Светлана сидела за столом и мелкими глотками прихлебывала крепкий ароматный чай. На душу легла неодолимая тягость, она понимала, что делая такой выбор, не остается пути назад. Счастливая беззаботная жизнь виднелась далеко в прошлом. Будущее смотрело в глаза тревожной неизвестностью и гнетущими сомнениями. Она не верила в себя, остро чувствуя бессилие перед начертанной судьбой. Хотелось зарыться лицом в подушку и рыдать от разъедающего сердце отчаяния. Забрать Дашу и бежать отсюда прочь.
В памяти возник образ ее загорелого полного сил мужа. Тот миг встречи из дальнего похода, блеск орденов и праздничные лица моряков. Их жаркие объятия, сияющий полет воздушных шаров, украшенные флагами корабли на рейде…
И все сменилось видением больничной палаты. Вадим в бессознательном состоянии с капельницами и кислородной маской. Мерцающие приборы, писк многочисленных датчиков, медсестра в застегнутом на все пуговицы халате, неразговорчивые, разводящие руками врачи-профессора. Наталья Леонидовна, сокрушенная горем, разбитая трагедией и непонятно как держащаяся на ногах. Даша, замкнувшаяся, повзрослевшая, со скорбными детскими глазами.
Горький ком застрял в горле, слезы капали в чашку, смешиваясь с кружащимися чаинками. Но постепенно проходила слабость, горячий чай живительной волной разливался внутри, приносил успокоение. Власьевна убирала со стола, подкидывала поленья в печь, часто взглядывая на нее, видно оценивая состояние.
– Жарко как, бабушка! Куда вы так натопили?
– Еще жарче будет. Сейчас мыть тебя стану, телу очищение делать.
Вошел с улицы Василий, замычал о чем-то, указывая наверх. Бабка выглянула в окошко. В ночном небе пугая размерами, застыла полная кроваво-красная луна. Блеск звезд померк на фоне столь необычного явления. Тишина и покой укрывали землю и оттого близкий лес, камыши на берегу пруда казались волшебными, скорыми и зловещими предвестниками бесовского праздника Купала. Власьевна долго с интересом рассматривала столь живописную картину, потом резко обернулась, задернула занавески:
– Чего ты всполошился? К дождю это. Завтра ливень и гроза будет. Принеси еще два ведра воды, да дров захвати. И спать иди.
Василий замотал головой, вышел. Принес, что велено и отправился на другую половину дома. Бабка поставила ведра на печь, вытащила из чулана жестяное корыто.
– Раздевайся, – приказала Светлане. – Одежду здесь оставь, она тебе не понадобится.
Девушка сняла платье, нижнее белье, аккуратно сложила. Опустилась на табурет, робко прикрываясь руками.
– Справная молодица. Жизненного, женского много в тебе, дети добрыми и здоровыми будут. Но дух свой крепить надо, – Власьевна со всех сторон придирчиво осмотрела ее. – Меня не стесняйся, подними руки, – ведунья трогала грудь. – Только на одного молока хватит, следующего уже не выкормишь, знай. Другая мамка нужна будет.
Светлана молчала, смущенная бабкиной бесцеремонностью. Но не было ощущения стыда, неловкости. Она понимала важность момента и во всем подчинялась строгой старухе. Та встала позади нее, вытащила заколки и шпильки. Густые волосы рассыпались по плечам. Власьевна старинным черепаховым гребнем начала медленно и осторожно расчесывать длинные вьющиеся пряди, произнося скороговоркой непонятные приворотные слова. Голос срывался в едва различимый шепот, затем повышался до обычной громкости. После вновь переходил в странное бесконечное шипение. Волосы под гребнем искрились фиолетовыми змеями, потрескивали, мерцая статическим электричеством. У Светланы помимо воли закрывались глаза, тихое блаженное состояние охватывало размякшее тело, кружило, дурманило голову. Забывалось обо всем плохом, трудном. Мысли растворялись, пульсируя созвучно с колдовскими речениями. Прочь уносились проблемы, житейская суета, наступал долгожданный покой. Мигающие импульсы возникали в мозгу и тут же исчезали, затихая угасающим эхом. Состояние приятного забытья и томной неподвижности пьянило сознание, усмиряя стук пылающего сердца. Ощущение сладостной неги размягчало плоть, а внизу живота, там, где зарождалась новая жизнь, отзывалась трепетным биением крохотная живая сущность. Это было таким необычным, особенным и нежным, что хотелось навсегда сберечь желанное чувство единения матери и ребенка. Ничего подобного при беременности Дашей она не испытывала. Из забытья вывел скрипучий голос Власьевны:
– Очнись, золотце! Время омовения, – бабка усадила ее в наполненное водой корыто. Опрокинула склянку пахучего снадобья, и вода радужно забурлила пузырями. Добавила кипятка из ковшика.
– Горячо, бабушка!
– Терпи. Так надо, – подлила еще.
– Ой! – Светлана не могла терпеть, вода жгла бедра, живот.
– Все, все, – Власьевна тщательно взбивала пену. – Сейчас привыкнешь. –
Из стеклянного пузырька налила себе в ладони яркого золотистого средства и стала втирать в волосы девушки. – Вот из яичных желтков тебе шампунь. Яйца перепелиные, свежие. Если к ним толченый корень тысячелистника добавить, никакие немощи волосу не страшны. Густыми, сильными и красивыми расти будут. А сухие тертые цветки пижмы туда растворить, так молодость и здоровье на много лет с тобой останутся.
– Откуда вы все знаете?
– А у меня в роду все травники да знахари были. От прапрабабушки идет у нас по женской линии. И долголетие и знания тайные ведовские.
– Вы людям помогаете, лечите?
– Конечно, помогаю. На вашу медицину надежды никакой. Чего она может? Только резать да таблетками травить. Тут в самый корень болезни зреть надо, а не последствия исправлять. Ведь причина обычно глубоко спрятана. Недуги да хвори – плод поступков греховных, а то, бывает и помыслов. Душу-то себе грязью вымажут, сердце ненавистью переполнят, завистью изойдут, вот и результат.
– Как же это происходит? – Светлана с наслаждением ощущала, как серебристая пена щекочет плечи. Власьевна, засучив рукава, мягкой мочалкой старательно терла спину, подливая горячей воды.
– А так и происходит. Люди ко мне с добром, с трудностями, немощами своими приходят, а я им разум, сущность духовную очищаю, пятна, скверну словом отмываю, заклятиями древними кривду спрямляю. Но не каждому помочь могу, далеко не каждому. Бывало, придет к тебе человек, а на нем и места живого нет, мертвечина одна и тлен. Сгнило все внутри, одни лишь струпья да язвы от дел невиданных, злодейских. К такому и прикоснуться-то страшно.
– А вы в бога верите?
Власьевна вздрогнула, остановилась. Рука с мочалкой опустилась, струйка мыльной воды пролилась на пол. Она в раздумье помолчала, затем произнесла глухим голосом:
– Верю, девонька. Верю… Я ведь в крещении раба Божья Елена, – она похлопала по плечу. – Встань, голубушка.
Светлана поднялась в корыте, и бабка стала мыть ей ноги, живот. Обмывала со всех сторон, споласкивая теплой чистой водой.
– Меня Паисий в церковь не пускает, боится, что я прихожан смущать буду. А мне много и не надо. Пройду мимо, на купола и кресты, на голубка витого взгляну, вот и все. Бог, он ведь всегда с нами. Кто-то принимает его, кто-то нет. Некоторые борются, что-то себе доказать пытаются. Глупые создания, не понимают, что Господь и есть благо. Все каких-то выгод, власти, счастья ищут. И я такая была…
– Ой, Власьевна, расскажите о себе! – Светлана стояла чистая, нагая, будто светящаяся изнутри.
– Давай воду выплеснем за порог. И еще раз омыть тебя надо.
Они вдвоем доволокли корыто до входной двери. Открыли и разом опрокинули. Вода с шипением полилась с высокого крыльца. Вернулись в горницу, и бабка опять налила кипятка. Чуть разбавила студеной водой из колодца, и девушка вновь погрузилась в эту своеобразную ванну. Ведунья вспенила воду, взяла мягкую губку. Подлила чего-то черного, пахнущего скипидаром и дегтем.
Долго молчала, раздумывая, стоит ли делиться сокровенным. Перед глазами вставали живые картины прошлой жизни, далекие воспоминания о былых благословенных временах.
– Так вот, красавица. И я когда-то молодой была. Страсти бурлили нешуточные, устали не знала ни в работе, ни в любви. Делала, что хотела, парней с ума взглядом одним сводила, у ног валялись, любые мои желания исполнить рады были. Слава обо мне нехорошая шла. Мы тогда не здесь, в другом селе жили. Да только сделать ничего не могли. Я всех, кто мне понравился, кого хотела, брала без спроса и всякого возражения. Упивалась могуществом, силою своею колдовской. И мама, и бабушка предупреждали, что не кончится это добром. Батюшка меня образумить пытался, один раз даже кнутом в сарае отхлестал. А только не слушалась я, не принимала близко опасения родных.
И тогда замуж выдать меня придумали. Нашли жениха видного из семьи богатой. Родители его до революции золотой прииск держали, после в Маньчжурию с атаманом Семеновым бежали. А тот здесь за кладами спрятанными присматривал, хотел с оказией все в Китай вывезти. Только не глянулся он мне, не желала я мест родных покидать. И гулять хотелось, уж больно сладостно это было, на чувствах играть. Пока не случилась из-за меня поножовщина страшная. Трое парней калеками остались, двоих на кладбище снесли. Я в город подалась, гнева людского испугалась. Там на суконной фабрике швеей-мотористкой трудилась, в общежитии жила. От поклонников отбоя не было, да только уже не так радовало это. Взрослее стала, осмотрительней. Сама не заметила, как влюбилась в военного одного, представителя наркомата обороны. Его Николаем звали, он у нас на фабрике в длительной командировке был, крупный такой, высокий. Как ни старалась привлечь его к себе, все будто о стену каменную. А я так и взбесилась будто. «Все равно моим будет!» – сама себе поклялась. Всю силу свою на кон положила, душу измочалила, помощи у духа нечистого просила. Сдался Николай, не устоял.
Какая у нас страсть была!.. Он с ума сходил, я просто таяла в его руках. Такие острые яркие чувства мало кому доступны. А мы просто купались в них, готовы были неделями не вылезать из постели. Все это подогревалось снадобьями заветными, да ягодой приворотной. Он про то не знал. Ласковый, будто теленочек, жаркий.
Когда закончилась его командировка, уехал служить на границу. Признался, что у него жена и двое детей. Но я-то знала, что никуда он от меня не денется. Писал письма заказные, длинные, встречи желал долгожданной. Вскоре вернулся в наш город, и все закрутилось по-прежнему. Но мне этого было мало, поставила условие жесткое: или я выхожу за него замуж, или… Он надолго пропал, а потом прислал телеграмму. Звал к себе на границу в военный городок. С женой развелся, детей бросил. Все ради меня.
А мне видение было: нельзя за него замуж выходить, несчастье будет. Да только сама не могла без него жить, без ласки его, глаз ясно-голубых, без рук нежных и чутких. Бросилась к нему, ни о чем думать не желала, всем жертвовать готовая была, лишь бы всегда рядом быть.
Расписались с ним, и стала я женой командира. Весь гарнизон на свадьбе гулял, я будто королева на балу. Офицеры с меня глаз не сводят, начальники на танец пригласить в очередь выстраиваются. Да только не смотрю ни на кого. Вот он мой Коленька ненаглядный, любовь единственная, неповторимая. Счастлива была до самого края.
А годы шли. Мне уже за тридцать далеко, а детей все нет. И стала я духа о ребенке молить, мужа зельем особенным поить. Ровно через полгода понесла, почуяла во чреве жизнь зарождающуюся. Великая радость у нас была, ждали мальчика пригожего, синеглазого.
Тут война началась, бомбежки страшные. Николай со своим гарнизоном одними из первых бой приняли. Нас, гражданское население, эвакуировали. Где поездом, а где пешком шли с трудом пробираясь на восток. Немец наступает, следом танки грохочут, мотоциклисты. В перелесках прятались, ягодами да грибами питались, к своим в тыл продвигались. Вышли с горем пополам к Витебску, там эшелон с ранеными в Сибирь шел. Я к начальнику поезда, возьмите мол. А живот уже большой, заметный. Взяли меня санитаркой за ранеными глядеть, воду греть, бинты стирать, да перевязки делать. Вот тут я и развернулась. Пока ехали с задержками, четыре недели до Новосибирска добирались, я многих на ноги поставила. На бесконечных перегонах по несколько суток стояли. Так я в поля бегу лечебные травы собирать, в лесу полезные коренья выкапывать. Затем все в ступке толкла, друг с другом смешивала, бойцов отварами поила, на раны припарки делала. Начальник-военврач мне благодарность выразил, сокрушался, что оставить не может.
Когда приехали на конечную станцию, всех по госпиталям развезли, я в село к родителям отправилась. Отец и бабушка уже умерли к тому времени, мама одна осталась. Детей, кроме меня больше не было. Как увидела мой живот сразу в крик: ты что наделала, кого миру явить вздумала? Объяснила, что не будет нормальным ребенок, что урод в лоне обретается. Я в слезы, не верю, что от Коленьки моего ребенок ненормальный родится.
А вскоре похоронка на него пришла. Погиб смертью храбрых, защищая отечество. Взвыла я белугой, от горя на стену лезла, с сильным жаром в постель слегла. Так тяжко, так горестно сердце сокрушалась! Тут срок рожать подходит, а я в бреду мечусь горячечном, света белого не вижу. Мама роды принимала, так двенадцать часов не хотело выходить чадо. Я от дикой боли изошлась, кричала страшно, смерть призывала от мучений меня избавить.
Да только кончилось все разом. Заскулил ребеночек, забил ножками. Завязала, обрезала пуповину мама, и тут увидели мы, что мальчик скособоченным родился, с травмой родовой. Припал жадно к груди моей, глаз не открывает. Испугались мы, думали, слепым родился. Оказалось немой и хромой к тому же. Я, как и хотела Васенькой его назвала. И таким он для меня желанным, родным был, столько я сходства с мужем своим любимым видела, что на остальное внимания не обращала. Знала: кара это за грехи мои. За блуд и гордыню, за то, что разлучницей для многих стала, сколько людей ради собственных услад несчастными сделала! И приняла я это наказание жестокое, приняла смиренно и безропотно. Поняла, крест это всей моей жизни и не будет избавленья до конца последних дней.
Власьевна нахмурила брови, низко опустила голову. Видно было, как непросто даются ей воспоминания.
– А потом что? – Светлана слушала затаив дыхание, искренне сопереживая злополучной ведунье. – Разве ничего нельзя было сделать? Хотя бы немоту или хромоту исправить?
– Нет, девонька. Я и по врачам его возила, и к костоправам. Нельзя трогать, так сказали. Родовые травмы дело серьезное. Они за жизнь разгульную даются, за распутство. За то, что берешь тебе не принадлежащее, а других страдальцами делаешь. За твои наслаждения дитё расплачивается. И чем ниже падение, тем страшнее кара, то закон строгий. Я, несмотря ни на что Васеньку и читать и писать выучила. Слышит он хорошо, все легко понимает. Пока на фабрике работала, он со мной жил. И в комнате приберет и обед сготовит. В школу не брали, так я его к одной торговке на рынке пристроила молочные бидоны да банки со сметаной носить. Мальчишка он крепкий, сильный был, весь в отца своего. Мама к нам приезжала, без слез на него смотреть не могла, меня за прошлое укоряла. К себе забрала в деревню, трудно ей там с хозяйством управляться. Найди, говорит, себе мужика, все старость не одной встречать. Мне тогда уже под пятьдесят было. Случались кавалеры конечно, но не трогали сердце, не зажигали огня. Хоть и нравилось головы кружить, но с женатыми не связывалась больше.
А тут и люди прознали о чародействе моем. Со своими горестями приходить начали. Стала я им помогать по силе своей. Благодарили кто чем, как могли, жили бедно совсем после войны.
Привязался ко мне бухгалтер пожилой, одинокий. Все замуж звал, в любви до самого гроба клялся. Да не рассчитал возможностей своих. Я-то когда в раж, исступление плотское войду, ни пощады, ни милости не даю, обо всем на свете забываю. В неистовстве до буйности, до беспамятства себя довожу, мужчину всего наизнанку выворачиваю, по несколько часов кряду в упоении безумном нахожусь. И не сдюжил он, в первую же ночь сердечко не выдержало. Лежит в моей постели неживой, остывший.
Что потом началось! Все на меня ополчились, на фабрике коллективное порицание, презрение всеобщее. Укатала, мол, мужика змея подколодная. Бабы в крик: ведьма она! Я вещи собрала и бегом из города к маме, к Васеньке моему в деревню. Дояркой в совхозе работала, в передовики выходила. Про утехи любовные и думать боюсь, мужиков после войны мало в селе, все на пересчет. Женщины с ума сходят, за каждого инвалида держатся крепко, любую соперницу разорвать готовы. А те словно нарочно на меня внимание обращают, в темном углу прижать норовят. Я хоть и в годах уже, а цвету как хризантема осенняя. Кипит во мне огонь неугасимый, влечет страсть жаркая. Чую, не смогу устоять, лоно плавится внутри, соком отекает. Знаю, не кончится добром такая мука, горе и несчастья впереди ждут, если не остановлю пыл свой неутолимый. Взмолилась к духу, пламя блудное унять просила, чтобы в покое меня оставили, не искушали. До того дошло – думать ни о чем не могу больше, только бы на сеновал заманить кого-нибудь. Знала, подождать, потерпеть надо было.
Но не устояла. Инженер с нашего маслозавода, герой-орденоносец, бравый такой с усами подвезти меня предложил, я как раз домой с поляны земляничной возвращалась, ягоды два ведра набрала. Не доехали мы до дома, свернули на лесную опушку.
Целый месяц я будто в небесах летала. Ночи жаркие, безудержные, лихие. Но вдруг замечать стала, что остывать начала. Яркость красок поблекла, как-то неинтересно стало. Тот подо мной с ума сходит, в прострации полной находится, а у меня равнодушие открылось. Смотрю, истощал весь, глаза горят. Вижу, что мужик так себе, и табачищем от него разит, и потом козлиным. Неприятен стал, хотела с ним расстаться, он ни в какую. Жить, говорит, без тебя не могу.
Тут жена его о нашей связи узнала. Донесли люди добрые. А баба вредная, отчаянная. Мелкая как выдра, рябая да злобная. Подкралась ночью, сарай запалила. Мы выбежали, тушить пытались. Огонь на дом перекинулся, сгорело все дотла, едва успели вещи, документы забрать. Денег-то у меня, украшений золотых много было, с города еще откладывала с зарплаты, а в основном с дел ведовских. В саду под кустами малины клад в земле прятала. Выделили нам в совхозе материальную помощь, обещали дом новый построить. А только решили мы с матушкой, что другое село искать надо. Не будет здесь житья никакого.
Пожили немного у знакомых хороших, присмотрели избушку в дальнем селе, где никто нас не знает, да и приехали сюда. Скоро почти полвека будет, как здесь живем, – Власьевна закончила рассказ, ополоснула Светлану теплой водой, вытерла насухо, укутала свежей простыней.
– Вот это жизнь у вас, бабушка! А как же Василий?
– А что Василий? Он от рождения к женскому полу равнодушный, будто мне в наказанье. Маленький был, я о внуках мечтала, не знала еще. А потом выяснилось, – все, на нем наш род прерывается. А у меня после пожара бородавка на щеке безобразная вылезла и все мысли распутные ушли навсегда. Добилась, чего просила, и сразу жить легче стало. С того времени одним чародейством да гаданием пробавляюсь. Лечу иногда, что по силам моим, больница далеко, вот ко мне и идут.
Хоть чем-то людям помочь. Вину перед ними громадную чувствую, искупления прошу. А Паисий меня в храм не пускает, к таинствам дорогу закрыл. Да я его понимаю, каноны церковные такого не позволяют. Хорошо анафеме не предал. Господь, он ведь не для праведников на землю пришел, а чтобы грешникам путь открыть, избавление принести, долю, судьбу им изменить, в стремлении к жизни райской помочь, страсти одолеть, душою очиститься.
Вот надо же, открылась как на исповеди. Чую, помирать скоро, а сама не справлюсь, не позволят мне. Тебя Бог послал, вижу. Ничего не скажу более.
– Да чем же я помочь могу?
– А ничего особенного не надо, делай то, зачем пришла. Силы душевные собери, волю железную прояви, не скисни и не устрашись. Тогда сама спасешься и других спасешь. А если слабину дашь, последствия страшными будут.
За окном стояла черная глухая ночь. Луна спряталась, лягушки притихли в пруду. Лишь беззвучные круги расходились по воде, да высокие камыши еле слышно перешептывались на берегу. Лес темной стеной подступал к самому огороду. В нем редкими проблесками зажигались загадочные синие огоньки и тут же гасли, скрываясь среди спящей листвы. Легкий ветерок прятался в травах, а шелест кустов придавал ночному безмолвию флер таинственного покоя.
Бабка долго рылась в старом сундуке, достала грубую холщовую исподницу. Светлана примерила, одеяние было просторным и удобным, хотя непривычно жестким. Власьевна вытащила пару настоящих лыковых лапоточков:
– Вот тебе девица, завтра в них будешь. Твоя обувь городская неподходящая. Кто же в лес на каблуках ходит? А это мои, детские еще, батюшка своими руками вязал. Легкие и крепкие, – она намотала ей на ноги чистое льняное полотно, надела лапти, завязала тесемки. В них было хорошо и комфортно.
– Спасибо, бабушка!
– На здоровье, – пробурчала старуха. – В этом к цветку пойдешь. Онучи снимай сейчас, а рубаху пока не вернешься ни в коем случае! И волосы больше не закалывай. Завтра расскажу как вести себя, как не убояться духа нечистого, да пойдете с Васенькой. Он дорогу покажет, чем сумеет в трудную минуту поддержит. Слушайся его и ничего не бойся. А картинам увиденным, не верь!
– Я все сделаю, как скажете, – она заметно успокоилась, воспрянула духом. Уже не казалась сама себе слабой и беспомощной. Признаки надежды на удачный исход появились в измученной душе. Хотелось верить, что с таким глубоким участием опытной колдуньи у нее все получится. – А когда цветок сорву, что дальше делать?
– Беги, голубушка, со всех ног беги. Сюда ко мне скорее, там разберемся.
– А Василий?
– О нем не беспокойся и не думай. Он не раз в таких делах помогал, знает, как быть. А сейчас спать ложись. Пуховую перину тебе постелила, – бабка указала на металлическую кровать с большими медными шарами по бокам. – Выспись красавица, завтра ночь жуткая предстоит. А я тут, возле печки расположусь…
Продолжение Глава 10 http://www.proza.ru/2017/07/18/1248