Два огромных стоптанных лаптя остановились у края просеки, перед дорогой, ведущей из губернского города N в уездный город Пивославль. Обладатель лаптей, высокий чернобородый мужик в дырявом зипуне на голое тело, зябко поежился и поглядел на поднимавшееся над лесом солнце. Была то пора утра, когда светило уже вышло из своего ночного убежища, но ещё не решило, где именно взойти на небосклон.
Неожиданно из-за поворота послышался стук копыт и на дорогу выкатили потрепанные, скорее даже пожеванные, дрожки, управляемые такого же жеванного вида кучером. В дрожках был единственный пассажир: невысокий сухенький господин лет тридцати пяти – сорока, в съехавшем на затылок картузе. Он то и дело вскакивал и оглядывался, как будто бы за ним была погоня и поворачиваясь к кучеру, торопил его:
- Ну, давай, поспешай!
Чувствуя, что имеет дело с незнатным и нешибко важным господином, кучер сонно взмахивал кнутом и лениво чмокал. Однако все эти действия ничуть не убыстряли движение экипажа, поскольку его движимая сила – чалая кобыла была настолько флегматична и спокойна, что ни понукания кучера, ни поторапливания господина в картузе не могли расшевелить её мерную рысь.
Обладатель лаптей внимательно посмотрел вслед удаляющемуся экипажу, глубоко вздохнул и неторопливо перекрестившись ступил из просеки на дорогу.
***
Городничий Пивославля Полифан Афанасьевич Играйло-Полубоянов проснулся от негромкого, но очень настойчивого шепота своей супруги Глафиры Матвеевны Играйло-Полубояновой.
- Полифан! Полифанушко! Проснись! – шептала супруга, сопровождая свои слова колючими толчками в левый бок городничего.
Полифан Афанасьевич открыл глаза и недовольно посмотрел на жену.
- Вставай, Полифанушко! У нас здесь сейчас господин Струйкин из N с тревожной вестью.
Полифан Афанасьевич видя, что вставать все ж таки придется, недовольно покряхтел и сел в кровати. Его раздраженное состояние усугублял прерванный сон. Полифану Афанасьевичу снилось, что сидит он на берегу речки Протвы и удит рыбу, но только начало клевать, и Полифан Афанасьевич уже было приготовился подсекать, как огромная, в генеральском мундире и с аксельбантами рыба выпрыгнула из воды, и бедный Полифан Афанасьевич исчез во мраке её чрева. Расценив сон как дурное предзнаменование, Полифан Афанасьевич ещё больше обозлился на нежданного гостя. Но как только произнесенное супругой имя визитера проникло в его затуманенный сном мозг, раздражение и остатки сна моментально улетучились. Набросив поверх рубашки халат и сунув ноги в турецкие тапочки с загнутыми носами, Полифан Афанасьевич поспешил в гостиную. В гостиной, обставленной во вкусе провинциальной знати, Полифан Афанасьевич увидел давешнего господина в картузе, сидящего на обитом ситцем в синюю полосочку диване.
***
Играйло-Полубоянов задумчиво постучал пальцами по столу.
- М-да, вот уж не было печали так подай...
С выражением величайшего благоговения смотрел господин Струйкин на сего государственного мужа. Как прекрасен российский чиновник в момент принятия ответственного решения! Все в нем величественно: взгляд пронзает пространство видением будущих событий, державная складка меж сдвинутых могучим умом бровей, длань покоится на подлокотнике кресла. Скольким дорогим сердцу событиям российской старины предшествовала эта картина. Сидит он, все продумает, каждую мелочь учтет, потом встанет, широко перекрестится и скажет:
- А-а-а, была не была, авось обойдется!
И заскрипят, завертятся шестеренки присутственных мест, застучат молоточки чиновничьих башмаков по лесенкам правительственных учреждений, и сдвинется державное колесо государственной машины, разом перевернув жизнь обывателя.
Наступила эта минута и для Полифана Афанасьевича. Встал он, перекрестился и произнес:
- Созывайте Большой Совет. Чует моё сердце - тут дело нешуточное.
***
Созывы Большого Совета были делом значительным в истории Пивославля. До описываемых событий подобный Совет собирался только два раза. Первый раз Совет созывался для обсуждения вопроса об открытии торговых сношений с Голландией. Предполагалось вывозить в больших количествах лес, смолу, деготь и коноплю. Совет погрузился в работу на целую неделю: выслушивал доклады, выносил решения, назначал исполняющих, но затем закрылся, ибо по сообщению городского лодочника Модеста, единственная протекающая через город речка была не судоходна. Выхода в море не имела, а впадала в озеро, и не то что с другой державой, но и с другой губернией не граничила.
Другой раз Совет собирали, когда через город должен был проезжать Его Августейшее Величество Александр Благополучный. Заседания длились три дня подряд и закончились тем, что перепуганный до смерти градоначальник подал в отставку и уехал в имение своей жены, где до глубокой старости занимался разведением павлинов. Злые языки усматривали тут намек на сатиру и кое-кто даже докладывал об этом губернатору. Однако посещение августейшей особы не состоялось из-за внезапно разразившейся войны между Россией и одной очень заносчивой и обидчивой державой и про пассаж с павлинами скоро забыли.
Нынешний Совет собирался поспешно и в обстановке совершенной секретности. Так как протокол собрания не велся в целях не разглашения тайны, то сей исторический факт воспроизводится по воспоминаниям участников, переживших эти события. Автор заранее извиняется перед любознательным читателем за возможную неточность описания и передачу слов участников.
Итак, на Большом Совете присутствовали:
Полифан Афанасьевич Играйло-Полубоянов, городничий
Антон Иванович Засудин, судья
Симеон Феоктистович Сумкин-Переметный, почтмейстер
Архип Тимофеевич Почечуев, попечитель богоугодных заведений
Лаврентий Федорович Почечаев, смотритель училищ
Василий Васильевич Груздь, уездный исправник
Обведя собравшихся многозначительным взглядом Играйло-Полубоянов промолвил:
- Господа! Жизни нашего города, а может и самому нашему существованию надлежит пройти серьезному испытанию. Нет нужды говорить, что всё здесь сказанное должно остаться в этих стенах и сойти вместе с нами в могилу.
Бледные от испуга лица отцов города приняли зеленовато-землистый, могильный оттенок.
Полифан Афанасьевич, выдержав для внушительности паузу, продолжал:
- Как вам хорошо известно, наш бывший губернатор, наш отец и кормилец, Михаил Аммосович, скоропостижно скончался от сердечной жабы два месяца тому назад.
Чиновники и сам градоначальник с приятной тоской вспомнили как благоденствовали они во времена «отца и кормильца», стараясь, правда, при этом не смотреть в глаза друг другу.
- Два месяца губернаторское седалище оставалось вдовствующим, вплоть до вчерашнего дня. Вчера, без предварительного извещения, к нам в губернию прибыл новый губернатор.
Бомба! Бомба разорвалась в сердцах и умах чиновников. Вот он страшный час! Вот она труба Ангельская!
Полифан Афанасьевич поднял руку, чтобы унять растревоженный гул служивого сословия.
- Бог не оставил нас! Я принял кой-какие меры предосторожности и имел своего человечка. Свояк моей жены, г-н Струйкин. Вы, Антон Иванович, должны его помнить. Вы ему еще прошлым месяцем тридцать рублей в вист проиграли и до сих пор не отдали.
Лицо Антона Ивановича просияло, вспомнив г-на Струйкина.
- Да-да, помню, милейший господин. Как здравие г-на Струйкина?
- Здравие хорошее, чего ему сделается? Он сейчас у меня на диване отдыхает. – продолжил городничий, - Так вот, г-н Струйкин, используя своих знакомых, подразузнал кой-чего насчет этого нового губернатора. Обстоятельства, прямо вам скажу, удручающие. Губернатор наш новый, оказывается, военная косточка. То есть не то что бы военный, человек он гражданский, но в войну двенадцатого года довелось ему быть комендантом одного городка, до которого неприятель двадцати верст не дошел, и теперь он себя боевым офицером видит. Говорят он с тех пор своих мужичков в мундиры одевает и шутейные баталии устраивает. А по всей губернии, в честь годовщины изгнания двунадесяти языков из просторов нашей Отчизны, в каждом городе увековечить память героев Родины скульптурными изваяниями в виде памятников повелел.
Ну-с, отцы города, попечители, так сказать, малой родины, какие будут соображения?
- А что, раз надо так надо! Если есть такое распоряжение - то надо выполнить, - простодушно заявил попечитель богоугодных заведений.
- Выполнить, - передразнил Полубоянов, - а на какие, извольте Вас спросить, финансы Вы это повеление выполнять будете? В казне городской не густо!
- А что, раз нет денег, так и не делать ничего, – тут же согласился Архип Тимофеевич, - Отписать губернатору: так мол и так, ввиду бедственного состояния городской казны...
- Городской казны, - опять передразнил попечителя городничий, - а он тебе задачку: как вы так налоги собираете, что у вас городская казна в бедственном состоянии? Молчите? Вот то-то. Нечего сказать. А я вам вот что скажу. Деньги мы соберем. Если надо, то и жён и детей заложим, а деньги соберем. Меня другой вопрос мучает – где ваятеля найти?
- Есть такой! – воскликнул почтмейстер, - моей сестры двоюродный племянник, Степан, студент академии Изящных Искусств в Петербурге.
Вот почтмейстеры – опора нашей власти. Стержень государственности! Ещё, кажется, Татищев отзывался о них похвально. Всегда в курсе всех дел, все известно их пытливому уму.
- Молодец! – хлопнул по плечу почтмейстера Полубоянов. – Деньги соберем, ваятель есть. Осталось нам только своего Сцеволу найти. А эта задачка потруднее будет: где в наших краях героя отыскать, если в нашу тьмутаракань Буонапартий идти побоялся! Ста вёрст не дошагал.
Вот такое приключение. И вроде бы все складывалось как нельзя лучше. И узнали все наперед. И денег бы набрали, и, даже ваятель сыскался. А ваять некого! Взлетела душа ввысь, расправила крылья, вдохнула утренней радости полной грудью, да и захлебнулась. Камнем упала вниз, на вытоптанный курами задний двор.
Но и тут не дал всем погибнуть от тоски почтмейстер.
- А позвольте-ка, - встряхнул головой канцелярский Самсон, - а ведь в деревне Пролежаевке живёт Кузьма Кузьмич Козякин. Он в лето двенадцатого года под Смоленск на оброк ходил, да там и застрял, когда француз город захватил. Кузьма Кузьмич партизанский отряд собрал и всю осень и зиму супостата бил. А потом в деревню вернулся. Его еще барин, помещик Засов, высечь хотел, что он оброка не принес, но потом пожалел.
Полубоянов выпрямился, так что живот его барабаном вперёд выкатился. Положил руку на плечо почтмейстера и торжественно, к великой зависти остальных чиновников, произнёс:
- Не забуду!
***
Расходился чиновничий люд, озабоченно прикидывая в государственных головах возможные варианты развития событий и как можно и как не можно будет употребить это свалившееся несчастье себе на пользу. Однако, у всех размышления в конечном итоге сводились к одной мысли: «Вот почтмейстер прохвост! Вот шельма!».
Приободрившийся городничий жал каждому руку и просил не подвести. Последним из залы заседания тайного совета выходил судья Засудин. Уже прощаясь, он вдруг наклонился к уху городничего и прошептал:
- Хотелось бы на два слова. Так сказать, высказать свои соображения с глазу на глаз, в приватной обстановке.
Городничий рукой указал на кресло:
- Ну, что ж, готов выслушать.
Оставшиеся за закрытой дверью, словно вне чертога брачного, остальные члены собрания приуныли. Даже почтмейстер казался встревоженным за свою восходящую Аврору. Однако надо было расходиться и искать средства для возведения монумента.
Меж тем в зале, где только что заседал Большой Совет беседа продолжалась.
Антон Иванович откашлялся и, немного помолчав, собираясь с мыслями, произнёс:
- Уважаемый Полифан Афанасьевич, Вы знаете меня как человека откровенного и готового говорить правду, несмотря ни на какие последствия.
«Эк, куда тебя понесло!», - подумал городничий, но вслух произнёс,- Конечно, Антон Иванович , конечно. Все в городе знают Вас как человека откровенного и глубокой порядочности.
Приободрённый судья продолжал с выражением невероятной серьёзности и напряжения в лице.
- Именно поэтому я буду с Вами предельно откровенен и прошу Вас, Полифан Афанасьевич, не гневаться, если мои слова придутся Вам не по вкусу. Но такой уж я человек, - развёл руками судья, - говорю правду даже порой себе во вред. Иной готов, чтоб услужить, и делу во вред и репутации, наврать, наговорить, насвистеть, так сказать, в уши. И все ради чего? Ради людской славы. Так сказать, глории мунди. А я вот так не могу. Может в этом и беда моя, но правда для меня, это, в своём роде, Святой Грааль, ради которого я готов брести по свету в рубище, терпя поношения и немилость.
- Но со мной Вы можете быть совершенно откровенны, - быстро вставил в образовавшуюся паузу городничий, а про себя подумал: «чего это он Грааль приплёл, никак что-то замышляет. Тут надо ухо держать востро!»
- Н-да, - продолжил Антон Иванович, возвращенный из жарких дорог Палестины, куда судья забрёл так и не найдя своего Грааля, - вот сейчас тут кем-то была высказана мысль о том, что бы изваять памятник некоему...как фамилия не припомню. За его храбрость и отвагу, за службу, значит, Отечеству и Его Императорскому Величеству. Ну что ж, не спорю, это заслуживает уважения, и, может быть даже увековечивания в мраморе. В назидание, так сказать, грядущим поколениям и отрочеству.
Однако, что меня заботит? Конечно, этот Козухин, кажется, не помню сейчас фамилии, герой. Но вот вопрос: был бы он героем, если, к примеру, живи он в другом городе? Был бы дух его так же высок и готов к самопожертвованию, взрастись он под другим призрением. Под призрением таких городских властей, для которых истинное служение Отчизне лишь звук пустой.
Полифан Афанасьевич ещё не разобрался куда клонит судья, но размышления Антона Ивановича явно заинтересовали его.
- Отсюда, - продолжил судья, - куда как возвышеннее подвиг тех властей, что воспитывают таких сынов Отечества. И, в общем, так ли значим подвиг этого ...Кислякина, кажется, не припомню сейчас фамилии, по сравнению с теми самоотверженными трудами, которые употребляет власть для воспитания патриотов. Да и что сделал этот ... К… Кувырин? Ну пострелял французов, ну взял в плен генерала, ну уберёг от мародёров деревню... Да, это так. Но как только супостат был изгнан, он и думать перестал о своём долге перед Родиной и императором. Живёт себе теперь, не тужит! А Вам отдыха нет! Вам надо дальше воспитывать новые поколения героев, чтоб если вдруг снова приключилась бы какая война, то было бы на кого опереться нашему Самодержавнейшему Императору.
- Что же Вы хотите всем этим сказать? - так и не смог уловить мысли судьи Полифан Афанасьевич.
- А то, что если бы и стоило памятник кому-то ставить, то только Вам, а не какому-то там К…К…Капустину.., не помню сейчас фамилии.
Наступило молчание. Городничему нравился ход мыслей судьи, но к такому повороту он готов не был. Наконец Полифан Афанасьевич нарушил молчание.
- Но, позвольте, как же, мне памятник... Ведь в губернии будут знать, что герой крестьянин такой-то, а тут я в мундире и с лентой.
- А мы Вас, в народной одежде изваяем, - нашёлся судья, предусмотрительно заменив прилагательное «крестьянской» на «народной». - В конце концов, вы ведь тоже часть нашего великого народа и отец всем нам.
Играйло-Полубоянов встал с кресла и прошёлся по комнате. Идея захватила его.
«А что, - думал он, - есть в словах этого прохвоста определенная правда. Разве я не часть этого народа? Разве я не забочусь о благосостоянии вверенного мне города, а значит и государства? И не какие-то полгода, а вот уже столько лет каждый день и каждую ночь. А раз так, то памятник мне, всё равно что памятник всей нации поставить. А раз всей нации, то и тому крестьянину.»
- А что губернатору-то сообщим, коль спросит: кому, мол, монумент возвели? – спохватился городничий.
- А так правду ему и скажем! Как есть! Мол, памятник русскому человеку! Герою! На которых земля русская держится! А фамилию можно и не указывать. Простая, мол, фамилия, каких на Руси-матушке много.
Полифан Афанасьевич глядел в окно и виделось ему как стоит он на площади, и как светятся благодарностью глаза обывателей его города. И как отцы семейств подносят своих малышей, что бы коснулись они его бронзовых или мраморных сапог, и говорят, почтительно указывая: «Вот, дитя, это наш спаситель от врагов. Вырастишь, стань таким же!»
И мужики уже больше не ругаются и не плюются, проходя по площади мимо городской управы, а ломают шапки, и разве что не крестятся. И занесённый превратностями судьбы проезжий человек прервёт свою резкую, сдобренную крепкими словцами, речь, относительно состояния городских дорог и улиц, и умолкнет на полуслове, и поедет далее молча, пристыженный собственной мелочностью и размышляя о геройском жертвенном служении стоящего здесь.
Растроганный городничий почти подбежал к судье, и, расцеловав его, произнес срывающимся от волнения голосом: «Пойди, найди почтмейстера, и скажи, пусть племянник его начинает сегодня же!»
Возможно благопристойный читатель осудит поступок и чрезмерное человекоугодничество судьи. Но, да оставим наш человеческий суд и переменим его на милость. Ведь и судье хочется и хижину иметь, и тыкву свою взрастить. Тем более, что польза от его предложения была очевидная.
***
Через два месяца всё было готово.
Мы опустим здесь подробности того, как маялись чиновники собирая деньги, как страдал муками творчества племянник почтмейстера, как слухи о некоем значительном событии, сорвавшиеся с не осторожных губ женской половины городского начальства, охватили город и перехлестнули в народный фольклор. Как ходили разговоры о жутком не то убийце, не то мертвеце по имени Монументий, грозящем истребить всех жен и детей и через то уморить город. Как из Гараевских лесов пришел пророк, завернутый в серую холстину, и как грозил он имеющим вскорости наступлением царства антихристова, когда установят, как во времена Навуходоносоровы, истукана и заставят каждую живую душу поклониться ему. Встревоженный подобной аллегорией городничий велел посадить пророка в острог, но предупрежденный окрестными крестьянами пророк укрылся снова в леса, уведя с собой нескольких последователей и корову старосты села Голыкина, по следам которой был найден и заключен под стражу.
Но, наконец, все позади, и двухметровое изваяние, с накинутой на неё простынёй, высится на городской площади.
Вот как было освещено открытие памятника в ведомостях Пивославля за такое-то число.
«Большим радостным событием осветилась жизнь нашего города. Вчера, при многолюдном стечении народа, состоялась церемония открытия памятника герою Отечественной войны, жителю деревни, входящей в волость, прилегающую к нашему городу и находящуюся под попечением нашего горячо любимого градоначальника П. А. Играйло-Полубоянова.
После пения гимна, с прочувственной речью к горожанам обратился сам П. А. Играйло-Полубоянов:
«Господа и други!
Нет тех слов, которые могли бы выразить самую смелую благодарность тому усердию, которое было проявлено нашим Отечеством в известные обстоятельства. Сколько времени утекло с тех пор, но и до ныне не стихает в сердцах наших радостная песнь благодарности и благоговения. Пусть этот скромный дар благодарных соотечественников будет символом нашей признательности и почтения!»
Под восторженные крики и рукоплескания накрывающая памятник простыня была сдернута, и радостным взорам благодарных горожан предстала бронзовая фигура городничего, облаченного в зипун и лапти. Поднятой вверх и вперед рукой он как-бы указывал направление, откуда должны были появиться басурмане (а может куда их следовало гнать), а левая покоилась на заткнутом за пояс оружии народной мести – плотницком топоре.»
Не ожидавшая в образе местного Сцеволы увидеть своего городничего, публика ошарашенно молчала. Из оцепенения вывел всех густой бас соборного протодиакона отца Никодима Чеснокова, затянувшего многая лета Полифану Афанасьевичу. Сотнями глоток отозвалась на протодиаконский призыв «даровать благоденственное и мирное житие» толпа Пивославльских обывателей.
Подчеркнув все художественные достоинства памятника, и, выразив несомненное убеждение в том, что со временем имя ваятеля затмит славу самого Микельанджело, чиновничья свита направилась вслед за городничим на небольшой банкет, устроенный в честь этого памятного события трудами супруги Полифан Афанасьевича.
И вот тут-то и начинается самая интригующая часть нашего повествования.
***
Казалось бы, ничто не могло омрачить в тот день светящиеся лица отцов города. Вот они, в праздничных сюртуках, с бокалами вина ведут приятные беседы. В центре, конечно, сам Полифан Афанасьевич. Виновник торжества, можно сказать, ожившая история, сошедшая с пьедестала славы народной. Правда не в зипуне и без топора, но черты те же: тот же благородный лоб, выпуклый нос, и глядящие в самую суть вещей глаза. Чиновничье племя рядом. Обступило своего героя, взяло его, употребляя язык Марсов, в кольцо народной признательности.
Играйло-Полубоянов блаженствует. И, вроде, ему уже и впрямь начинает грезиться страда военная. Ухо слышит отдаленный гром канонады, а чуткие ноздри наполняются дымом порохового ветра. И уже припоминается что-то такое ратное...
Как разом ухнуло всё! Как будто ядро над ухом пронеслось, словно кто-то саблей с плеча рубанул. Пришел на праздник нежеланный гость, камешком пролез в сапог и натирает ногу, губя вечерний променад.
Ну, да, точно! Вот оно! Видно так и придётся роду человеческому идти по жизни в одном сапоге удачи и радости, а в другом – невезения и злых обстоятельств.
Только вкусил городничий сладости почтения и внимания как к защитнику Отечества, так сразу тут тебе и злой сатир в облике г-на Струйкина вилами своими проткнул живот Полифан Афанасьевича. Проткнул, конечно, в поэтическом смысле, так как в натуральном с животом Играйло-Полубоянова ничего не случилось. Даже наоборот: съеденный хороший кусок телячьей отбивной придал его животу приятную округлость и благонадёжность.
Весть, с которой подступили к городничему, была и впрямь убийственной: новый губернатор, в отличии от предыдущих, которые сидели в своих губернских городах и по вверенной их попечению губернии никогда не ездили, вдруг решил сам прибыть в Пивославль и лично осмотреть памятник. Если бы колесо истории обратилось вспять, и городничему донесли бы, что на город его идёт сам Наполеон со всеми двунадесятью языками, то Полифан Афанасьевич меньше бы смутился, а то, может и вообще не смутился бы. Но что было делать в этой ситуации Полубоянов не знал.
Особенность обстоятельств понудила городничего устроить экстренное заседание Совета. На Совете присутствовали те же господа, что и в последнее заседание, за исключением судьи, того самого, который посоветовал Полифан Афанасьевичу ваять статую с него самого. Моментально разлетевшаяся новость застала Антон Ивановича в плохом самочувствии, с сильно разгулявшейся мигренью, и он поспешил удалиться домой, дабы не портить праздник своим страдающим видом и не утруждая виновника торжества, излишней при данных обстоятельствах, церемонией прощания.
***
(Кабинет городничего. В кабинете все те же что и два с лишком месяца назад. Все одеты в парадные мундиры, что придаёт собранию особенную торжественность. Присутствующие подчеркнуто молчат и на лицах смятение, временами сменяющееся выражением «а я ведь вам говорил!». Городничий сидит у стола, с расстёгнутым воротом, почти в инфарктном состоянии. Видно что новость расстроила здоровье не только одного судьи.)
«Злодей! Злодей! Геена огненная!, - стонет городничий. – Убил! Как есть убил! Ведь вот же, на вторую Пречистую губернатор будет у нас, памятник осматривать. А там я, в зипуне и бронзе! Злодей! Ой, злодей!»
Чиновники, словно родственники у постели умирающего, благоговейно молчат, одновременно лихорадочно прикидывая в головах варианты нового назначения.
Немного утихший городничий вдруг взревел:
- Что молчите, кровопийцы? Уже похоронили меня? Только я вас всех, всех!!! Я же все ваши грешки знаю... Вот я вам задам! Я вам последний день Помпей устрою! Всех! Всех!
Полубоянов обессиленно упал в кресло и замолчал. Перспектива стать свидетелями, а тем более, участниками последнего дня Помпей чиновничьему люду совсем не улыбалась и течение мыслей в их натруженных головах приобрело иное направление.
- А давайте мы этот памятник свалим, а на его место новый поставим, - предложил попечитель богоугодных заведений, более всех отличавшийся быстротою ума, но отнюдь не силою такового.
Городничий только раздраженно рукой махнул
- Это в три дни-то! Совсем из ума выжил! Не то, не то!
Почтмейстер:
- Мост к нашему городу обрушить.
Городничий:
- А он в объезд!
Почтмейстер:
- Людей лихих по дорогам наставить.
Городничий:
- Да ты совсем с ума спятил! Да нас за это не то что места лишат, а на каторгу отправят!
Смотритель училищ:
- А не пустить ли слух, что чума у нас или холера?
- И-и-и, сам ты холера! У нас холера, а мы в городе. Где ж это видано?! Губернатор наш, чай, не дурак. Враз смекнёт, что что-то не так! Не то, не то! Ну, чего молчите? Василь Василич, - городничий повернулся к уездному исправнику, - ты человек умный, что ты ничего не скажешь?
Василий Васильевич разгладил усы и таинственно поглядев по сторонам, произнес:
- Есть у меня мыслишка одна, но она только для одних Ваших ушей, ввиду важности её и секретности.
Полифан Афанасьевич вскочил с кресла и попросил чиновников освободить кабинет, сопровождая просьбу такими жестами, какие обычно используют крестьяне, когда хотят загнать скот или птицу в сарай.
Оставшись одни, Полубоянов прикрыл покрепче дверь и обернувшись к исправнику, промолвил:
- Говори, что у тебя за мысль.
Василий Васильевич тихо и многозначительно произнёс:
- Подмена.
Извиним Полифан Афанасьевичу естественную в его смятенном состоянии непонятливость. И, если догадливый читатель уже понял, что за мысль пряталась за этим кратким словом блюстителя городского порядка, то автору, как и городничему ещё невдомёк, и посему автор присоединяется к следующим словам Полубоянова.
- Эх, мил человек, Василь Василич. Я думал ты чего путное скажешь. А ты туда же. Я же сказал – нет у нас времени памятник менять.
На это исправник спокойно ответил:
- Я не о подмене памятника речь веду.
- А о какой же? - недоуменно уставился на собеседника городничий.
- О твоей, душа моя, - по прежнему спокойно продолжал исправник.
- Ничего не понимаю, - произнес городничий в сторону, и, вдруг, гаркнул, - Да не тяни ты! Объясни по-человечески!
- А чего тут понимать-то, - с жаром принялся объяснять Василий Васильевич, - губернатор тебя в лицо-то не знает, да и героя этого, будь он неладен, тоже.
- Ну...
- Так вот. Мы тебя на этот день, пока губернатор будет памятник осматривать, спрячем. А на твое место какого-нибудь человечка посадим. Якобы он городничий и есть. Потом губернатор уедет, а мы всё на свои места и вернём.
- Да Бог с тобой, - замахал руками Полубоянов, - а как всё откроется? Все же сразу подмену увидят. Семья, городское чиновничество...народ, наконец.
- Ну, народ пусть тебя не беспокоит, - солидно произнёс исправник, - народу там не будет. А семью и чиновников мы предупредим.
- Да-а-а! А человек тот, когда губернатор уедет, пойдет по всему свету меня славить. – не поддавался городничий.
- Это уж моя забота, Полифан Афанасьевич, чтобы человечек тот покрепче язык за зубами держал. – успокоил исправник, и, видя колебания городничего, продолжил. – Ну, решайся, Полифан Афанасьевич! Дело верное! А то другого выхода я и не вижу!
- А кого ж вместо меня ты городничим вырядишь?
Василий Василий прищурился и значительно произнес, обращаясь к заглядывающему в окно месяцу:
- Есть у меня на примете человечек один.
Городничий посмотрел на исправника, потом перекрестился на месяц и сказал:
- С Богом!