Менестрель…
Жил-был человек. Не особо лучше и вряд ли намного хуже, чем все остальные жители этого села. Такой же, как все остальные. Ну или почти такой. Почти, из-за странного дара. Просто дарованы при рождении кому-то из людей богатство, кому-то умелые руки, кому-то безмерная удача… Ему досталось, так уж получилось, самое странное: способность сочинять и петь песни. Причем сочинять и петь их так, что все окружающие, слушая их, погружались в мир, нарисованный его фантазией… нет, не кистью – простыми словами и чудесными, чистыми, рвущимися из самой глубины его Души аккордами мелодий.
Стоило ему заиграть что-то грустное – редкий человек сдерживал слезы, уж больно мелодия брала за сердце. Стоило ему заиграть что-то веселое, как у самого грустного человека вскоре появлялась улыбка, а у усталого прибавлялось бодрости. Будто эти мелодии, вернее позитивная энергия от них, неведомым для науки образом усваивалась окружающими, отчего у них вновь появлялось желание жить и работать.
Когда он влюбился… О! Как вдохновлено и долго он пел, от переизбытка чувств едва не разрывая на две части свою «хромку», виртуозно исполняя мелодию на правой клавиатуре, под аккомпанемент гамм, подобранных на левой ее стороне. Многие из его односельчан, глядя на это, качали головами и шепотом переговаривались: «Перебрал, мол, Семка. Ишь, что с человеком-то творится. Совсем пропадет так». А он действительно был пьян. Но нет, не от водки, не от какого-то либо алкоголя, а только от Любви. От того великого и прекрасного Чувства, которое делает любого человека только лучше и чище, нежели он был прежде. Особенно, если оно, чувство, действительно искренне. Он пел, и любой человек, который хотя бы на секунд десять вслушался в его слова, в тембр его дрожащего голоса, невольно остановился бы, пораженный испытываемой им глубиной и чистотой чувств, настолько они были прекрасны.
Да, многое было в его жизни. Тяжелое и голодное детство. Помощь по хозяйству рано овдовевшей матери. Каждодневный труд в поле, после которого его Душа сама просила петь, чтобы ей стало легче. Крестьянская свадьба, широкая и веселая, рождение первенца-сына, шумные проводы его в армию чуть ли не всем селом с клятвенными обещаниями односельчан приглядывать за его женой (опять на сносях!) и сыном и… ранняя смерть.
Смерть, поскольку то был страшный 1941 год, самые первые и самые жаркие дни июля месяца. И он, простой красноармеец стрелковой дивизии, вернее того, что от нее осталось, прижимался к земле, сжимая в руках трехлинейную, видавшую виды винтовку, и копил внутри себя ярость и силы для прорыва. Копил и понимал, что он уже никогда не будет таким, каким он был еще месяц назад, веселым и беззаботным. Слишком многое видели его глаза, слишком часто в его уши входили те звуки, которые лучше не слышать, и много, слишком много раз он скрежетал зубами от отчаяния и боли. Боли от потерь тех, кого уже считал своими братьями, и понятной только крестьянскому уму боли от вида сожженных полей и деревень. То что не понимали призванные из городов, он понимал прекрасно. Участь тех жителей, которые уцелели, тех, которых они вынуждено оставляли позади себя при отступлении, была крайне незавидна. Особенно зимой, когда придет Ужас и Бич всех несчастных - Голод.
На войне, как ему разъяснили ему бывалые, прошедшие Финскую войну, а кто еще и Халхин-Гол командиры, надо уметь оставлять погибших в прошлом, но он… Он так просто не смог. Как и не мог держать накопившуюся боль в себе. Она рвалась наружу, рвалась мелодией и стихами, когда надо было заставить и себя, и всех окружающих сделать еще один шаг. Еще один, как сейчас, когда они, небольшая горстка оставшихся в живых красноармейцев и сержантов под командованием младшего политрука и младшего же лейтенанта с тоской смотрели на восток. Туда, где прямо перед ними, не более чем в ста метрах, замкнула кольцо окружения немецкий взвод, преграждая путь к правому берегу реки Оршица. Всего лишь жалкие сто метров до берега реки, и вдвое меньшее расстояние преодолеть уже по ней – и они будут спасены. Казалось бы, один рывок, да и ввод явно потрепан в боях, но там, вкопанный в наспех сделанную траншею, на пролесок смотрел своим жерлом скорострельный пулемет.
Будь сейчас ночь или туман, можно было подобраться на бросок гранаты, уничтожить пулемет или, не будь у немцев сейчас этой «косы смерти», то можно было сразу броситься в штыки, а там уж, как карта ляжет. Эх, если бы….
Но то была не ночь, и даже не вечер, оставлявший им хоть какие-то призрачные шансы. Было палящее утро, и солнце, поднимавшееся на востоке, немилосердно било окруженцам в глаза. А позади, в километрах полутора от них, уже слышалось урчание мотоциклов и лязг гусениц немецких транспортеров, предвещавших кровавую и быструю развязку. И каждый, что боец, что сержант, что командир, каждый из них прекрасно понимал, что надо кому-то подняться, надо повести за собой, надо сделать рывок, но каждый при этом понимал, что первая же очередь, не оставляющая и шанса на спасение, достанется именно этому смельчаку. И ведь мало такому смельчаку просто подняться и побежать вперед, мало просто повести остальных за собой. Надо зажечь людей так, чтобы они после и его гибели, и после гибели своих товарищей продолжали бежать вперед. Бежать, чтобы победить. Бежать, чтобы вырваться из окружения и продолжать воевать дальше. И только тогда, да и то не факт, хотя бы у кого-то из них будет шанс остаться в живых…
Будь здесь и сейчас среди них хоть один трус, хоть одна крыса, то обреченность уже вошла бы в Души всех присутствующих и погубила бы их легко и непринужденно. Но к счастью и трусы, поднявшие лапки вверх, и крысы, растворившиеся во мраке ночей с прихваченными консервными банками и бутылочками со спиртом, уже давно покинули их.
Ох, как ругались сначала командиры, когда на утренней перекличке в тающем отряде не отзывались несколько человек, но потом они поняли (бой – хороший учитель) и согласились с той нехитрой мыслью, высказанной им, простым красноармейцем по имени Семен, что «Крысы пусть уходят навсегда, Они мешают честной рукопашной». Остались только они, немногие, но полные решимости бороться до конца. Они лежали на самой кромке леса, будто герои древнегреческого эпоса, причалившие к берегам Трои, но так и не решавшиеся прыгнуть на берег первыми. Но кто-то должен был это сделать. И он решился…
… Обер-лейтенант Макс Кнопке ждал. Причем именно здесь, в том месте, где кромка леса почти достигает береговой линии. Он ожидал чего угодно: толпы безоружных людей, выходящих с поднятыми руками ( с которыми так приятно сфотографироваться под прицелом пулемета, делая вид, будто он один, как герой скандинавских саг, победил всех их), одиночного выстрела отчаяния из пистолета, после которого можно будет сходить вместе с парой разведчиков и осмотреть тело погибшего на предмет наличия часов или орденов, но явно не такого.
Он сначала услышал, нежели увидел. Услышал, как со стороны леса вдруг взвилась мелодия и чей то чистый голос вдруг… запел:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Кнопке знал русский, все же его отец был достаточно крупным помещиком в Курляндии, отчего он вздрогнул, поскольку он понял, о чем поется. А когда увидел, кто поет, вздрогнул еще сильнее. Чуть правее пулеметной точки на их позицию бежал, прижимая к себе гармонику, высокий красноармеец, а вслед за ним и чуть в стороне бежали, кто, примкнув штык к винтовке, а кто и с простой саперной лопатой остальные красноармейцы, среди которых выделялись два командира с пистолетами. Их было намного меньше, они явно были изнурены долгим отступлением, но сейчас ему, прошедшему французскую компанию, стало непосебе.
- Фойер! – через несколько секунд замешательства, приказал Кнопке.
Два пулеметчика, развернув жерло пулемета, выпустили первую короткую очередь. Пули лишь взбили землю чуть левее бегущего, продолжавшего петь красноармейца, рвавшегося вперед.
Пусть ярость благородная
Вскипает как волна,
Идет война народная,
Священная война!
Вторая короткая очередь также не принесла никакого эффекта. Рослый красноармеец бежал прямо на них, будто был заговорен или, как начал подозревать обер-лейтенант, у пулемета был сбит прицел. Винтовочные выстрелы присоединились к голосу пулемета, падали красноармейцы, падали захватчики в форме «мышиного» цвета, а для Макса Кнопке существовал только этот противник, бежавший с гармоникой в руках. Необходимо было срочно убить песню, убить, пока не стало поздно, убить, пока ее не подхватили все остальные. Третья очередь, пущенная едва не в упор, попросту опрокинула красноармейца, но… секундой раньше эту песню подхватили уже все остальные красноармейцы, в боевом азарте не замечавшие ничего, кроме своей цели – ближайшего противника.
Пулеметная пуля – не осколки, она, если попадает в лоб, относительно гуманна, сразу принося смерть. Владимир упал, но сразу поднялся. Но поднялся не на ноги, он воспарил и уже откуда-то сверху наблюдал за развязкой боя местного значения, запоминая каждую деталь, будто она имела какое-то значение для него теперь. Вот младший лейтенант увернулся от удара немецкого фельдфебеля и выстрелил в упор из своего пистолета, вот его, семена, друг, отбросив в сторону свою бесполезную винтовку со сломанным прикладом, сошелся и победил в ножевой схватке своего противника. Вот еще один его боевой товарищ, отпихнув носком сапога немецкого солдата с тела погибшего своего брата-близнеца, уже взлетавшего, как и он, Семена, куда-то ввысь, обтерев пот вперемешку со слезами со своего лица, подобрал немецкий пистолет-пулемет и тоже, вслед за своими товарищами, бросился в воду. Он парил, поднимаясь наверх, все еще не веря ни в свою Смерть, ни в то, что После Нее есть что-то еще…
… Время Там имеет немного другой ход, нежели в бренном мире и потому очень сложно понять и описать, чем он занимался все те двадцать два года, что прошли на земле. Скажем одно, ему не удалось стать Хранителем. Просто, чтобы быть им, нужно иметь немного другой склад характера, нежели был у него. Но зато он обрел себя на другом поприще, получив своё, уникальные права. Да, как это не странно звучит, но Менестрелю дано право на свое земное Имя. Второе право. Которое его отличает от Хранителя, связанного со своим Подопечным либо до смерти последнего, либо до разрыва этой связи (что бывает крайне редко), это право слетать к живущему в бренном мире человеку. И не важно, крещен он или нет. Нет, к любому, оговорюсь, и далеко не всегда, но если человек искренне, вглядываясь Ввысь, попросит о помощи, в те недолгие считанные мгновения, когда его безмолвная просьба достигает Небес, то внутреннее ухо слышит, а на ум сами собой приходят Слова. И даже не сами слова, сочиненные им, Менестрелем (иначе это был бы уже плагиат) а их странная интерпретация, которую поэт будет смело считать за свою творческую удачу.
... Этого парня он приметил давно. Было в нем, этом ныне двадцати пятилетнем увальне нечто такое, что выделяло его из среды его сверстников. И пусть, первые его стихи, которые он исполнял под гитару, были для него, Менестреля грубы и неправильны. Пусть его, как и любого творческого человека, регулярно заносило по жизни куда-то не туда, но... Но тот запал, с которым он их писал, та искренность исполнения, доходившая до хрипоты, с которой он их пел, в глазах Менестреля искупало все. Да и отчество его было таким же, как его, Менестреля, имя – Семенович. Будто этот парень и в самом деле мог бы быть его сыном…
Летней ночью творческий человек сидел за своим письменным столом и смотрел в окно, где зарождалась заря нового дня. День для него, как и для многих других людей его поколения, был особым. Страшная дата была на календаре – 22 июня, которую совершенно неофициально, но отмечали в полном молчании за столом, в центре которого стояла стопка водки, покрытая осьмушкой ржаного хлеба, а его отец был советским офицером, прошедшим через все ужасы войны. Так неужели он, имевший в своем активе столько стихов и песен, не уважит его. Написав что-то душевное, рвущее Душу на части? Нечто такое, чтобы он, советский офицер назвал его достойным человеком? Не все же ему дворовые песни, пусть и ставшие популярными, исполнять!
Семен тихо и незаметно проскользнул в его комнату на четвертом этаже недавно построенного дома. Склонившись, подобно Хранителю над его правым плечом, он внимательно посмотрел на чистый лист его блокнота и перьевую ручку, лежащую рядом с чернильницей. То, что творческий человек задумал не бравурную песню, было понятно сразу. И это еще сильнее предавало желания помочь ему. Нужны честные и правдивые слова-образы, такие, чтобы любой прошедший Войну человек даже не усомнился в том, что их писал настоящий фронтовик. Но что ему дать? Какой же эпизод из своей недолгой, но вместившей в себя так много, военной биографии нашептать ему сейчас? И он, Семен, вспомнил. Последний вечер и последняя ночь его жизни. То, что и он, и все остальные ощущали, сидя у костра, глядя на огонь и пуская по кругу фляжку со спиртом в память тех, кого они похоронили днем в воронке, ставшей братской могилой, без памятника со звездой и даже без креста, лишь вырезав на пне цифру 3… Тогда, ему сами собой пришли на ум слова, которые он и исполнил под гитару, которую по неизвестной причине упрямо тащил на своей спине младший лейтенант. И вот сейчас, в ночной тишине он, Семен сын Владимира, начал шептать на ухо парню.
Тот вдруг встрепенулся, с минуту застыл, проговаривая про себя те слова, которые хотел написать, и лишь после, взяв ручку и обмакнув ее в чернильницу, стал выводить строчки.
Четыре чувственных четверостишия, которые он исполнит под гитару на следующий день, 23 июня 1963 года, перед отцом и его боевыми товарищами, сидящими за одним столом. Песню, под конец которой люди с колодками боевых орденов и медалей встанут, а отец кивнет головой и скажет: «Да сын, ты действительно поэт»…
… Шел ноябрь 1967 года, когда полковник запаса, сидя в своей квартире, услышал скрежет ключей. В свою комнату проскользнул его сын, как всегда державший свою правую руку во внутреннем кармане зимней куртки.
- Опять? Опять притащил эти опусы дворовых приятелей? Ни голоса, ни музыки. Ни текста! Да и тематика – тьфу!
- Отец! Не слышал – не говори! Ты вряд ли поймешь это!
- Ну, уж так и не смогу понять! – улыбнулся полковник. Давай, включай, что там у тебя…
-Ты это серьезно, отец?
- Конечно, серьезно. Надо же узнать то, что слушает сейчас молодежь…
Студент вынул, как драгоценность, кассету из внутреннего кармана куртки, вставил ее в магнитофон, и нажал кнопку «Пуск». Из динамиков послышались первые аккорды гитары, а затем чей-то хриповатый голос запел:
На братских могилах не ставят крестов,
И вдовы на них не рыдают, -
К ним кто-то приносит букеты цветов,
И Вечный огонь зажигают.
Слушал сын, слушал и отец, в полном изумлении расстегивающий верхнюю пуговицу своей рубашки. Слушал и не верил своим ушам.
- Да нет же! Этого просто не может быть! Но ведь слова, тембр голоса... ведь это же он… - шептал про себя полковник.
А когда после щемящих душу «Братских могил» тот же голос начал исполнять «Еще не вечер», вкладывая эту фразу в уста капитана корсарского корабля, его любимую фразу. Фразу, которую он, младший лейтенант так любил то и дело повторять и ободрять красноармейцев при отступлении в сорок первом году, когда он услышал про то, что «крысы пусть уходят с корабля, Они мешают схватки бесшабашной», то он, убеленный сединами ветеран Войны, сел на стул, не в силах сдержать слезы.
- Скажи мне, сын, а кто это так поет?
- Высоцкий!
- Кто? Повтори еще раз!
- Высоцкий, Владимир Семенович.
- Высоцкий… - повторил полковник. – Неужели... Да! Да, его фамилия была именно Высоцкий, правда его звали вроде не Владимир, хотя… может быть он сейчас просто путает, и того парня звали действительно Володей? Кстати, да! Что-то про Володю он тогда мельком и упоминал. Но он же, вроде погиб! Во всяком случае, когда они, двадцать человек, тогда переплыли ту проклятую речку, его среди них точно не было. Но ведь это ничего не значит! Бывают же чудеса, в чем он смог убедиться не больно давно, когда признал в водителе автобуса своего однополчанина, которого все эти годы считал тоже погибшим. Ведь так писать может только прошедший войну и реальный штыковой бой. А фразы – так точно его. Вдруг да…
Когда наступил вечер, полковник взял чистый листок бумаги и начал писать. Он писал обращаясь к исполнителю, писал о своей жизни и интересуясь его здоровьем, пока не подошел к главному. Он даже на минуту положил ручку на стол, чтобы сосредоточится. А когда это произошло, на лист легли две строчки: «Скажите, не вы ли тот самый Владимир Высоцкий, с которым мы выходили из окружения под Оршей?».
Менестрель, стоявший рядом с Творческим человеком, лишь грустно улыбнулся, читая эту строчку.
16-17.07.2017