Когда беседа за ужином не клеилась, мама принималась вспоминать свое героическое прошлое. Папа подключался, если хорошо себя чувствовал, а Настя и Толик хранили молчание, продолжая сурово нанизывать макаронины на вилку. Вот и дети совсем выросли.
- Помнишь, как в 21-ом мы ходили к Белому дому? Да так и не дошли... – мама улыбается, почти касаясь пухлых губ вилкой.
- Припоминаю... – папа с трудом прожевывает хлебную корку (ему недавно вставили коронку) и делает вид, что обращается к детям: - Мы тогда в Москве случайно оказались. Тетя Марина лежала в больнице с ужасным диагнозом. И мы как от нее вышли, сразу поняли, что-то неладное творится. Толпа шла какая-то странная, уже не путинская, более свободная что ли. И в то же время дико пришибленная...
- Люди испугались, - поясняет мама. Дети молча расправляются с салатом. – Неприятное было время... черно-белое.
«Так почему же не дошли до Белого дома?» - повисло в кухонном воздухе, и для проформы надо бы ответить, но почему-то не хотелось. История оборвалась. Ожил холодильник, дрожа за ссутулившимся над тарелкой Толиком, разбавляя своим скрежетом вновь воцарившееся молчание. На улице кое-как горел фонарь, едва освещая горку, погребенную под снегом черно-белую клумбу и начало тропинки через двор на проспект Свободы, по которой их в детстве, сонных, с набитыми рюкзаками волочили в школу.
Все жуют. Толик шумно запивает салат компотом.
- Ну значит сейчас бело-черное, - заявляет он, первым из детей нарушая молчание. Настя бросает на штрейкбрейхера неодобрительный взгляд. – Может и пострашнее.
- И что в нем уж такого страшного, в нашем грешном времени? - мама пытается иронизировать, но ей интересно.
- Олег Кротов, - уверенно чеканит сын.
- Да, с ним действительно страшный случай... – соглашается мама. Ее согласие раздражет Толика, не за этим он сжимал в себе пружину.
- И таких тысячи. Темнота уже не спасает.
- Не тысячи, - папа качает головой и начинает насвистывать «Бесаме мучо», покачиваясь на стуле. Мама одна знает, что папа насвистывает «Бесаме мучо», только когда у него боль в левом боку. Беседа ему надоела и хочется полежать.
Верхний свет был предусмотрительно погашен, и, благодаря маленькой лампе над кроватью (дурацкое слово «бра»...), на стенах комнаты пересекались тени руки с книжкой, второй руки с яблоком, стула, забросанного одеждой, стола, комода.
Папа, одетый в зеленую флисовую кофту, штаны и шерстяные носки, лежал на спине, в неудобной позе держа занудный, слишком помпезно изданный роман. В литературе он был хоть и не всеяден, но, взявшись, всегда из принципа дочитывал до конца.
Левый бок прошел. Хрст. Очередной кусок яблока отправляется следом за новой страницей. Так, что там у них...
Валерий крепко обнял жену, по его щекам покатились несвойственные ему сле... Обнял жену, это уже интереснее... Черно-белое. Черно-белое время... Наступали нелегкие време... И вот Валерий идет куда-то по лишенному окраски миру, топает по снегу через арку на улицу, на какой-то митинг, а папа засыпает, вяло, одной ногой во сне отпинывая к дальнему краю двуспальной кровати книгу, стирая мысли, стирая зачаток сна из затянувшегося романа... Хорошо вздремнуть вечерком - прямо так, в одежде, без лишних приготовлений. Сон перед сном.
- Вставай, дети ушли! – жена трясла его за плечо, но он все никак не мог расстаться с нелегальным миром сна перед сном, сопротивляясь попыткам знакомой руки втянуть его в реальность.
- Ужас, ты права, нельзя спать раньше времени... Встаешь разбитый, а потом еще опять ложиться... – бормочет он полуправду, надевая очки, в уме налаживая стены, приводя в порядок потолок, подстраивая реальность на место условностей сна. – Куда это ушли...
- Знала бы – не разбудила! – восклицает мама. – Непонятно... Обиделись что ли на нас за ужином? На сотовые не отвечают.
- Митинг?
- Возможно. Они же теперь устраивают митинги в темноте... Я пойду искать.
- Не уходи. Они ведь не дураки, оба причем.
- Не могу. Будь здесь и жди звонка.
- Хорошо.
Мама шла, то и дело переходя на неуклюжий бег, огибая сугробы, чуть не падая. Первый раз за зиму она забыла надеть шапку, уши замерзли, а болеть ей было нельзя.
Толик и Настя повсюду юркали из-под фонарей в зимнюю тьму, но мама не поддавалась соблазну свернуть с тропы: настоящие дети укрылись от нее где-то там, впереди.
По этой самой дорожке вела их каждый день в школу. Сонные варежки на резинках, из которых вываливаются ладони, как ни крути, а потом, мысленно, мимо двери директора, мимо сумасшедшей Татьяны Юрьевны, мимо тяжеленных коньков, рвущих лезвиями пакеты, мимо жизни, пряча его... Настя такой не была никогда, она у нас бойкая и деловитая.
Снег лениво и отчужденно лежал на треугольных крышах новых домов, на ухоженных палисадниках, на дорогих машинах. Дети где-то на проспекте Свободы... Они с папой тоже, чуть-чуть подкопят, и мы все переедем в такой вот коттедж, какими сейчас молодые бизнесмены, врачи, учителя и инженеры застроили всю Россию. Теперь у нас все неплохо зарабатывают, даже учителям, представляете... Где же Настя и. И взятки перестали брать, подумала она, глядя на полицейского в форме Новой России. Невыгодно стало. Подойти к нему, узнать? Нет, лучше сама... И все-таки ты боишься его, как и надвигающуюся на тебя темную фигуру с дальнего конца двора. Срабатывает старинный советский инстинкт - СССИ... Генетика. Добродушный сосед идет домой с работы. Поздновато. Она старается улыбнуться ему, он тоже. И исчезает.
Через арку на улицу. Шум сливался в единое целое, превращаясь в растянутый в пространстве монотонный гул сотен или даже тысяч идущих к площади. Ушлый продавец всякой всячины – от плюшевых игрушек до презервативов обволакивал толпу треньканьем на потрепаном велосипеде, неуклюже, вот-вот завалится на бок, петляющем.
Сцена, к которой стекаются все муравьиные тропы. На ней Толик, нет – и непохож совсем, широкий, невысокого роста, вдвое старше, с бородкой и разной формы залысинами, какой-то болезненный, будто позаимствовавший у князя Мышкина только мышиное... Что же в нем от Толика, глупости какие. Почти-то и ничего. Раз-раз. Раз-раз – бормочет в микрофон, а почему не «два-два» или «три-три»?..
Молодой парень неясного возраста в дорогом пальто и с прилизанными волосами широко и довольно улыбнулся ей. Так хотелось его проигнорировать, но что-то потянуло ее губы кверху, а в глазах заплясали любопытные искорки.
- Вы за возрождение империи? За Великую Россию? – спросил он с легкой иронией хитреца, пришедшего на митинг только ради нее. – Я Олег. Кротов.
Ей хотелось любви. Чистой, без примесей тела, и все же тело ее реагировало, неизбежно, дрожь в ногах ползла нежной пульсацией сладости и истомы вверх, чуть выше, туда, где зарождалось человеческое счастье...
- Спасайте страну! Долой одонополые браки! Долой диктатуру меньшинства! Соберем назад все земли! Вернем Татарстан! – вопил, брызжа слюной (как бы не замерзла), человек на сцене, но она не слушала его, погруженная в мысли об Олеге, ради которого она готова было пойти на всё...
- Поцелуй меня... – шептал он ей на ушко.
И она поцеловала, притянула к себе, страстно впиваясь голодными губами в его нежные, теплые почти подростковые, жадные до любви... Прекрасная картина раскрылась перед ней, жизнь полная смысла: вот его нет рядом, но она с ним, и к черту все, и она принимает душ, идет на работу, и она с ним, и уплывает от него, но она с ним, и в облаках она, но она с ним... Он не верит в сказанное со сцены, он ироничный, он...
- Вернем Великую Россию! – кричит она, сглаживая слова хитрой любовной улыбкой и все косясь на него, пытаясь в унисон: – Ве... Вернем Великую Россию! Вернем Великую Россию!! Ве...
Но он не улыбается ей в ответ, а строгим взглядом смотрит на сцену и никакой иронии в нем больше нет, и никакой насмешки.
- Вернем Великую Россию! – мчится следом за его бьющим по темному, морозному, хорошему воздуху кулаком струя пара.
- Вернем... – кричит она.
И все они теперь единое целое.
А дома папа в который раз принимается за книжку, борется со сном и ждет звонка. И засыпает.