В поисках своей жизни

      
      Херувимскую песнь, сердцевину литургии, Александр Левицкий слушал, низко опустив голову, как и все прихожане в небольшой,  по-домашнему уютной церкви, Пятеро  мужчин в строгих чёрных кафтанах да несколько женщин в сарафанах до полу, стоя посреди,  пели в унисон: “Иже херувими тайно образующе и животворящей Троице пресвятую песнь приносяще,  всякую ныне житейскую отвержем печаль”.
     Слушая это пение, торжественное, неспешное и чинное, сохранившееся  во всем своем многовековом величии только у старообрядцев, Левицкий думал, что именно оно поразило послов князя Владимира, побывавших в Царьграде, в храме святой Софии. Так поразило, что не поняли послы,  на земле они или на небе. Не голоса ли архангелов, ангелов, херувимов и серафимов, пребывающих возле престола Божьего, слышали они тогда?
    
   Все клирошане  в церкви слаженно пели вместе, никто не забегал вперед, никто не отставал. Никто не повышал голос, никто не понижал. Казалось, что пел один человек, а не несколько: то было единомыслие верующих, собравшихся на молитву. Голоса певчих звучали просто и естественно, свободно и бесстрастно, без напряжения и надрыва,  врачуя и исцеляя душевную боль Александра, сосредоточенного на молитве.
      
    Вдруг кто-то легонько тронул его за локоть. Обернувшись,  Левицкий увидел Константина Синельникова,  давнего своего знакомого, неизменного заведующего археологическим музеем бывшего пединститута, ставшего лет пятнадцать тому назад университетом. Удивление на лице Александра сменилось тревогой: Костя  без весомой причины не приехал бы сюда,  в Городищи.  Что занесло его в глухой этот уголок за семьдесят вёрст от города? Синельников, такой же кареглазый, стройный и худощавый, как в юные годы, но с поседевшей бородкой и сеткой морщин на лице, прижав палец к губам, жестом приглашал Александра выйти на улицу. Мужчины уселись на скамеечку в церковном дворике, и археолог без предисловий начал короткий рассказ:

     – Беда, Саша! Николай упал с крутого  склона своей Горы, сильно расшибся, лежит со ссадинами, переломами и сотрясением мозга в казачьей “гостинице” да зовёт тебя. Без Сашки, говорит, без лучшего друга не хочу умирать. Прошу смерть, чтоб подождала, пока не увижусь с ним.
       Левицкий не сразу поверил сказанному:
– Как так упал? Ведь он как белка лазил по этому склону и днём, и ночью…
– Всё до поры, до времени. Стал спускаться к ручью за питьевой водой, подскользнулся на мокром камне и… кубарем вниз. Казаки еле подняли его наверх на верёвках.
– А почему не отвезли в больницу?
– Ты же знаешь нашего Мыколу: напрочь отказался от всякой врачебной помощи.  Говорит,  что уповать надо только на Бога. Теперь трое оставшихся казаков на Горе пытаются хоть как-то спасти своего Батьку. Так поедешь туда? Я прибыл за тобой на машине.
– Погоди трошки. Закончится служба, схожу к кресту.  Благословлюсь у батюшки, тогда и поедем.
               
      Пока видавший виды старенький “Жигулёнок”  мужественно   тянул их по полуразбитой дороге, Александр вспоминал свои первые встречи с Николаем Коваленко. Знакомство их состоялось на историческом факультете пединститута, оба они тогда учились заочно, оба работали, но и в период сессий Николай был редким слушателем на лекциях и семинарах: страстное увлечение археологией да постоянные экспедиции поглощали всё его время. Часто перед сдачей зачётов и экзаменов просил он у Левицкого конспекты лекций и учебники: так вот, незаметно для обоих, они подружились. Однажды Николай пригласил Левицкого  к себе в гости. Жил Коваленко рядом, через дорогу от институтского городка,  на втором этаже старого общежития. По настоятельным просьбам Константина Синельникова ректор с превеликим трудом выделил Николаю отдельную комнату  как абсолютно незаменимому сотруднику археологического музея.
      
      Левицкий успел заскочить в ближайший гастроном и купить торт к чаю. В комнате его встретила красивая молодая женщина, одетая в длинную юбку свободного покроя и широкую блузку. Из-под одежды выпирал большой живот, видно было, что женщина пребывала на последнем сроке беременности.
– Знакомься. Моя жена Леся, – обнял её Николай. – Учитель испанского языка в средней школе. В кои-то веки  отдыхает от учеников в декретном отпуске.
       Высокая,  темноволосая и сероглазая Леся сразу расположила к себе гостя приветливой улыбкой. Её прямые волосы падали на плечи, черты чуть удлиненного лица  были классически правильны, а нос с небольшой горбинкой делал её похожей то ли на древнюю римлянку, то ли на испанку.
   
       Леся тут же отправилась на кухню ставить чайник. Левицкий внимательно оглядел комнату. Его удивили  груды походного скарба, туристские одежды, небрежно разбросанные по углам, да почти полное отсутствие мебели.
– Здесь мы подолгу не живём, вот и быт  полуцыганский, – усмехнулся Николай. – Жена постоянно ездит со мной на раскопки, ревнует, боится
оставить меня одного. А я, скажу тебе честно,  до сих пор ищу свою жизнь.
 – Впервые слышу такое, – удивился гость.

     – Нелёгкое это занятие, доложу я тебе, – начал свой рассказ Николай. – Родился я на Ворошиловградчине в сентябре сорок седьмого  на хуторе Червоный Гай  в семье крестьянина-колхозника,  Родители назвали меня именем умершего во время войны старшего брата, а этого делать было категорически  нельзя. Вот и пришлось мне жить жизнью того, кто умер, а не своей.  В семье нас росло шестеро детей, никто из братьев и сестёр о моих душевных страданиях и поисках отродясь не догадывался. Отец был коммунистом, председателем колхоза, а  мама верила в Бога, все православные праздники отмечала скрытно, тайком от отца.
      
       С детства ощутил я на своей шкуре это внутреннее раздвоение: вот и тянуло меня куда-то прочь из дома. Я убегал от родителей с трёх лет. Отец ловил меня и порол, а я убегал снова и снова. Кое-как додержался до седьмого класса, по просьбе отца выдали мне справку для поступления в училище механизации сельского хозяйства. Там получил я аттестат тракториста-машиниста широкого профиля да и поехал с ним в Казахстан на десятый целинный урожай. Прожил на целине три месяца, понял, что это не моя жизнь.
      Вернулся домой, пошёл работать на шахту да скоро понял, что и это не моё. Стал искать своё. Поехал в Эстонию поступать на рыболовный флот – не поступил. А тут как раз подоспела служба в армии, и довелось мне служить в Белоруссии, в полку ВДВ Витебской дивизии. Отслужил там три года, опять понял, что жил за брата.
   
       После армии поработал трактористом в своём селе, позже устроился в кузню, а покойный брат постоянно снился мне по ночам, так что с отчаяния начал я выпивать, курить да ходить по бабам. Не знал, где искать её, свою жизнь.   Году в тысяча девятьсот семьдесят втором случайно нашёл я за бугром в степи каменную бабу. Приволок её домой, поехал в Ворошиловград, узнал в музее, что это такое,  да так и остался в археологии. Оказалось, что сделал я археологическое открытие – за мной даже признали его авторство. Тогда-то показалось мне, что нашёл я своё дело, познакомился с Костей Синельниковым, он и предложил мне учиться на историческом факультете.
   
      Низенький обеденный столик едва возвышался над полом, хозяева и гость уселись возле него на свёрнутые спальные мешки. За чаем Николай с Лесей с видимым удовольствием лакомились   свежим тортом. Продолжение рассказа было коротким: видно было, что Николай не хотел открывать жене тайные поиски своей жизни.
 – За шоколадку дали мне добрые люди справку об окончании восьми классов, поехал я с ней в заочную вечернюю школу в Лутугино – была тогда такая школа! – и за три месяца сдал программу девятого, десятого и одиннадцатого классов. Упорный был я парень: помню, как выучил химию за неделю – удивлённый учитель поставил мне “удовлетворительно”. Короче, поступил на подготовительное отделение Ворошиловградского пединститута, стал ездить по экспедициям, и только через пять лет был принят на очное. Прикрепился к кафедре археологии. Стал учить испанский язык, пошёл в школу, где его преподавали, да там и познакомился с Лесей.
    
     Ловко управляемый Синельниковым старенький “Жигулёнок” тем временем миновал Алчевск, и уже по хорошей дороге на Луганск водитель прибавил газу.
– Притормози на пару минут, – вдруг попросил Александр.
– А что такое?
– Это место, где убили Алексия Мозгового со товарищи. Я помолюсь за него: “Избави от бед раба своего Алексия, святыи мучениче Уаре,  яко вси по Бозе к тебе прибегаем, ты бо молиши о нас Христа Бога нашего. Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй!”
– Вот ты,  Саша, всю жизнь проработал в милиции. Скажи честно, кто это сделал? Кто?
– Конь в пальто! Сообрази сам, кому это было выгодно? Алексий, Царствие ему Небесное, постоянно критиковал главу Луганщины да всех его приспешников. Тут сработали профессионалы.
– И ещё скажи, тебе не надоело жить в Городищах со староверами?
–  Об одном лишь я жалею, – услышал он в ответ, – что не привели меня родители с детства к истинному Православию. Тогда и Ольга осталась бы жива.
               
     Вновь поток воспоминаний унёс Александра в прошлое. Узнав, что у Николая с Лесей родилась дочка, Левицкий зашёл поздравить их  с традиционным набором –  букетом цветов, бутылкой шампанского и тортом. Малышка лежала в подаренной друзьями коляске, а в кунацкой, как называли супруги свою комнату, было ещё трое гостей, давних знакомых Николая. Хозяин поочерёдно представил их:
 
    – Художник Борис Хенкин. Зайти как-нибудь в это студию, посмотри картины. А одни названия плакатов чего стоят! “Не повести печальнее на свете, чем повесть о Центральном Комитете!”, “Партия – всех наших бед начало!”, “За весной приходит лето – спасибо партии за это!”.  А вот Григорий Бондаренко. Объездил весь Союз, сопровождая грузы в вагонах-рефрижераторах. В дальней дороге постоянно пишет рассказы, его кумир – Фазиль Искандер, с которым Гриша лично встречался на его подмосковной даче. Говорит, что Фазиль дал ему наводку на творчество. А это резчик по дереву Пётр Шевардин. У мужика агромадный талант! Я предлагаю вам называть друг друга попросту: Саша, Боря, Гриша, Петя. А меня, – пошутил Николай, – можно на хохляцкий лад –  Мыкола.
 – За новорожденную! – Александр откупорил шампанское. – А как назвали девочку?
– Юнона!
– Ка-а-к? Это что за имя для ребёнка?
– Жена Юпитера! Вот погляди! – Николай сунул в руки Левицкому книжечку “Легенды и мифа Древнего Рима”. – Красивое имя, как и моя дочка.
      Левицкий лишь неодобрительно покачал головой – неславянское имя.
   
       Шампанское пришлось разливать в старые чайные чашки, других у хозяев попросту не нашлось, но это никого не смутило. Вскоре Гриша извлёк из кармана бутылочку горилки. Борис и Мыкола от крепкого напитка отказались, компанию ему составил лишь Пётр. Повеселевший рефрижераторщик вполголоса запел:
– Ой, Мыкола, Мыкола! Ой, Олеся, Олеся!
   Столько разных тропинок,  сколько птиц в поднебесье…
        Спустя годы Левицкий не раз вспоминал этот день и песню.
               
     В те времена Левицкий работал в милиции, платили там неплохо, а ему надо было поднимать двух сыновей. Жена Ольга трудилась заведующей производством в столовой одного из заводов. Распад Союза, повлекший за собой  обвал экономики на Украине, обесцененные бумажки – многоразовые купоны, а позже – гривны были уже не за горами, но пока что семье Левицких хватало на жизнь. После окончания истфака Александру  обещано было повышение по службе с условием второго, юридического образования. Снова пришлось ему тянуть лямку заочника в высшей милицейской школе.  С Николаем он виделся редко: тот, по-прежнему, надолго пропадал в экспедициях, увлекался то учением Порфирия Иванова, то экстрасенсами и магией, то восточными религиями. Но чутьё на всякого рода артефакты да древние находки было у него отменное, редкостное. Именно благодаря ему на просторной лужайке институтского городка появилось уже несколько каменных баб. Посмотреть на диковинки Донбасса приезжали туристы и учёные из разных стран. Коваленко сделался своего рода знаменитостью.
 
       В один из майских дней Александр решил выкроить пару часов из плотного своего графика и навестить старого друга. В комнате он застал печальную Лесю с заплаканными глазами, очаровательную девчушку, что резвилась  в углу с новыми игрушками, да высокую полную женщину с властным взглядом глубоко посаженных чёрных глаз. Женщины были заняты упаковкой вещей в две большие дорожные сумки.
    В растерянности Левицкий протянул Лесе коробку с тортом, но тут пышнотелая   матрона, Лесина мать, как понял Александр, в ярости закричала на него:

       – Тащи этот торт своему дружку-бабнику! Моя дочь устала от этого бл….на, на днях застала его на раскопках с какой-то очередной шлюшкой! А ведь Леська всю дорогу кормила да одевала его на свои учительские деньги: сам-то он лопатой зарабатывал копейки! Катись отсюда к нему!
      Леся вслед за Александром вышла на минутку в коридор:
– Простите мою мать за грубость, но жить с Колей я больше не могу. Мы с дочкой его совсем не видим, какая это семья?
– Куда же ты собралась ехать? 
– В Антрацит. Отвезу дочку к родителям, а сама ещё поработаю в городе, поживу у подруги.
    
    Левицкий пожал её тонкую красивую ладошку, оставил торт на общежитском подоконнике и вышел на улицу. Солнечный майский день показался ему чернее декабрьского.  Николая он застал в археологическом музее, где тот беспечно гонял чаи в компании Константина Синельникова. При свидетеле откровенного мужского разговора не получилось, Левицкий  лишь спросил у друга:
– Что, опять не твоя жизнь?
– Не моя. Мне, Санёк, как-то ночью пришла в голову навязчивая идея: надо отправляться в Никарагуа. Обратился я в ихнее посольство в Москве: так, дескать, и так, хотите – верьте, хотите – нет, но я могу изменить ваши взгляды на свою историю. Наши чиновники подняли бы меня на смех, а тамошние отнеслись серьёзно.  Дали разрешение на въезд в Никарагуа на три месяца. На днях уезжаю.
   
      При обстоятельствах во многом необычных поздней осенью того же тысяча девятьсот девяностого года состоялась новая встреча Левицкого с Николаем. В один из воскресных дней Синельников подбросил Александра на своём авто до села Палиевки, благо, что находилось оно недалеко, километрах в сорока от Луганска. Друзья оставили машину во дворе дома Мыколиной сестры Веры и пешком, пройдя километра три по тропинке вдоль заросшей густым кустарником балки, добрались до места, где строил Коваленко свой новый дом.
     Вместе с тремя своими учениками, начинающими археологами, Николай вырубил в скале пещеру. К ней уже были пристроены стены, сверху пещеру накрыли крышей. Взору Александра предстало необычное жильё над почти стометровым обрывом. Не без труда вскарабкались гости на эту высоту, то и дело рискуя навернуться вниз.
   
      Крепко обрадовался Николай появлению старых друзей: тут же на костерке вскоре закипел походный чайник, заваркой послужили ароматные степные травы. Сперва речь зашла о недавней поездке в Никарагуа:
– Я интуитивно почувствовал, где надо вести раскопки, – вспоминал Николай. – Неподалеку от меня работали французские археологи – по многолетним своим планам да без видимых успехов.  Но именно мне повезло достать из-под земли орудия труда и охоты первобытных людей, а вскоре обнаружил я и скелет мамонта.  На следующий день все никарагуанские газеты вышли под гигантскими заголовками: “Феноменальное открытие украинского ученого Николая Коваленко!” А открыл я, ни много, ни мало, – эпоху палеолита для Никарагуа.  Сколько чужих диссертаций сделал я на раскопках своей лопатой! Хорошо жилось мне  в далёкой стране под пальмами, да вдруг ощутил я зов Донбасса, почувствовал, что важное открытие ждёт меня дома.
 
   
      Так оно и случилось. Совсем недалеко от Палиевки, куда вскоре после войны перебрались мои родители, открыл я стоянку древних людей в пещере. И сразу почувствовал: моё место здесь, на каменистой возвышенности “донбасской Швейцарии”.  Пригласил знакомых экстрасенсов, попросил, чтобы каждый из них сделал свои исследования, а выводы записал на отдельных листках.  Записи сверили. С точностью до метра все указали на одну точку: жильё надо строить здесь.
– Метаморфозы да и только! – подал реплику Левицкий.
– Ещё какие! – продолжил Николай. – Место здесь явно аномальное. Жители двух ближайших сёл – Палиевки и Каменки – ночами несколько раз выскакивали на улицу – посмотреть на четыре грандиозных НЛО.
   
       Светящиеся шары разного размера летают вокруг домика постоянно. Бывало, сидим с друзьями у костра, как вдруг шар зависнет  у кого-нибудь над плечом. Случалось, что гость, который ни во что верит, ночью выскакивал из домика и бегал вокруг с топором. Поверить, что на него влияет “что-то”, он не мог, как не мог справиться с ощущением угрозы.
    Недавно гостил у меня знакомый подполковник. Верит разве что только в Маркса. Я был в домике, когда он вбежал – бледный, с расширенными от ужаса глазами. Закричал: “Над противоположном склоне балки завис “лайнер” с сияющими иллюминаторами, длиной метров двести пятьдесят. С другими товарищами появление такого “лайнера” мы уже не раз наблюдали раньше: оно тоже вызывало у них чувство страха.
 
        Иногда ночью мне кажется, будто сквозь меня пробегает толпа людей. Слышу голоса, ловлю отдельные слова, ощущаю не совсем здоровое поле. Просил специалистов объяснить это. Кто-то из них сказал, что на месте моего поселения проецируются ломающиеся поля, а я становлюсь невольным свидетелем событий, происходивших очень далеко. А от другого услышал о неоднократных свидетельствах людей, видевших на небе грандиозные панорамы средневековых битв. Есть связь между всеми этими явлениями, вот и хочу я построить на Горе Храм единения всех религий, в котором каждый мой гость сможет молиться по-своему.
 
      В последнее время зачастили сюда ко мне гости: кришнаиты хотят подзарядиться энергией, каратисты – позаимствовать опыт восточных единоборств, музыканты – поиграть. В моём “Ласточкином гнёздышке”, домике-пещере любая железка становится музыкальным инструментом: бьёшь одну об другую  – рождается поразительный серебряный звук.  “Поют” любые металлы: железо, медь, бронза, алюминий… Научного объяснения этому нет, а к аномалиям я отношусь спокойно – место здесь такое.
    Приходят ко мне и жители окрестных сёл: кому-то хочется просто поговорить, кому-то – полечиться от болезни. Своего образа жизни я никому не навязываю. Больных лечу словом, экстрасенсорными методами, степными травами. Не я лечу – здесь сама природа лечит!
      Николай умолк, и тут Левицкий задал давно мучавший его вопрос:
– А как поживают Леся с Юноной? Видишься с ними?
– Леся пропала без вести ещё перед моим отъездом в Никарагуа. Дочка живёт у деда с бабушкой в Антраците, они не разрешают мне встречаться  с ней.
   
       Вернувшись в Луганск, Левицкий тут же сделал запросы во все милицейские отделы области с настоятельной просьбой найти Пасько Олесю Фёдоровну. Поиски оказались безрезультатными.
– Что могло случиться с ней, – подолгу размышлял Александр. – Стала ли жертвой насильников, утонула ли, купаясь в Донце? Исчезла бесследно, как персонажи любимых ею латиноамериканских романов. Ой, Мыкола,
Мыкола! Ой, Олеся, Олеся…

          Слякотная луганская зима медленно шла на убыль, когда в один из субботних дней  кто-то позвонил в квартиру Левицких. Александр открыл дверь, на пороге стоял Николай Коваленко, легко одетый в походную куртку и поношенные джинсы. На смуглом лице – всё та же курчавая бородка и усы, лишь появились  заметные впадины на щеках, а   тёмно-голубые глаза
блестели как-то по-особому.
– Доброго дня, Санёк! Есть разговор к тебе.
 – Что ж, проходи, коли есть. Попьём чайку, поговорим.
      
     Сидя на кухне, Николай не вдруг собрался с мыслями и, наконец, начал:
– Знаю,  крепко ты рассердился из-за Леси, до сих пор считаешь меня виновным в её гибели. Тёща меня тоже не жаловала, в каждый свой приезд закатывала Леське сцены: “Доченька моя единственная! Мы ж с батькой ничого для  тебя не жалели: кохали тебя, лелеяли. Училась ты, как захотела того, в Воронеже, на факультете иностранной мовы. Давали мы тебе гроши на стажировку в Испанию та Мексику. Была ты лучшей в группе, созывала дивчат в ансамбль украинской песни та пляски. Все на тебя любовались, поклонников было не счесть! И шо с того? За кого ты вышла? Какую жизнь дал тебе этот босяк? В комнату стыдно войти! Ничого у вас немае, ластивка моя!”  И вот так – каждый раз заводила свою песню. Леська любила меня, а я, грешным делом,  изменял ей. Все сцены тёщи и слёзы жены меня не доставали –  жил  не своей жизнью.
   
       При этих словах гримаса разочарования мелькнула на лице Александра.
– Слушай дальше. В последнее время стали одолевать меня на Горе бесы: что ни ночь – слышу сквозь сон их дикий хохот и вой. Чем дальше, тем хуже. Понял я, что это знак свыше – надо менять жизнь.  Знаешь,  где я только что побывал?
– Где же?
– В церкви Гурия, Самона и Авива. В той, куда обычно ходят луганские казаки. Чистосердечно исповедался батюшке. Ох, и побранил же он меня, что долго не мог я  найти путь к Богу. Сказал, что на Горе  не храм всех религий надо строить, а православный Храм. Будь по сему. Начну строить церковь. А батюшка обещал приехать, освятить место. Посмотри, что он мне подарил!
   
       Вместо амулета, найденного на раскопках, на шее Николая был гайтан с нательным крестиком.
– Оля, – позвал Александр жену, – покорми гостя! У него, за весь день маковой росинки во рту не было. Пройдём в гостиную. Небось, проголодался?
– Трошки. А ещё на днях получил я приглашение из Аргентины – искать там древнюю обсерваторию. Раньше бы крайне обрадовался, а теперь нет, отказался. Дошло до меня, что это не я, а умерший брат должен был стать археологом. Представь себе, сорок четыре года жил я его жизнью. Отныне буду жить своей.
    Ольга, помня о вегетарианских пристрастиях Николая,  собрала на стол овощные салаты, принесла в мисочке своё фирменное блюдо – разогретый грибной суп, аромат которого тут же заполнил  всю комнату, нарезала на кусочки сладкий пирог. Левицкий в заметно приподнятом настроении достал из холодильника початую бутылку марочного вина, открыл её, наполнил фужеры:
– За найденную жизнь!
               
     Все годы, последовавшие за памятным зимним днём, Александр постоянно наведывался на стройку к другу: он  научился замешивать раствор, подвозил на тачке камни, вскапывал грядки  под  кабачки, помидоры, перцы и прочие овощи, что  давали обильные урожаи на свежей землице возле ручейка, денно и нощно журчавшего в балке. Порой он присаживался отдохнуть на каменной скамейке возле Ласточкиного гнёздышка,   любуясь захватывающим видом с Горы. Балка, густо поросшая кустарником, причудливо петляла внизу меж окрестными холмами, бескрайние степи просматривались на горизонте. По-летнему тёплый ветерок ласково веял навстречу,  воздух, насыщенный степными ароматами, был на редкость свеж и чист. Подолгу Левицкий не мог наглядеться на эту красоту, но всё чаще  одолевали его  тяжёлые думы о том, в какую пропасть медленно катилась Украина. К тому времени оба его сына выучились в Ростове-на-Дону да там и осели на постоянное жильё. 
      
     Левицкий вспоминал про недавнее письмо от старшего сына: “Прочёл я, папа, недавно в газете, что в одном из сёл Украины людям не на что было купить гроб для покойника. Вот и взяли они его напрокат, чтоб родные простились с усопшим, лежавшим, как положено, в гробу, а после похоронили своего родственника в целлофановом мешке. Папа, а это ведь только цветочки, ягодки будут впереди!  Продавайте свою квартиру, пока не поздно, и переезжайте жить к нам”. Но Александру не хотелось расставаться с уютной четырёхкомнатной квартирой  в квартале Солнечном, с привычной обстановкой, с сослуживцами по работе, со старыми друзьями.
   
     А как радовал его каждый приезд на Гору! Очарование этого места подолгу  не отпускало его.  Церковь, возводимая на его глазах из местного камня,  была названа во имя всех Святых, просиявших в русском православии. Строить её помогали все, с кем удалось завести знакомство Николаю за годы его археологических изысканий. Были на стройке  украинцы и русские, немцы и испанцы, молдаване и греки. Порой – ради местной экзотики – даже наведывались гости из Латинской Америки и Китая, однако, в последние годы главными строителями стали православные казаки.  Сам Николай то и дело уезжал в Новочеркасск, заводил нужные знакомства, вскоре оттуда побежал к нему  главный денежный ручеёк.
   
    В один из своих приездов Левицкий застал на Горе симпатичную женщину, чей возраст ещё не перевал за тридцать. Смуглолицая и черноглазая, она бойко кашеварила у большого котла над очагом:
– Знакомься, моя жена Анастасия, – с радостной улыбкой Николай подвёл к ней друга. – Сама она – казачьих кровей, младшая сестра казака Андрея, главного моего прораба на стройке. Как только выправлю все документы после пропажи Леси, мы с ней распишемся и обвенчаемся.
               
   
     Прошло  несколько лет. Над Донбассом уже нависали чёрные тучи, а в городах и сёлах ещё лениво текла прежняя жизнь. Погожим сентябрьским воскресеньем две тысячи  тринадцатого года Левицкий решил пораньше приехать на Гору вместе с Ольгой. Встречного транспорта с утра было мало, Александр легко и уверенно вёл свою машину по ровеньковскому шоссе, чуть позже повернул на знакомую дорогу до Палиевки, а дальше началась укатанная грунтовка.  Возле Каменского водохранилища  пришлось ему явить жене всё своё водительское мастерство, выкручивая руль на крутых виражах-поворотах.  Ольга лишь ахала да охала, дивясь, как можно жить  в глуши при таком бездорожье.
    
     Но при виде высокой церкви, полностью сложенной из местного камня и увенчанной восьмиконечным крестом, она не могла скрыть своего удивления. Неподалеку располагался добротный двухэтажный  дом из того же камня, на первом его этаже ночевали казаки, на втором, как позже узнал Александр,  хранилось заранее запасённое оружие. Поодаль строений была  конюшня для лошадей, а сами кони вольготно паслись на склонах Горы.  Сарай, хозяйственные пристройки, колодец, со дна которого молодой казак на лебёдке поднимал наверх бадейку с камнем, грузовичок и несколько тут же припаркованных автомашин – всё это поразило Ольгу, не ожидавшую увидеть  целый казачий стан. Николая все казаки уважительно именовали Батькой: он стал их атаманом.
   
     К стану подъехала старенькая автомашина, из неё выпорхнули одиннадцатилетний мальчик и восьмилетняя его сестра, лица их покрывал густой степной  загар,  тёмно-голубые глаза сияли от детского восторга при виде родителей и гостей. Улыбка появилась на ставшем суровом лице Николая –  словно луч солнца проглянул сквозь тучи.
– Знакомьтесь! Это мой сын Ярослав, ученик пятого класса Каменской школы, а его сестра Елена пока что учится в третьем.  Ласточкино гнездо служит теперь квартирой для  жены, сына и дочери. Это наша смена – будущие защитники Донбасса.
   Дети радостно бросились к отцу и матери, целуя родителей и рассказывая о школьных делах и отметках.
 – Довольны ли они своей жизнью здесь, в казачьем стане? – удивлённо спросила Ольга. – Не тянет ли их в город?
– Они выросли тут, – улыбнулась в ответ Анастасия. – Другой жизни не знают и не хотят: привыкли жить в спартанских условиях. В школу постоянно ходят пешком, лишь реденько  подвозят их казаки. 
     При виде чудесных детей, выросших в новой семье Николая,  Левицкие не без грусти вспомнили о собственных сыновьях. А на пороге уже стоял трагический две тысячи четырнадцатый год.

     Калейдоскоп событий зимы и весны четырнадцатого  года разворачивался стремительно. После кровавых дней киевского майдана, свержения и бегства в Россию Виктора Януковича власть на Украине была захвачена прозападными политиканами и откровенными нацистами. Сыновья почти ежедневно звонили Александру с Ольгой: просили оставить квартиру под присмотр соседей, взять с собой документы,  минимум вещей  да поскорее перебираться к ним в Ростов. Однако, Левицкие жили в надежде на лучшее, а весь Донбасс сопереживал бурным событиям в Крыму. Супруги в те дни не могли оторваться от  голубого экрана.  Особенно запомнился Александру день двадцать третьего  февраля,  когда  в Севастополе царило всеобщее торжество и ликование. Улицы города являли собой залитое солнцем море русских флагов: Крым возвращался в “родную гавань”.
   
      Слова Владимира Путина: “Своих не бросаем!” вызвали у Левицкого чувство эйфории.
– Вспомни, Оленька, историю Луганска, – восторженно объяснял он жене. –Когда-то здесь князь Игорь сражался с половцами, а столетиями позже Луганский завод стал опорной базой русской армии. И во время войны 1812-го года,  и во время обороны Севастополя город поставлял на поля сражений пушки, снаряды, патроны, не зря у нас даже есть памятник – монумент литейщику-пушкарю. А сколько у нас машиностроительных заводов! Луганск – город русской и советской технической цивилизации. Луганчане всегда считали себя жителями России. Скоро и мы вернёмся в родную гавань!
   
      В марте над зданием областной администрации был поднят флаг России, Александр с женой стали завсегдатаями многотысячных митингов. В то время, как Левицкий с друзьями по работе поддерживал на них порядок, Ольга  приносила и раздавала всем плакаты “Украина – это Русь!” “Европа – Содом и Гоморра!”.  День шестого апреля стал днём луганского восстания против киевской хунты: активисты без потерь захватили здание СБУ, разминировали и взяли под контроль оружейное хранилище.   Все телеканалы облетел ролик с пламенной речью  Болотова Валерия Дмитриевича, бывшего сержанта в десантной тельняшке, ставшего вожаком восстания. Луганщина в те переломные дни искала и обретала свою жизнь. Восстание внешне напоминало киевский Майдан, но по смыслу и духу было прямо противоположным. Незабываемым для Александра стал праздник в центре города под ярким апрельским солнцем. Тысячи людей, прибывшие из  всех сёл и городов,  ставили палатки перед зданием СБУ, Дымились полевые кухни, из динамиков гремели русские и советские песни.
   
       В двух палатках-часовнях перед иконами Богородицы “Державной” батюшки из храма Гурия, Самона и Авива читали акафисты святым Александру Невскому и Димитрию Донскому. Узкие проходы между двумя рядами баррикад выстелены были украинским и американским флагами, входящие на баррикады старательно вытирали о них ноги, флаги приходилось постоянно менять. К новой крепости и баррикадам тянулись всё новые и новые люди, души которых Украина пыталась убить, оплёвывая и топча всё русское. Восставшие заявили, что больше терпеть не намерены. В конце апреля было объявлено о создании Луганской Народной Республики, а одиннадцатого мая свыше девяноста процентов жителей Донбасса проголосовали на референдумах о своём государственном суверенитете. О полной независимости от Украины.

               
     Весь  июнь Александр почти круглосуточно находился в штабе ополченцев, помогая наладить поставку оружия и боеприпасов бывшим шахтёрам, рабочим, железнодорожникам, в одночасье  ставшим воинами. Поначалу оружия катастрофически недоставало: из почти безвыходных ситуаций Левицкому помогали выкрутиться его старые, испытанные друзья по милицейской работе.
     В небе над Луганском не смолкал зловещий гул самолётов, город подвергся ежедневным бомбардировкам. С самого начала войны Ольга, не смотря ни на какие уговоры мужа и сыновей, решительно отказалась уехать в Ростов:
– Как же ты останешься тут один? – неизменно парировала она. – Кто тебя накормит, обстирает, утешит? Муж  с женой должны быть вместе  и в горе, и  в радости. Куда иголка – туда и нитка! Я – твой  прочный тыл на войне.
  С середины июля по городу то и дело наносили удары штурмовики. Луганск расстреливали, словно в тире.

     На войне – как на войне, с горечью повторял Александр, глядя, во что на его глазах превращался любимый город.  Запомнился ему день  девятого августа, когда Луганск подвергался двадцати двух часовому артобстрелу. Магазины не работали, воду и хлеб достать было почти невозможно. Из-под кранов текла неочищенная вода, да и то не везде. Тела погибших люди закапывали во дворах, в  садах, и на огородах.  Кто-то из журналистов назвал разрушенный Луганск донбасской Герникой. В середине августа иссушенные летним зноем, подожженные снарядами, загорелись окрестные бугры, поля, балки, строения, кладбища. С закатом солнца по всему горизонту полыхало зловещее пламя.

        В конце августа, когда война всё больше погружалась в кровавый хаос, а в зоне боевых действий оказались самые густонаселённые районы, подул долгожданный “северный ветер”. Отбиты были попытки наступления на Луганск. Левицкие, наконец-то,  вздохнули поспокойнее. Александр вынашивал планы поездки с женой в гости к сыновьям в Ростов-на Дону, хотелось ему навестить и Николая на Горе.
    В тот день, казалось, ничто не предвещало беды. После скромного завтрака супруги ещё допивали чай, как в дверь постучала соседка:
– В цистерне подвезли питьевую воду. Скорей идите набирать!
     Ольга первой выскочила на улицу, прихватив два пустых пятилитровых баллона, Александр чуть замешкался в поисках ещё двух. На углу дома увидел он с дюжину соседей, толпившихся возле машины, кто-то  уже спешил  к своему подъезду с чистой водой. Внезапно метрах в десяти от них остановилась карета скорой помощи, задняя её дверца распахнулась, два молодчика с автоматами в руках, одетые в форму ополченцев,  дико закричали:
– Подыхайти, сепары!
– Та-та-та! – застучали беспорядочные автоматные очереди.
      
       Страшный крик резанул уши Александра, он отчаянно бросился вперёд, жалея, что нет в руках табельного оружия. Ещё несколько мужчин уже подбегали к скорой, но она так стремительно ринулась прочь, что Левицкий даже не успел разглядеть  номера. На земле, истекая кровью, лежали пожилая женщина, подросток лет четырнадцати и Ольга.  Пятеро пришедших за водой были ранены, соседи оказывали им первую помощь. Стоя на коленях, Александр приподнял тело жены, надеясь на чудо, и обнаружил два сквозных пулевых отверстия. Спутница жизни, перенесшая с ним все тяготы войны, была мертва, и потрясённый разум Левицкого отказывался признать это.
– Господи, помилуй! – услышал он над собой чей-то голос, и, обернувшись,
увидел  двух мужчин. В одном из них узнал он соседа по дому, широкоплечего, коренастого  бородача, который при редких встречах неизменно произносил тёплое архаичное приветствие: “Доброго здоровья!”. Вторым был высокий худощавый человек аскетического телосложения, седовласый и седобородый, одетый в чёрный подрясник.
– Вот и ещё одно горе попустил Господь, – перекрестился двуперстием коренастый. – Отче, давай поможем соседу занести тело жены в его квартиру. У меня в машине есть старенькое покрывало. 
    
    Левицкий поднялся с колен, механически сполоснул свои руки, покрытые кровью Ольги, в маленькой лужице воды, натекшей из цистерны. Лицо его со сведёнными скулами было страшным, Незнакомый священник заговорил первым, пытаясь найти слова утешения:
–  Соболезную Вашему горю! 
      Александр смотрел невидящими глазами: беспросветный мрак царил в его душе.
– Я – отец Вячеслав, настоятель церкви во имя Успения Пресвятыя Богородицы из посёлка Городищи. Ваш сосед Трофим привёз меня нынче в Луганск, мы отмолились сорокоуст по его умершей здесь матушке.
      
        Мужчины втроём занесли завёрнутое в покрывало тело Ольги в квартиру Левицких.
– Батюшка, может,  заодно отпоёшь и мою жену? – попросил Александр.
– Прости, Христа ради, но  не могу я это сделать. Отпеваем мы только своих, староверов, тех, кто всю жизнь был воцерковлён, жил в трудах, постах и молитвах. Мне надобно совершить ещё несколько треб в городе.  А у тебя, как я вижу, даже ни единой никонианской иконки в доме нет. Так какую же светлую жизнь хотим мы построить в Донбассе без Бога? Чего ищем? Вот и попускает Господь скорби по грехам нашим! А у меня в Городищах за всю войну не погиб ни один человек: все спасались молитвами. За покойную твою супругу я трижды помолюсь лишь священномученику Уару: так молимся мы за никониан да за тех, кто так и  не пришёл к Богу.
– Избави от бед рабу свою Ольгу, святыи мучениче Уаре,  яко вси по Бозе к тебе прибегаем, ты бо молиши о нас Христа Бога нашего. Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй!”.
               
      Как ни устал за день о.Вячеслав, но вечером после молитвы, ужина и чаепития долго обсуждал он с Трофимом в его квартире все  события трагического лета. Хозяин рассказывал, что довелось пережить попавшим в плен бойцам-ополченцам, он наслушался об этом немало:
–  Слышал я, отче, что каратели выжигали  свастики на телах пленённых ополченцев,  пытали их электрическим током, вырывали ногти на руках, жгли руки горелкой, разбивали кувалдой пальцы ног. Одевали на головы мусорные пакеты, намочённые в солярке, раздевали пленников догола, футболили их ногами, били по пяткам. А сами при этом не снимали маски – балаклавы. 
–  Вспомни Псалом 87-й: “Яко исполнися зол душа моя, и живот мой аду приближися”, – отвечал батюшка. –  Доведись им умереть,  души их окажутся столь грешны и мерзостны перед Богом, что  бесы тотчас же низвергнут их на самое дно адской  бездны, где   будут они вечно мучиться в геенне огненной.
   
      От страшных этих мыслей о.Вячеслав перекрестился двуперстно, повторяя: “Господи Исусе Христе сыне Божии, помилуй мя, грешного!”
 – Что же сталось с Русской Православной Церковью? – продолжал Трофим. Рассказывал мне недавно побывавший у нас игумен Кирилл, ныне живущий в Подмосковье  уроженец здешних мест, что священники нововеры  в России ходят вне храмов в гражданской одежде, даже в коротких штанах-шортах, разъезжают на автомобилях “бизнес класса”, заражены сребролюбием, все требы строго по прейскуранту  – для богатых и бедных одинаково. Среди прихожан даже дамы в штанах и шляпках – вместо юбок и платков. Друг друга не знают. А как общаются между собой? Не “брат”,  “сестра”, “батюшка”, “матушка”, а “мужчина” и “женщина”. Словно не в церкви они, а на базаре.

     – А что сталось со старообрядческой? Вспомни, что  южная часть Луганщины – это бывшие земли войска Донского, где было множество наших церквей, а каждый казак был старовером. Теперь на весь Донбасс остались два прихода – Городищи да Ольховатка, вот и попустил Господь за людское безбожие эту страшную войну. Но сказал Творец: “Не бойся, малое стадо!”. Благо, что нашу церковь ещё охраняет Господь от всех мирских соблазнов! На том и стоим.
– А как выдержал ты, отче, минувшее  лето? Вижу, стал седой, как лунь.
 – С самого начала войны, – тихо заговорил о.Вячеслав. –  больше всего  опасался я, что наш деревянный старообрядческий храм будет разрушен. Ты знаешь, что наш старинный посёлок хорошо  виден со всех  окрестных холмов, на которых стояли батальоны национальной гвардии. А сверкающие позолотой купола были  прекрасным ориентиром для обстрела украинской артиллерией.
   
      Летом прошлого года, в самый разгар военных действий, ввёл я в церкви почти монастырский уклад: прихожане молились с трёх часов ночи, были ежедневные литургии и вечерние службы. Как только начинались обстрелы, все сбегались в церковь: уж коли умереть – так в Храме Господнем! Я просто боялся остановить молитву. Как солдат, сидя в окопе, в любую погоду  бдительно следит за противником, так и я опасался, что, если ослабить молитву, то силы зла неожиданно атакуют.
       Однажды, во время крестного хода, увидел  я, как по улице движутся два неприятельских танка с сидящими на броне карателями. Я при полном облачении, с крестом в руках, с длинными волосами, весь седой, творя непрерывную молитву, пошёл им навстречу. А что ещё оставалось мне делать? Не падать же на колени перед неприятелем! Вослед за мной прихожанка Пелагея катила инвалидную коляску с парализованной моей женой, за нами с иконами и хоругвями с пением молитв шёл весь наш приход. При виде столь необычного зрелища  танки остановились, молодые солдатики спрыгнули на землю.  Православные ли вы, спросил я их. И тут – о чудо Господне! – иные из них стали креститься, пусть и щёпотью, а я с прихожанами продолжил крестный ход. Немного погодя танки развернулись и уехали прочь из посёлка. Господь отвёл! 
    
      За сорок дней боёв над  деревянным  храмом пролетали снаряды, но ни один из них не задел самого здания церкви. Стены храма, однако, дрожали от разрывов. Однажды во время обстрела  одной прихожанке на руки упал образ преподобного  Иоанна Огородника. Образ вставили на место. Придя домой, эта женщина ужаснулась огромной воронке от разорвавшегося снаряда у себя на огороде –  именно на огороде. Причем дом при этом остался цел. Так святой отплатил рабе Божией за  благоговейное отношение к его образу. Поклонный крест при въезде в поселок тоже уцелел.  Удивительные случаи имели место минувшим летом.
    Прихожанка Елена  смотрела телевизор и вдруг услышала рёв снарядов, вышла помолиться в другую комнату, а телевизор разнесло осколками от взрыва. Мальчик Дима лежал на диване, услышал звуки летящих снарядов и поспешил выйти из дома – дом тут же разнесло.  Из былых шести тысяч жителей Городищ на месте остались около тысячи. Зато ни один человек не был убит. Это ли не чудо Господне!

    
      Ольга была похоронена на луганском кладбище за Острой Могилой, там, где покоились её родители. После печальной церемонии погребения сыновья ещё настойчивей стали упрашивать Левицкого перебраться к ним в Ростов, но не смог Александр так скоро расстаться с могилой жены, навещал её при каждом удобном случае, мысленно подолгу разговаривая с ней.
     Всё чаще вспоминались Левицкому слова о.Вячеслав: “Так какую же светлую жизнь хотим мы построить в Донбассе без Бога? А у меня в Городищах за всю войну не погиб ни один человек: все спасались молитвами”.
   
       В один из пасмурных осенних дней Левицкий нашёл в Интернете    историю села Городище: “С этого шахтерского поселка когда-то начался угольный и рудный Донбасс. На рубеже 70-80 годов XVII века в Городище переселилось множество крестьян-старообрядцев из Курской губернии. Толчком к переселению стал Раскол,  вызванный церковной реформой патриарха Никона. Старообрядцы не приняли эту реформу,  составили жесткую оппозицию “официальной” церкви и властям. Против них начались гонения, особенно жестокими были они при Петре I, за что  старообрядческой церковью был он  предан анафеме. Староверы  уходили с насиженных мест в глухие районы России:  на Север, в Сибирь, на Кубань, на Дон, в бывшее  Дикое Поле,  записывались в казаки. С этим связано и возникновение села Городище. И место было выбрано удачно – глухое, уникальное: просторный лесистый распадок вдали от торных дорог и троп с двумя пересекающимися речками. Сюда сходились многочисленные заросшие лесом балки, по дну которых протекали чистые ручьи, впадающие в речку Белую и ее приток Беленький.
    
      Переселенцев привлекал   здоровый климат  – сухое солнечное лето и снежная морозная зима. Городище утопало во фруктовых садах, сирени, тут было множество  пчел, а вдоль речек росло немало кустов калины и высоких верб. Первая партия переселенцев поначалу  создала  скит. Староверы привезли с собой иконы, богослужебные книги, церковный инвентарь. Средь них были опытные уставщики, диаконы и даже священники. Нашлись и свечных дел мастера, и “богомазы” – изготовители икон. Старообрядческий скит, возникший в семидесятые годы семнадцатого века,  положил начало селу. Название никто специально не придумывал, оно возникло само собой – ведь огороженный скит и есть Городище”.

      Казачьи формирования на Луганщине имели собственное подчинение. В начале зимы Николай Коваленко по дороге из  Новочеркасска на Гору ненадолго заглянул к Александру в его луганскую квартиру. Николай был коротко подстрижен, сед, но при виде друга всё так же широко улыбался полубеззубым ртом. Сед был и Левицкий, но он, по примеру о.Владислава, отпустил длинные волосы, бороду, усы и даже внешне стал похож на батюшку из Городище.  Друзья крепко обнялись, Александр выставил на стол бутылку водки, собрал кой-какую закуску. Мужчины первым делом помянули убиенную Ольгу, после Николай рассказал другу о пережитом:   

    –  Ты знаешь, Санёк, что ещё до киевского переворота вступил я в ряды казачества: понимал, к чему идёт дело. Летом брали мы  границу в Изварино, воевали в Гуково, Дьяково, Бирюково, дрались за аэропорт. Воевал я всё лето. Было пять авианалётов на Гору. Я с казаками вёл круговую оборону, бойцы мои  прицельно стреляли по самолётам, до сих пор там, в куче, обломки от “Градов” и “Ураганов”. Сам я заземлил из пулемёта Калашникова два вражеских летака: один в Дьяково, другой  – на Горе. Сын Ярик уже имеет награду “За боевые заслуги”, был со мной на фронте, даже чуть опалил лицо в станице Луганской. Лена тоже помогала нам, чем могла, так что боевое крещение у них есть. Но генерал Козицын вскоре категорически запретил участие детей в войне: как-никак, это наше будущее.
     Теперь я – Батько, полковник Великого войска Донского, заместитель генерала Николая Ивановича Козицына из Новочеркасска. Вхожу в подразделение “Казачья национальная гвардия имени государя-императора Александра Третьего”. Да и до сих пор весь фронт держат наши казаки. А ты, Санёк, что думаешь делать? Вливайся в наши ряды, война ещё не закончена.
– Нет,  думаю поехать в Городище, пожить там. Теперь  я оказался в поисках своей жизни.               
               
      – Знать, были праведники в твоём роду, вот и потянуло тебя к нам, – ласково встретил Левицкого в Городище о.Вячеслав. – Перво-наперво,     поселим мы тебя в хатке,  хозяева которой уехали отсюда, бежали от войны. После покрещу я тебя троекратным погружением в  воду, оденешь ты наш нательный крестик, станешь прихожанином в церкви. Будешь посильно помогать нам: после всех разрушений мужские руки ой как нужны!

     Спустя год Александром с Батькой Николой  снова сидели на Горе, на заветной каменной скамеечке возле Ласточкиного Гнёздышка, обсуждая события второго года войны:
–  Как относишься ты  к новому главе республики? – спросил Левицкий.
– Очень негативно. – Коваленко был предельно откровенен с другом.  – Раньше крышевал он местные рынки да прочие торговые точки. В начале войны  совместно с Бетменом брал банки, их люди воевали за деньги, а потом между подельниками возникла ссора. Бетмена  вместе с его охраной тут же расстреляли. Вскоре после этого были убиты те лидеры, кто выступали за народовластие на Луганщине, в их числе – Алексий Мозговой. Наш “глава” – ставленник Киева и Москвы в лице  Сурка. Его задача – сдать республику Украине на выгодных условиях, но пока мы живы, будем бороться за свою землю – и от хунты, и от олигархов. А то, что в Луганске наведён порядок, так это показуха для отчёта России. Посмотри, в каком состоянии пребывают другие города и посёлки, по каким разбитым дорогам приходится нам  ездить.
      
       Левицкий молча обдумывал услышанное. Батько пригласил гостя к столу, куда подошли  ещё несколько казаков. В ожидании обеда разгорелся спор о будущем. Тон задал брат Насти Андрей, слова его были полны горечи:
– Новороссия приказала долго жить, так и оставшись несбыточной мечтой. Понятно, что Россия не потерпит каких-то там народных республик без олигархов под боком у себя. А при них, родимых, продолжится разворовывание Донбасса. Уцелевшие русские добровольцы вернутся домой  сильно обиженными на Кремль.  А куда  податься местным? В Россию? Без гражданства, без средств, без жилья? Русская весна закончилась холодной осенью.
    
    Помощь Кремля оказалась очень специфической:  погибнуть не дали, выжить – тоже. А Минский процесс! Под прикрытием его наемные убийцы перебили всех идейных командиров ополчения, поставив руководить откровенных марионеток. Они ведут свои “республики” через ахметовский анклав в нацистскую Украину.  Разве  это  помощь? Это хладнокровное убийство! Особенно, когда контроль над всей границей будет передан украм.
      Казаки заволновались, глухо загудели: иные из них соглашались со сказанным, кто-то протестовал.
– Обратите внимание, други, – добавил рыжеволосый казак Михаил, – что всё реже в телевизионных “политшоу” звучит “хунта”, “необандеровщина”, “укрофашизм”, “нелегитимность”. А Москва поддерживает единую Украину и  льёт воду на мельницу наших врагов.

   – Упущено время! – заговорил ранее молчавший Фёдор по кличке “комиссар”. – Не вернуть, не повторить! В  марте-апреле  четырнадцатого  года возникла благоприятнейшая ситуация для взятия всей Новороссии.  Притом, без  большого  риска для Москвы. Запад не решится бы на войну с Россией: Европе не нужен выжженный дотла континент.  Никакого серьёзного сопротивления со стороны хунты и правосеков можно было не опасаться. В Крыму все увидели, какой была тогда украинская армия.  Молниеносное  движение российских частей через Донецк и Харьков на Киев и дальше – до реки Збруч –  застало бы Запад врасплох.  Достаточно было бы  занять опорные пункты в  южных новороссийских областях,  высадить морской десант в Одессе с выходом к Приднестровью,  взять под контроль Днепропетровск. И там, посадив Януковича на белого коня, проводить его до Киева. Всё легитимно! Депутаты от Партии Регионов с видом победителей возвращаются в Раду, а та “одностайно”  – вы же знаете  хохлов! – принимает решение о федерализации Украины. 

     – Мы бы уж, будьте уверены, постарались бы выделить три исторических республики: Донецкую с Харьковом, Криворожскую и Одесскую. Вот эта Большая Новороссия и решила бы, с кем ей жить дальше – с Украиной или с Россией. Всё это можно было бы осуществить, решись Владимир Путин на Суворовский  бросок!  Европа, с которой дядя Сэм не слазит, и охнуть бы не успела. Но серые кардиналы не дали гаранту возможности сделать это в кратчайший срок.

    –   Гладко на словах –  да на деле  всё намного сложней,  – вступил в разговор Александр. – Казахстан и Белоруссия, самые надёжные союзники России, вообще бы отвернулись, произведи она расчленение Украины. А на какой правовой основе стала бы Россия брать эти территории?  Что стала бы делать с двадцатью миллионами жителей, нуждающихся в помощи? Для нынешней экономики “трубы” и двухмиллионный Крым – ощутимый груз. А доходы от нефти продолжают падать, скоро России нечем будет платить нам пенсии.
– Тогда у Путина остался бы один выход, – твёрдо изрёк Андрей. – Он решился бы, наконец, на спасительные экономические реформы.  Вышел бы из  ВТО! Убрал бы либералов от экономических  рулей и рычагов. Провёл бы полную мобилизация народа! Опора на патриотов-профессионалов  спасла бы  через несколько лет Россию, и Новороссию.  А лидеры незалежных остатков могли бы выбирать, у кого им лучше быть марионетками. Но...
– Человек предполагает,  а Бог располагает! – закончил мысль казака Александр. – Россия тоже мечется в поисках своей жизни – духовной и справедливой!  Веками мечтал русский народ о ней, да  в основе всех наших бед – упадок веры и воли. Вернёмся к истинной Православной вере, воспрянем духом – тогда и победим!
– Да, на всё – воля Божия! – поддержал его Никола. – И не надо вешать всех кошек да собак только на Путина. Не всё от него зависит.
     Тем временем вкусные запахи стали долетать из полевой кухни: Настя вместе  с детьми приготовила обед.
– Насыпай гостям борща, – распорядился Батько, обращаясь к  Фёдору, – принеси горилку, хлеба, помидор.
    
      Никола прочёл никонианскую  молитву, казаки благоговейно выслушали её стоя. Левицкий,  ставший за год жизни в Городищи убеждённым старовером, счёл уместным отложил до поры дискурс с другом о вере, лишь  дополнил  слова Батьки староверческим  “Отче наш”, крестясь двуперстием, и все уселись за трапезу.
– За победу! – провозгласил тост Батько. – За победу над киевской хунтой и нашими местными предателями!
– Вообще-то я теперь не пью, – вымолвил Александр, – но ради нынешней  встречи сделаю исключение.
– Сделай, будь другом! – воскликнул Фёдор.  –  Другого такого, как наш Батько, поискать по всей Луганщине! Редкостной души человек! Бывало, приедут сюда, на Гору, казаки со своими проблемами, а Батько только посмотрит на них, улыбнётся, и всем уже  становится легче. Не было ещё случая, чтобы  не помог он людям.
   
       После обеда друзья вошли в церковь: взору Левицкого предстали несколько икон в алтарной её части, земляной пол, строительные леса под куполом.
– Вижу, тут ещё многое надо доводить до ума. А кто будет у тебя священником?
– Пока что я сам. Читаю Псалтирь, а казаки молятся.
– Негоже это, Никола! Надобно, чтоб храм Божий был освящён,  чтобы хоть раз  в месяц сюда приезжал батюшка, пусть  бы никонианский поп. Что за церковь без литургии, без исповедей и причастий, без положенных треб?
       Батько лишь промолчал в ответ: тень разногласия снова нависла над друзьями.

      Пролетел ещё один тяжёлый для республик год, и снова осенью Александра  неудержимо потянуло на Гору. Шла вторая декада октября, однако, как по заказу, денёк выдался на редкость погожим, тёплым, солнечным. Трое кобыл вольготно паслись на ближайших склонах, лениво помахивая хвостами, их ревностно охранял жеребец Дон. Возле казачьего дома Настя перекапывала грядку под овощи, ей помогали  дети. Жизнь в стане текла обычным чередом, но были и перемены. Не без удивления посмотрел Левицкий на три больших креста, воздвигнутых на гребне Горы, а новая стройка рядом с обрывом повергла  его  в полное недоумение. Трудился на ней один из казаков, делая кладку из местного камня на метровой высоте:

     – Что это будет? – спросил Александр у друга.
– Ещё одна церковь. А всего задумал я построить их тут три. Заодно делаю и келью для себя.
– Одумайся, Никола! Где взять деньги на всё это? Не из  твоей же пенсии?
 – Я отказался от неё. Господь мне всё даст.
– Но ещё не завершена изнутри первая церковь. Не настлан пол, нет алтаря.
– Мне привезли несколько кубов доски-сороковки, сделаем всё.
– А кто будет делать? У тебя осталось человек пять-шесть казаков? И, главное,  кто будет молиться в трёх рядом стоящих церквях? Где это видано? Где  найдёшь ты столько прихожан?
– Господь всё управит. Сюда приедут жить люди.

   – А коли не приедут? По уму тебе надо бы построить баню да хорошую лестницу на спуске с Горы. Лазаешь по козьей тропке, этак недолго и сорваться.
– Мне виднее, что делать. Об этом я каждую ночь вижу теперь сны.
–  Ты уверен, что эти сны от Бога? Может, тебя  опять осаждают бесы?
– Здесь, на Горе, будет новое церковное поселение. Я так решил.
– А почему дети не в школе? Почему сидят дома?
– Прежние учителя не захотели жить  в деревне, уехали. В школу наняли новых, случайных людей: они постоянно кричат на детей, порой даже ругаются матом. Вот я и запретил Ярику с Леной ходить туда.
– Надо собрать всех родителей да обратиться в районо. Там примут меры.
– Не до этого мне, Санёк. Видишь, тут полно работы. Сам  я тоже школу не жаловал, выучился позже. Дойдут до ума и дети.
– Не дури, Никола, теперь другие времена. Республике нужны грамотные люди.
– Не в грамоте счастье, а в вере.
– Коли так, прощу тебя, поезжай со мной в Городищи. Знаешь ли ты, что раньше весь  юг Луганщины  был землями  войска Донского, что каждый казак был старовером. Увидишь  у нас настоящее Православие, в войну оно спасло всё село.
– Что я там потерял? Не проси, не поеду.
        В тот день Левицкий возвращался с Горы с чувством глубокой печали, думая, что теперь не скоро выберется он сюда.
               

      Но ее прошло и двух недель, как  снова оказался Левицкий  на Горе с Константином Синельниковым. Всю дорогу от Луганска до Палиевки  Александр неустанно творил молитвы  о спасении друга: вспоминались ему и пропавшая без вести красавица Леся, и дочь Николы  Юнона, о нынешней судьбе которой он ничего не знал,  все его долгие споры с другом, всё пережитое ими за время войны.
– Господи, помилуй!  Господи, помилуй! Господи, помилуй! – то и дело повторял он, заново припоминая всю историю знакомства с Коваленко.
        Трое казаков вместе с Настей вышли  навстречу:
– Как он? Жив ли? – голос Левицкого был хриплым от волнения.
– Слава Богу, жив! Казаки привозили хирурга-травматолога, он сделал перевязки, наложил шины на переломы, велел Батьке пока оставаться в постели.
   
       Никола с забинтованной головой, со ссадинами на лице и руках, лежал перемотанный, как кокон,  на твёрдом ложе. При виде друзей он улыбнулся  беззубым ртом, а те уселись возле, поглаживая руки больного:
– Ну что, браток-археолог, вижу, затеял ты тут неподъёмное дело, как строители Вавилонской башни, – улыбнулся Синельников. – Слава Богу, что жив остался.
 – А ведь по-твоему вышло, Санёк! – голос Николы был слаб, но твёрд. – Опять  стал я сбиваться со своей стези, да Господь этим падением надоумил меня. Говоришь, что каждый казак раньше был старовером?
– Сохрани мы истинную веру, не было бы ни революций, ни войн, ни кровопролития в Донбассе, – Александр вглядывался в осунувшееся лицо друга, с радостью видя в нём первые приметы исцеления.
– Бог даст, поправлюсь, тогда съездим к тебе в Городищи, довершимся там, а на Горе будет одна староверческая церковь.
 

     Каждому из трёх седых мужчин через полгода предстояло перешагнуть порог семидесятилетия, у каждого в душе неизбывно ныли раны от потерь, но ещё несколько минут оживлённо строили они планы на будущее, пока Никола не прикрыл утомлённые усталостью глаза.
    Двое друзей вышли на воздух, Левицкий подставил лицо под выглянувший из-за тучи крохотный лучик солнца.