В одно прекрасное утро, изучая багровый свет солнечных лучей, идущих косо и дающих длинные тени, по улице шёл композитор Всеволод Прянишников. Миновав четвёртый перекрёсток, наткнулся на скрипача Петра Арманяна.
— Всеволод, и что?! В самом деле — последняя опера? -
— Да, завязать решил. -
— А что так? -
— Сколько уже пишу? Без малого сорок лет. Пора бы и честь знать. -
— А вот дирижёр наш тоже уходить собрался. Хотя ему и тридцати нет. Талантлив, будущее впереди. Ан нет — уходит. -
— А говорит что? -
— Публике нынче вообще ничего не интересно. -
— А ещё скульптор Градов последнюю скульптуру ваяет. Слышал? -
— Нет. Сейчас все что-то в последний раз делают. -
Через пять лет Прянишников снова встретил Арманяна, но не там же, а за два квартала, и было уже довольно поздно, и тени укоротились, и много ещё чего было не так.
— Опять последнюю сюиту пишешь? -
— Да, Петя! В самый распоследний раз. Прошлые-то разы я всегда вспоминал, что чего-нибудь да не успел сочинить. Теперь вроде всё. -
— А Градов? -
— Он имя сменил. Теперь он Лесков. Так и сказал — Градов умер, теперь я жив. -
— А дирижёр? -
— Передумал, и забыл. Дальше с нами работает. -
— Стой, Эдуард! Куда ж ты? Друзей не узнаёшь? Или как обычно — так в свои мысли погружён, что хоть машиной тебя дави? -
Эдуард Казаков усмехнулся, бросив два пальца к берету.
— Картина новая? -
— Набросок. -
— А последнюю писать будешь? -
— Буду. Когда-нибудь. Пока руки кисть держат, а глаз цвета различает. А вот как помру, или совсем здоровье откажет — так и будет последняя. Кто ж знает? Нам неведомо… -
Казаков поправил ремень ящика, и чуть поклонился на прощание.