Собственно, я не знаю, что такое Туроскаррора, слово это мы придумали в детстве для обозначения чего-то чрезвычайно загадочного и ужасного одновременно. «Ущелье Тураскарроры» – где-то так, непонятно и трескуче, как карканье вороны над свежим трупом. Подростки все такие.
Я купил эту книгу на заре туманной юности. Давным-давно, еще в Стране Советов. В Питере, в конце Невского, в магазинчике «Старая книга». Чудный магазин, с неповторимой атмосферой: старые книги, солидные люди, приобщение к тайне.
Конечно, ничего я там не собирался покупать, зашел из любопытства, потревожить старые пожелтевшие страницы почтенных толстых альбомов. Рассмотреть поподробнее какое-нибудь «похищение сабиянок кентаврами» и позлить хорошенькую продавщицу.
Стою, смотрю, выбираю книгу побольше и потолще на стеллаже, жду, когда освободится продавщица. Вот, готово: «Девушка, мне вон ту книгу». – «Это не книга, это альбом». – «Я знаю, можно посмотреть? Спасибо».
Смотрю. Ага, Ньюрский музей современного искусства. Альбом, конечно, прошел не через одни руки, прежде чем успокоился на полке магазина. Ветхая суперобложка, но страницы еще не заляпанные, качественная печать и бумага. Девушка нервничает, досадует (все равно не купит, только время на него тратишь), переставляет книги, злится. Я не тороплюсь: когда тебе двадцать три, торопиться некуда. Листаю страницы, переложенные калькой, смотрю всякие ихние буржуйские извращения, вроде Поллока или Уорхола. У нас такого нигде не увидишь, реализм, – а тут пожалуйста, наслаждайся загнивающими отбросами капитализма.
Наелся, облизываюсь, возвращаю альбом. Когда она ставила его на место, трепеща и краснея от негодования, я попросил показать еще одну толстую книжку небольшого формата с голой женщиной на обложке, стоявшую рядом. Все, чаша гнева переполнилась. «Слушайте! Вы же все равно ничего не купите! Только зря будете смотреть», – говорит юная особа, полыхая праведным гневом, хоть прикуривай. «Как это не куплю, почему вы за меня решаете, – начинаю раздражаться я. – «Заверните, сколько стоит?» – «Двадцать пять рэ». (Фигасе!) Ровно столько, сколько у меня было в наличии (доигрался в солидного покупателя, ну хоть не опозорился). «Берете?» – и злорадство в глазах. «Беру, заверните».
Жалко, конечно, отдавать все деньги сразу за книгу, которую в руках не держал. Заплатил и купил, вышел – развернул. Обрадовался и расстроился одновременно: Модильяни, но на польском языке, монография – пухлая увесистая книженция. Наверно, они – продавщицы – вот так и ловят таких как я, подумалось мне. И пошел себе, весьма озадаченный своей оригинальной покупкой.
Прошли годы, как писалось бы в титрах немого кино... О Модильяни, ты самый загадочный и баснословно дорогой художник, ты икона и обманка для многих молодых художников! Только одни догадывались, кому молились, другие себе его навображали. О Моди, ты из самых, самая самость. И весь ты был скрыт в книге, которую я когда-то купил, на непонятном мне языке. С немногочисленными иллюстрациями, в основном обнаженных женщин с глазами, словно дыры (почему-то художник не выписывал глаза у женщин, за редким исключением), портретами детей. Излишне говорить, что текст писался искусствоведом, специализирующимся на его творчестве, а значит – особенно труден в переводе.
Раз в год я снимал книжку с полки, смотрел, томно вздыхал и вспоминал хорошенькую в своем праведном гневе продавщицу. И ждал случая, чтобы узнать жгучую тайну самого знаменитого и загадочного в мире художника. Сердцем чуял: не ошибусь, разгадка близка.
Переводчица оказалась безобразна и нелепа, да-да (можно сразу в кино «Тайна Тураскарроры»). Седые космы, нездоровая серая кожа, толстые вывороченные губы, солидный мужской нос, глаза навыкате (просто чудо, а не женщина) и вдобавок гренадерский рост (брошенка с багажом, мелькнуло у меня в голове). В уродстве, знаете ли, тоже есть своя красота, а в хаосе высшая степень порядка, только понять и оценить – занятие не для средних умов. Недаром любая грандиозная свалка приводит нас в трепет и легкий ступор: дыхание вечности!
Итак, прежде чем впустить меня в свое логово, потусторонняя женщина долго изучала меня своими мутными глазами (снулой рыбы). Увы, я не ошибся в своих ожиданиях. Обитатели морских глубин приспособились жить в условиях плохой видимости, недостатка кислорода и скудного рациона в виде остатков от пиршества акул империализма. И то, если бы... а то. Все совпадало: полусумрак, спертый воздух и атмосфера стойкого и затяжного безденежья. Как следствие: нездоровая кожа, нежелание следить за собой, длительная депрессия, любовь к мистике, ностальгическое копание в прошлом или в недалеком, если речь идет о бывшем.
Отлично понимая, что надо вдохнуть жизнь в этот призрак дома Баскервиллей, прежде чем чего-то от него хотеть, я принялся ей вдохновенно говорить о своем желании перевести загадочную книгу – и довольно толстую, кстати. Рукопись перевода она сможет неплохо продать и даже сделать себе имя в обществе советско-польской дружбы.
Когда с преамбулой было покончено, я сделал паузу и проследил за произведенным эффектом. Барбара (так я назвал ее для себя) воскресала на моих глазах. Щеки ее порозовели, глаза заблестели – ну еще бы, запахло деньгами. Я не ошибся. После изложения моей нескромной просьбы – перевести монографию – она закатила глаза и прохрипела: «Я знаю, вас послал мне Бог!» (Конечно, Бог, ведь он же сподобил меня купить эту страшно дорогую и бесполезную книгу!) «Да, и Он послал меня к вам, здесь налицо виден Его промысел. Я пришел помочь Вам, а Вы мне, мы втроём нужны друг другу» – «А третий кто?» – спросила она, облизывая пересохшие от волнения губы. «Модильяни». – «А кто это?» – «Узнаете, а то сразу будет неинтересно».
Излишне говорить здесь, что она оказалась разведена, имела двух великовозрастных и, самое ужасное, прожорливых подростков. Соответственно имела долг за квартиру, жалкие и нерегулярные алименты от подлого бывшего, бросившего её ради молодой и смазливой дурочки (как я его понимаю!). Совершенно без средств и с полным неумением добывать пищу в жизни, полной жестоких мужщин и женщин.
Заплатив ей аванс и оставив книгу, я поспешно покинул юдоль скорби и страданий в виде трехкомнатной квартиры на первом этаже панельного девятиэтажного дома. Выйдя из вонючего и полутёмного подъезда, я еще раз взглянул на убогую вывеску, каким-то чудом прибитую к бетонной стене: «Переводы с польского» (Господи, кому он тут нужен, польский язык, в этой глуши, подумалось мне). Слова, намазанные черной краской на куске оцинкованного железа, – артефакт, свидетельствующий об отчаянии. Даже черный квадрат Малевича уступал по художественной выразительности. «Черт, и этот на букву М», – подумал я про художника. Просто мистика какая-то. И я машинально перекрестился. Какие-то смутные подозрения шевельнулись в моей душе, что-то по поводу денег и того, что уж слишком дорого обходиться мне приобщение к тайне самого скандального художника двадцатого века.
Через два дня затмила все на свете Пасха с ее куличами и яйцами, с ее языческим разгулом и благостью. А главное, неотвратимо надвигающаяся Весна после долгой зимы. Что еще надо человеку, чтобы встретить лето, кроме солнца, тепла зелени и свежего ветра? Возрадуемся же, миряне, и помянем усопших. Аминь.
Следующее наше свидание с переводчицей Барбарой состоялось через два месяца, после заключения договора. Выглядела она лучше и опрятнее, подкрасила волосы и надела новый фартук, под который прятала свои узловатые руки. Она поспешила меня заверить, что книга, которую я принес – исключительно интересная. Но в чем заключается интерес, рассказывать не стала из меркантильных соображений. А может, из моральных, так как она закатывала глаза и цокала языком, из чего я понял: Модильяни был ужасным распутником уже в подростковом возрасте, и ее православное воспитание подвергается неслыханным испытаниям при переводе. В общем, она всячески подогревала мой интерес к плодам ее труда. И я быстро понял – скоро я буду поставлен перед фактом несоответствия между толщиной книги и оплатой труда, а еще и сложный текст, составленный искусствоведом. К тому же меня злило следующее обстоятельство: Барбара как переводчик постигнет всю полноту картины жизни известного и скандального художника, а мне достанутся скудные выжимки ее перевода. «Не делай добра, не получишь зла», – подумал я, глядя на её закатившиеся к потолку глаза, когда она поведала о своем родстве с Блоком. «Он плохо кончил – не спал с женой, внучкой Менделеева, и умер от рака мозга, один, запертый в комнате без мебели – поэт, что ж с него возьмёшь!» – мелькнуло у меня в голове. «Наверно, вы просто дальняя родственница», – предположил я. «Это неслыханно! – выпалила возмущенная женщина. – Я правнучка!» – «В общем, похожи», – промямлил я. (А может, она немножко того – мадам «куку»? Плакали мои денежки?) Неутешительный вывод.
«Еще мой отец был священник», – добавила внучка Блока. «И его, конечно же, репрессировали людоеды-большевики», – подсказал я. «Как вы догадались!» –радостно воскликнула она. «Просто моя бабушка была дочерью грузинского князя, – многозначительно добавил я. – Она погибла на Нерчинских рудниках» (жертвам политических репрессий полагается скидка при переводе художественных ценностей). Но похоже, торг здесь неуместен. (Бабушка на самом деле была грузинкой, она же и была второй женой дедушки – военного врача). Я поспешил откланяться, для того чтобы избежать волнующих подробностей. Уж лучше бы она оказалась внучкой Модильяни, но, блин, через его кровать прошло столько женщин! Да, с внучками напряг получается, хотя и у Блока не могло быть детей. Однако она была так убедительна в своей роли правнучки, возражать опасно, сожжет тетради – и денежки тю-тю. Проклятый Модильяни...
Однако дело двигалось к цели. Правда, дальнейшие мои визиты принесли мало толку, она показывала все увеличивающуюся стопку тетрадей и все явственней намекала на дополнительные выплаты. Я пытался узнать дополнительные подробности её родства с самим Блоком, но жадность в ее душе победила гордость, и несносная женщина потребовала еще денег за то, что ей приходиться узнавать гадкие похождения ужасного еврея. «Так он еще и яврей!» – ужаснулся я. «Они все там евреи, в своей Италии» – «Какая Италия, он же жил в Париже?» – «Где он только не жил, бабник проклятый!» – её глаза полыхнули гневом, я вспомнил про бывшего и пообещал подумать над вопросом об еще одном авансе. Плохая для меня мысль о том, что все мужики – хитрецы и обманщики, явственно проступила на ее некрасивом, но выразительном лице. «Надо дать ей еще денег и не показываться до самого финала», – решил я. Так прошло лето.
И вот финал. Все тот же замусоренный подъезд, могучая в своей несокрушимости стальная дверь – портал в параллельный мир (море умеет хранить свои тайны).
Опять пришлось долго и настойчиво колотиться в дверь и пинать её ногами, прежде чем я услышал чьи-то неторопливые шаги. Послышалась возня с тяжелым засовом, бомбоубежище приняло меня в свои прохладные глубины. «Входи», – заговорщическим тоном сказала Барбара. Мы прошли на кухоньку, меня усадили на трехногий табурет (привет из СССР), предварительно смахнув крошки с кухонного стола. «Подожди и не вставай», – приказала переводчица, зорко оглядев кухню, словно я собирался что-нибудь украсть.
Теперь она напоминала целеустремленную хищню – полная сил и хорошо понимающая, что она хочет от жизни и как этого добиться. Мне даже стало как-то неуютно. «Думаю, фразы о Боге и Блоке я уже больше не услышу из этих уст. Неужели перевод пухлой книжки вызвал к жизни этого Франкенштейна в юбке? Тогда это поистине волшебная книга!» – таким размышлениям предавался я, разглядывая небеленый потолок, жирные обои, немытую плиту – сюрреалистический интерьер.
Наконец переводчица вошла в пятно света, крепко прижимая к себе стопку тетрадей, замерла, огляделась. Убедилась, что я не вставал с места, не подглядывал, не шпионил, а значит – не намерен её обмануть, удрать, не заплатить и т.д. Перевела дух, дунула, чтобы смахнуть выбившуюся прядь, и осипшим голосом спросила: «Деньги при Вас? Сначала деньги, а потом тетради». Решив подыграть ей, я сказал: «Сначала стулья, потом деньги». Барбара нервно засмеялась и заявила: «У меня нет стульев, только некормленые дети и долги, так что забирайте свои рукописи о похождениях отъявленного проходимца. Вы и так меня обманули, заплатив рубли там, где надо было платить доллары».
Зная о том, что она утратит к моей персоне всякий интерес, как только получит деньги, я стал укорять её, говоря: вот, до моего появления в её жизни она была лишена всего – денег, сил, надежд. А сейчас она – уверенная в себе женщина, готовая с новыми силами бороться за своё место под солнцем. «Посмотрите на себя – каким алчным блеском горят ваши глаза, пульсирует кровь под кожей, и сколько силы в руках. И все это благодаря Модильяни!» – «Да идите Вы к чёрту!» – выпалила она и стукнула ладонью по столу так сильно ,что деревянный бочонок опрокинулся и из него высыпалась соль.
Я достал деньги и выложил их на столешницу. Переводчица невольно потянулась к ним. «Тетради», – предупредил я. Стопка с тетрадями медленно заскользила в мою сторону и замерла, я переложил деньги на её сторону стола. Другая моя рука легла на стопку с переводом. Обе стороны облегчёно вздохнули. «И все-таки Вы меня обманули». – «Не думаю», – сказал я, имея в виду, насколько она укоротила перевод, чтобы подогнать объем под сумму гонорара. Мы сухо попрощались, чтоб больше никогда не увидеться, даже живя в маленьком городке.
Через некоторое время, дождавшись выходных, я удобно устроился на диване и углубился в чтение рукописного перевода. Пожалуй, жизнеописание знаменитого художника стоило потраченных нервов и денег. Пьяницы, наркомана, бабника, люмпена. Сына богатых, но разорившихся родителей, больного туберкулезом, рисовавшего проституток (поэтому вместо глаз дыры) и многочисленных любовниц, обитателей парижского дна, сутенеров, дельцов, цыганок, продавцов цветов. Единственной его ошибкой был отъезд из Италии, от солнца и тепла, в Париж, где его туберкулез стал прогрессировать, – но зато там он стал знаменит при жизни своими похождениями. И последняя его любовница выбросилась беременная из окна гостиницы, узнав о его смерти.
В общем, у меня была идея написать книгу уже на русском языке, я было начал, но дело заглохло. Чудесная книга совершила обратный ход во времени, вызвав к жизни рукопись, та в свою очередь замысел, и он – идею. Идея же растворилась в океане мыслеформ над нашими головами. Осталось только чувство приобщения к тайне.
P.S. Переводчица Барбара устроилась на работу, вырастила детей, излечилась от рака, облысела и носит чудный парик, её можно увидеть в кафе за рюмкой хереса. Слушает Битлов через древнегреческий плеер. Все гут…