразу было трудно. Обрывки одежды, занесенные землей ботинки. Волосы? Или то потемневшая трава над куском брошенного кем-то ватника? Жадная природа так скоро возвращает себе все, что остановилось, чтобы продолжить собственное бесконечное движение.
Анна сползла в ложбинку, стала на колени перед останками и ладонью стряхнула сухую землю с воротника ватника.
— Ты не ошибся, Андрей Андреич. Это мой Яков.
— Как ты знаешь? – отозвался дед.
— Пуговку видишь?
Она намочила палец слюной и отерла круглую пуговицу, болтавшуюся под изорванным воротником. На потемневшем олове все еще можно было разобрать двуглавого орла с поднятыми крыльями и перекрещенными якорями.
— Я сама ее пришивала.
Дед Андрей стянул шапку, опустил голову и стоял молча, а Анна все глядела на мундирную пуговицу. Не могла разрешить себе глядеть на что-то еще. Хоть столько пережила за последние годы – смерть сына, голод, жгучий страх за оставшихся детей, а все равно – не могла.
Ох и осерчал же тогда Яков за эту пуговицу! Ему нужно было ехать в ночь, по морозу, в Красновку, а душа нараспашку. Вот она наскоро и пришила, что под руку попалось. Давно эта мундирная пуговица в доме валялась, детям на потеху. Орла Яков заметил утром. Рассердился. Яков был большевик. Верил.
Так у нее руки и не дошли, чтобы пуговицу сменить. Летом началась война, и прошла пуговица с ним эту войну от начала до конца. Хоть с орлом, хоть с серпом – а все ж русскую душу от холода прикрывала.
В оцепенении Анна дотронулась до своего лица вспотевшей рукой, и запах земли отрезвил ее. Она быстро открыла сумку и достала свернутый кусок брезента.
— Помоги мне, Андрей Андреич.
— Да Бог с тобой, — запротестовал старик. – Пусть из военкомата людей пришлют.
— Нет уж. Хватит. Говорили, что все наши давно в братской могиле. И вот, полюбуйся. Где та могила?
Дед пожал плечами.
— Война, Анна, дело дурное. Всякое бывает.
— Пусть бывает. А Якова я домой забираю.
Якова Кузьмина похоронили в центре села. Гремел военный оркестр, люди несли цветы.
Володька плакал. Он единственный из детей помнил отца. Аллу слезы брата пугали, и она то и дело поглядывала на мать: если еще и мама заплачет, то Алла не удержится. Даром, что Алла – Яковлевна.
Но мама не плакала. Она держалась прямо и спокойно. Красивая коса мирно отдыхала на груди, белые, совсем еще молодые ноги твердо стояли на земле, чувствуя через тонкие постолы теплые гудящие токи весны.
Когда оркестр доиграл и люди стали расходиться, Алла Яковлевна приметила большой красный тюльпан. Славная же юбка выйдет из него для одуванчиковой куклы!
Бочком, чтобы никто не заметил, она подобралась к охапке возложенных на могилу цветов, подхватила тюльпан и пустилась в поле, которое в этом году разразилось небывалой симфонией одуванчиков.