В предыдущей главе: Тиссария становится любимицей в войске, но на поддержку не стоит и надеяться. Кругом – враги, дядюшка томится за решёткой в ожидании боя со зверолюдом. Сломленная, она даёт увести себя уличной проститутке сначала к курителям опиума, затем под действием дурмана – к себе в комнатку, где обчищает её карманы на пару с братцем. В гневе Тиссария пускается за ними в погоню и следы приводят её в логово Вшивого Братства. Один из его главарей – Талан – потворствует принцессе и просит содействовать в вызволении из тюрьмы некоторых «вшивцев». Та соглашается и для штурма подземелий набирается целая банда. Но в Братстве зреет заговор: один из главарей собирается править единолично. Но подмога пришла, откуда не ждали. Теперь путь один – в зловещий Театр страха, подземелья.
Городская тюрьма действительно располагалась в замке из огромного тёсаного камня, сложенного так ловко, что не осталось зазоров. Крышу его венчали три выступающие башни и никакого входа. Талан шепнул, что двери, или вернее нора, выкопаны в земле. Люди едва ли так делают, – и глупо, и ладно – потому-то пришлые народы решили: работа нелюдей. Тиссария про себя подумала, что без морв дело не обошлось. С людьми они торгуют, так почему с собратьями не якшаться.
Удивительный народ – морвы. Нелюди, а по уму превосходят человека; нелюди, а потому иные зверолюды для людей не сказка, а быль; нелюди, которых не преследует ни Надзор, ни священнослужители – удивительно.
Впрочем, в сгущавшихся сумерках принцесса видела лишь часть тюремного замка; склонившись к связке мяты, она старательно вдыхала её перечный, сладковатый аромат. Без этого средства переносить зловоние разорённого водой кладбища становилось невмоготу, до тошноты и головокружения обдавало народ тленом разложившихся тел. Было их немало. Как никак город волновался два десятка дней. Обычно, преступников лишают права сжигать и развеивать прах в заповедной роще, иначе нет торжества справедливости: не могут честный человек и преступник умирать одинаково. Мнение это разделяли горожане даже сейчас, когда закон обернулся против них. Люди порешили: и при жизни от сброда житья не было, так и после смерти жить не дают, одно слово – падаль. Как спасаются от смрада сами узники, думать не приходилось.
Талан вёл небольшой вооружённый отряд одному ему ведомыми тропками, не обхоженными иными горожанами. Последние едва ли знали, что меж их домов в протоках и древних гарях с корневищами ещё более древних деревьев, которых не взяли усилия магов, есть проходы. Комли сплетались меж собой столь туго, что казалось в пожарищах тем самым, спасаясь от языков пламени, скручивались в жгуты или тянулись из последних сил, пытаясь перед гибелью коснуться любимых, стоящих рядом. В Пятикнижие, книге Исхода, встречались строки полные негодования к местной природе: дескать, порода древесная, что в изобилии произрастает в землях зверолюдов, наиподлейшая – видом и размером напоминает дубы, но сердцевина мягкая, клейкая и гниёт подобно телу человеческому. Волшебные леса становились противными вере и люди избавились сначала от них, а затем и от зверолюдов.
Нередко встречались болотца, источавшие бледно-голубое свечение. Горожане, да и любой иной человек, считали, что это – призраки, Талан, даваясь, от смеха при виде оторопи членов отряда, попытался объяснить, что это – болотный пар, а иной раз – светляки.
– Шахтёрские лампы из них делают на севере. Не знали, Ваше Высочество?
Принцесса Тиссария Горная последовала за Таланом и остальными. После недавних событий в разрушенном храме оставаться наедине со своими страхами не хотелось. Ирин Полнорог было воспротивилась необдуманному решению девушки, но Талан с обычной ухмылкой заметил: лучше и не придумаешь. Принесли из неведомых запасов узкие штаны, хоть и на размер меньше, но кое-как пришедшие впору и белоснежные чулки. Камзол оставили, местные скоробогачи предпочитали свободные камзолы со множеством лент и бантов, которые могли скрыть девичью грудь. К поясной портупее прикрепили ножны со шпагой, туфельки основательно подчистили и натёрли воском. Старшие девочки из Братства, ахая, отдали часть украшений для лица: масло, пудру из белой и голубой глины, помаду, сажу. На недоумение принцессы, девушки шепнули, что развращённые красотой богачи не любят грязи, но мысли и чувства их грязны до невозможности и они не прочь поиграть с прехорошенькими, податливыми сударынями и сударями. Тиссария замкнула плащ серебряной фибулой – ни дать ни взять богатый кавалер или, как говорит продавец опиума Шам-Шиот, – «мэтра». Вместо неказистой помятой шляпы, со вздохом, с непременным возвратом, отдали великолепный убор с пушистым бирюзовым и изумрудным пером. Будучи в восхищении Тиссария даже отдала в залог серебряный сильвар, благо вшивцы не имели весов и сочли монету полновесной.
Главарь Братства предложил принцессе роль посетителя Театра страха, где бойцовые ямы – часть услуг по развлечению. Подземелья вмещали не так много гостей, а развращённых богатством в Весёлом Плясе хватало. Обрести билет на званый вечер в усадьбу Калин считалось большой удачей и мерилом купеческого состояния; даже не будучи нечестивцем в душе, редко кто избегал худших проявлений человеческой натуры. Усадьба как зеркало отражала гнусность и жестокость – изнанку города.
Помимо Талана и Тиссарии в отряд вошли несколько крепких вшивцев, Ирин Полнорог и шесть арбалетчиков, дочери и один пасынок приговорённых мятежников; шёл, отдуваясь, поклонник Зверя – Дуган Забей-Клин и четверо головорезов с таким выражение лица, что встреть их на тёмной дорожке, только и остаётся кричать «стража!». Под руку с Таланом также семенил худенький, кожа, да кости, малыш; на гари человечек взял малыша в охапку и нёс очень бережно. Помимо ребёночка, рядом сновало ещё несколько вшивцев, подбирающихся невидимками, шёпотом окликавших главаря и о чём-то с ним переговаривающихся.
Идти по отшибу становилось невмоготу, но первым не выдержали люди Забей-Клина. Когда улучили время на очередную остановку, к человечку едва не вплотную подошёл здоровяк в кожаной куртке с меховой оторочкой, парусиновых штанах и разбитых сапогах; за широким поясом в деревянных ножнах – даго с коротким лезвием. Тиссария могла поклясться, что человек этот некогда отхватил от горца боевым колуном вскользь – у него не доставало половины зубов с той стороны, где разворочена челюсть и разорвана щека.
– Эй, ты, недомерок. Может, хватит водить нас по проклятым местам, а не то я отвожу тебя ножом в гузло.
Талан, качая хнычущего ото сна малыша, глупо заулыбался, хлопая ресницами. Тиссария и сама досадовала на человечка за ходьбу вокруг да около, но раз сказано, что только вшивцы могут провести, приходится терпеть. За главаря она не беспокоилась, он показал свою удаль в схватке, но другие наёмники, по виду, тоже готовы бузить.
– Сударь Дуган, умерьте людей, – тихонько попросила принцесса, но здоровяк услышал её.
– А я, девка, неумеренный, таким уродился. Но бабам нравится, только подолы задирают.
После шуток в походе Тиссария только вздохнула. За неё гневно ответила Ирин Полнорог.
– Вам заплатили за работу на четверых. Твои дружки, красавчик, должно быть, не возразят, если эту плату разделят на троих.
Здоровяк нехорошо осклабился, коснулся беспокойными пальцами эфеса даго.
– Друзья, не ссорьтесь, – с неуместной лаской воскликнул Талан, одной рукой подхватывая малыша, другой – упреждая движение наёмника. – Очень скоро у вас появится возможность проявить пыл. Мы почти пришли.
Мужик дёрнул руку, да так и остался как вкопанный. Вдобавок сначала покраснел, затем побледнел. Он с удивлением глядел на стальные штыри пальцев человечка, дробящие ему кости. Всей выдержкой, какая у него была, без дрожи произнёс:
– Повезло тебе, недомерок. Я сегодня добрый.
От боли он уже задыхался, а Талан, как добряк с картинки, улыбался во весь рот, пожимая ему руку.
– Очень рад, что всё разрешилось.
Он ещё раз ласково улыбнулся вслед медленно отступавшему побитым котом наёмнику. Тиссария от души надеялась, что Талан не враг ей, иначе будет совсем худо.
А пока Ирин Полнорог приглядывала за наёмниками, главарь Братства приблизился к стоящей близ Дугана принцессе и тихо проронил:
– За вами, Ваше Высочество, следили в городе и это не вшивцы.
– Следили, – задумчиво повторила Тиссария, ничему уже не удивляясь.
– Потому веду окольными путями. Потому хочу спросить: не ждать ли нам засаду?
– Следили, – вновь, но уже с чувством, повторила Тиссария. – Значит ли это, что вы следили за мной и на улице, и в харчевне.
– Иначе, зачем мне было посылать за Ирин Полнорог. Она описала вас и, судя по наряду, отыскать вашу особу не составило труда. В конце концов, мы не каждому проходимцу служим. Происшествие с любовницей и её братцем – недоразумение, а ваше преждевременное появление – воля всевышнего Отца.
Тиссария слегка обиделась на «проходимца» и отвернулась от человечка. Но мысли её были о другом.
Будь это треклятый наёмный убийца, то выследив её, – а для этого возможностей было предостаточно – он не преминул бы воспользоваться случаем. Единственные, кто желал с ней скорого свидания и не желал ей верить на слово – мэтры в кузнечной мастерской.
– Сударь Дуган? – Взыскательно всмотрелась в хозяина мастерской принцесса.
– Может быть и они, – нехотя кивнул тот. – Мне-то уж за вас досталось, но мы люди привыкшие. А больше одной шкуры с меня не сдерут. Но всё-таки одно дело делаем.
Припомнился горбун, уж очень осведомлённый о делах бойцовских ям. Уж не желают ли эти мэтры предать их во власть Мариан Калины.
– Они связаны с конт-майтрой, – с содроганием спросила Тиссария, – или городским купечеством?..
– Ни в жисть, нээс’каан, – с горячностью перебил её Дуган. – Уж простите, майтра, а скажу: им купцы, как в горле кость.
– И всё-таки эти дворяне – мятежники, – ни к кому не обращаясь, проронила Тиссария. Ещё какую-нибудь едину назад, она просто обязала бы себя идти и доложить об этом гарду города.
– Ваше Высочество! – Молитвенно сложил руки на лице зверопоклонник.
Тиссария было остановила мужчину от неуместных священнодействий, но их нетерпеливо прервал главарь Братства.
– Надеюсь, мы не мешаем слёзы ронять. Идём или не идём?
Гарь всё не кончалась, но Талан, в очередной раз выслушав шепоток подбежавшего вшивца, свернул и повёл отряд по круче. Так, цепляясь за выступающие из земли, подобно клубку гигантских змей, корневищам они спустились к буту – известняковой кладке, которую венчали штыри ограды. В вязкой грозовой тишине лилового вечера по ту сторону ограды слегка подрагивала в саду мимоза, освящённая тяжёлым янтарным светом фонарей, подвешенных вдоль фронтона усадьбы. И болезненная дрожь эта открывала предстоящие ужасы подземелья.
О Театре страха никогда не говорили в благородных или бедных кругах Горилеса. Общество севера неповоротливо: разорившиеся дворяне, влачащие существование торговлишкой, разленившиеся купцы, тихие, недоверчивые обыватели. Был большой Публичный дом на распревесёлой улице белошвеек и портних, где по воле случая и купеческих денег обитали повитухи, бывшие содержанки, блудницы и их подруженьки и дружочки. Покровители дома, ценившие утончённое, ласковое, страстное женское общество, едва ли позволяли себе терзать плоть несчастных. Во всяком случае, девчонки из Братства, в том числе и воспитанницы горилесского бардака, никогда о подобном не ведали.
По короткому рассказу Талана принцесса ожидала увидеть потусторонний мир, куда попадают лишь грешники. Вкусившие этот мир при жизни, нечестивцы отзываются о нём – Дом удовольствий, тем же, кому уготована роль жертвы не иначе – Театр страха. Бойцовые ямы, блудилище, близ которого нередко находят истерзанных девушек и мальчиков, жуткие застенки, утопающие эхом истязаемой плоти, представления с настоящими убийствами. Тиссария вовсе не удивилась, когда узнала, что усадьба эта – родовое гнездо семейства Мариан Калины.
– Значит и она может быть здесь? – Содрогнулась девушка.
– После двух покушений – нет, – охотно сообщил Талан. – Теперь её подземелья страха под красным дворцом.
Недолго шли вдоль кладки, пока не остановились у разбутованного пристенка. Наскоро разобрали кучу битого камня размером с кулак и, словно бахвалясь силой, куски с добрую колоду. Последние, впрочем, были искусно сделаны из лёгкого дерева и неопытный глаз с легкостью ошибётся. При ближайшем рассмотрении оказалось, что освободили лаз, сквозь который можно пройти в три погибели. Туда-то Талан и отправил малыша и тот, в отличие от иных малышей, пугающихся темноты, юркнул в чёрный зев, как в родную норку.
– Один из заказчиков указал нам этот вход, но открыть его может только проворный малец. Там сбоку узкий ход, нужно нажать пластину, чтобы открылась дверь.
– А как проходили те, – недоверчиво сощурилась принцесса, – кто строил этот проход?
– Строили нелюди, – пожал плечами Талан. – Поди их разбери. Род нашей конт-майтры устроил гнездо на возвышение, на месте то ли святилища, то ли ещё какой звериной дряни. Не побоялись, уж больно лакомое место. Дальше подземелья, выстроенные на века и непонятно зачем. Морвами движет воля звериная, нам не ясная.
Последнюю фразу он произнёс, презрительно глядя на подошедшего Дугана. Поклонник Зверя, верующий слепо и истово, не имел проницательный ум, чтобы понять колкость.
Пока суд, да дело, Ирин Полнорог и её девочки взялись за украшение принцессы. Нанесли на лицо масло, напудрили голубой глиной лоб, белой – всё остальное лицо и шею. Сажей густо вывели брови, да ещё и Ирин нанесла на губы помаду, после которой остался вкус горчащего воска. Себя Тиссария не видела, но Талан одобрительно крякнул и не преминул с брюзжанием заметить: кавалеры посыпают волосы позолотой.
– Впрочем, – добавил он с флегмой в голосе, – местное купечество, в том числе и средней руки, так желает походить на благородное сословие, что напялит на себя и кастрюлю, если она будет из чистого золота.
Оглушительный шорох заставил почти всех взяться за оружие, и только Талан махнул рукой. Малыш, отворивший ход, получил большой леденец, который человечек вытянул из многочисленных карманов плисовой куртки. Могло казаться, а могло быть на самом деле, что Талан Выскочка прохиндей самого высокого чина – всё в его руках горит, всё он знает наперёд, всё может достать. Такой человек незаменим в торговле и мог достигнуть гораздо большего и с не самым благородным происхождением, нежели довольствоваться главенством во Вшивом Братстве.
– Я знаю как дойти до зрительских лож, – между прочим заявил Талан, – но как проникнуть в камеры мне неизвестно.
У принцессы засосало под ложечкой – в двух шагах от цели она почувствовала неподъёмное покрывало бессилия, оно тянуло вниз так, что колени подкашивались. Верная Ирин легонько коснулась её плеча. Тиссария глянула виновато исподлобья – куда она её затягивает! – но взгляды их пересеклись, и принцесса вздохнула с облегчением: рядом настоящая подруга.
Снаружи остались старшие вшивцы, малыш, увлечённый леденцом, постоянно утирающий лоб несвежим платком Дуган Забей-Клин. Последний желал принцессе всячески быть осторожнее, но в торопливых напутствиях пыл верности поутих. С другой стороны, человеку его звания явно не место в мире власть имущих, да и наряд неподходящий. Головорезы и стрелки – охрана коронованной особы, Талан, пусть в недорогих тканях, также не вызывал подозрений. Про себя Тиссария решила, что будь в их сторону малейшее подозрение, они немедленно покинут усадьбу.
И всё-таки отряд вошёл в подземелья после устроенной теми же вшивцами разведки. И верно, что без Братства никуда не попасть, они, словно вши замрут в волосах коронованной особы, словно клещи вопьются в неосторожно оброненное слово и напитаются им сполна.
Шли словно праздничной процессией, высоко подняв сальные огарки, припасённые тем же Таланом. Факелы быстро не погасишь, если их обнаружат в хозяйственном коридоре, который используют слуги усадьбы, отмывавшие остатки плотских пиршеств. Сейчас почти ночь, значит действие в самом разгаре, о чём свидетельствовали далёкие вопли, то затухающие, то разгорающиеся с удвоенной силой. Язычки огня облизывались в такт крикам и становилось жутко. Затхлый блуждающий ветер обносил их, но едва ли камни здесь питались сыростью – место действительно неплохое. Низкие сводчатые потолки, узкие проходы и чем глубже, тем бледнел известняковый кирпич, под воздействием неведомых сил обращаясь в мрамор. Уже несколько раз глаз принцессы выхватывал в дрожавшем лоскутке света лица со звериными оскалами, выполненные в камне искусными мастерами. Те же чувства испытывали остальные: ругаясь, обнажали нехитрое оружие.
Коротышка Талан, лишившись разведчиков, несколько раз убегал вперёд, что вызывало напряжение в половине наёмников и оно невольно передавалось остальным. Наконец Талан сообщил им, что отыскал дверь людской, она пуста и надо незаметно влиться в общество. Тиссария не раз скучала на званых вечерах и нестройный, неспешный гам, что доносился из-за стены, очень походил на торжество; приятно развевался аромат имбиря в напитках, южных специй в мясе; слух резали усилия великосветской хохотушки. В сомнениях Тиссария вгляделась в коротышку – в его в поведении зло шутить и делать честные, ласковые глаза, – но Талан едва не силой протолкнул её к дощатой двери. Шлёпнул по заду Ирин Полнорог – иди, мол, за ней. Маршон попыталась заехать наглецу кулаком, но тот при всей огромной силе был ещё и неимоверно ловок: увернулся, да ещё пальцем погрозил. Наёмники осклабились, стало чуть легче.
– Будьте как они, – шёпотом наставлял Талан. – От вас, Ваше Высочество, очень многое зависит. А будет покойно, так и мы подойдём – легки на помине.
За шепотком он разглядывал залу сквозь щели двери. И вдруг без предупреждения толкнул обеих девушек в приоткрытую щель, так что они и пискнуть не успели. Товарки первое время застыли в неширокой зале с каменными скамьями. На одной лёжа навзничь бредил в горячке мэтр, раздирая на груди сорочку. Тиссария в отчаянии оглянулась, но Ирин Полнорог кивнула на курильницу, точь в точь как в притоне у Шам-Шиота, но отделанную золотом и самоцветом. По левую сторону в проёме разливалось дрожащее шафрановое марево от ламп, покачивались длинные тени, щекотал ноздри аромат гвоздики и жимолости. По правую – ещё один широкий проход, в зеве которого колыхались лёгкие подвесные фонари, образуя уходящую вверх световую дорожку. Оттуда волнами проникал холодный осенний ветер, шалуном проникал под полы одежд, немилосердно лизал едва прикрытые икры.
Крик не то боли, не то наслаждения, короткий, судорожный, заставил девушек переглянуться и плотнее укутаться в плащи. Тиссария замкнула крепче серебряную фибулу, Ирин взвесила на руке крепкую, короткую дубинку, утяжелённую свинцовой пломбой, и вновь спрятала оружие под мятелью. Принцесса пробовала уговорить дворянку остаться снаружи, но та только качала головой; для неё, как когда-то для Тиссарии, зачитавшейся героических книг, предстояла увлекательная, сказочная история, полная этого самого геройства. И как истинная маршон, она не могла оставить в беде священную особу – ужасно благородно и до безумия глупо. Ирин было подошла к двери людской, окликнула коротышку, но закашлялась, когда чуть померкли фонари и в залу вошли новые гости – немолодые майтры в малиновых бархатных плащах, отороченных мехом песца. Одна, указывая в освещённую залу, выговаривала женщине за опоздание, но та лишь морщилась и с любопытством разглядывала девушек. Во взгляде её проявился неподвижный масляный блеск, какой наблюдался у Бриэль Бешеной, охваченной страстью к юной принцессе. Её подруга заметила интерес и, шикнув, сердито толкнула женщину в проём. Следующий за ними привратник, рослый, широкоплечий, походивший на охранника, нежели на слугу, с ничего не выражающим лицом, механически указал вслед женщинам. Девушки, ещё робея, просеменили в следующий зал, оставив привратника в некоторой задумчивости. В этот вечер он встретил немало гостей, мог и ошибаться, но девушек этих вспомнить не мог. Всмотрелся на дверь людской, приблизился и осторожно заглянул. Несколько мгновений спустя Тиссария вынужденно оглянулась, но, кроме одурманенного мэтра, в зале никого не было.
И было от чего воротить нос. Свет в зале с помощью подвесных зеркал сосредоточился в небольшом ничем не огороженном цирке. Зрители в полумраке казались бездушными изваяниями, если бы некоторые из них не поддались соблазну от рукоблудия до откровенной похоти. А свет становился насыщеннее в сплетении тел и лишь через некоторое время разум сложил обнажённые, скрученные из жил, тела мужчин, пользующих юную, ещё лишённую черт взрослых, девочку. Один старательно закрывал её рот ладонями, и возможно было разглядеть лишь перекошенное от мук лицо, – словно дрожащий огонёк, стиснутый меж каменьев. Полуголый, обёрнутый кое-как в покрывало человек с синюшным бесстрастным лицом, подставлял к неудобъсказуемому месту жертвы золотую чащу и с помощью кисточки собирал сгустки тёмной крови.
Тиссарию замутило, она вынужденно обернулась, склонившись к плечу подруги; она старательно вдыхала горечь траченной молью мятели, отвергая ужасающую её в этом окружении сладость пряностей. Было в происходящем столько преисполненного дикого, необузданного, навеянного дурманным сном действа, что невозможно верить и хочется проснуться. Ирин, разделявшая её чувства, крепко, чтобы скрыть собственную боязнь, прижала девушку к груди.
– Как это мило, мило, – с восхищением проворковали над ухом.
Тиссария, чувствуя немочь, скосила взгляд: опоздавшие гостьи, глядя на них и неверно истолковав чувства, поддались соблазну плоти. За спиной охнули – охранники гурьбой застыли у входа. Тут только Тиссария поняла, что дети мятежников должны держаться в полумраке. Только тогда их охотничьи плащи из просоленной парусины будут походить на недешевое сукно, достойное слуги богатой майтры. Но судить по иным слугам не приходилось – все как на подбор в плащах то весьма пёстрых, то отделанных галунами, мехом. Тиссария, совладав, с собой, быстро шепнула об этом Ирин и та, сообразив, переговорила с товарками.
Внутренне соглашаясь с увещеваниями коротышки Талана, принцесса пробовала ходить непринуждённо, со скучающим видом посматривая на действо. Ирин с девочками держалась несколько поодаль. Тиссария озабоченно всмотрелась в прорву грехопадении и лишь раз на глаза попался детина с разорванной губой – их компания будто шла своей дорогой.
– Уже почти завершилось, – спокойно, твёрдо сказал немолодой мэтр в атласном плаще, из-под полы которого выступал кавалерийский с высоким раструбом сапог – точь-в-точь как у отца. У мэтра длинные с проседью волосы рассыпались по кружевам и лишь подчёркивали точёный его профиль. Едва ли он слыл красавцем, скорее походил на сгорбившуюся птицу с картинки – грифа-стервятника. Он вполне мог говорить сам с собой, но голова его вполоборота была обращена к девушке и она вынужденно, храбрясь, пробормотала:
– Удивительно, что она ещё не распечатана, – сказано нарочито грубо, – в её-то кругах.
– И мне кажется, что это ритуал лишний. Похоже на всеобщую оргию, а театры удовольствий – явление очень личное. Только мастер и его жертва. Это не досудебная пытка, где какой-нибудь палач пошло выполняет работу. О, нет, это - искусство.
Если он ждал участия, то Тиссария выполнила его жалко:
– Я право не знаю, я не силён в этом, я не думаю…
– В первый раз, да? – мягко улыбнулся он. – Мой вам совет: возьмите толстого, потного мужика. Женщина будет взывать к пощаде, ребёнок плакать и жалость возьмёт своё. И только мужик, не будь он в путах, жаждет вас разорвать, а потому вам ничего иного не останется. И поверьте, очень скоро отвращение уступит место той личной связи, о которой я твержу. Это всё равно, что чувствовать тот же страх жертвы и одновременно ощущать себя в безопасности.
Об ужасных вещах он говорил так спокойно, будто законоучитель наставляет на путь истинный. Но если отбросить ненужный стыд, так оно и есть. Вспомнить старого короля и уроки с ним в охотничьем домике. Как спускать тетиву, как бить палашом, как управляться с колуном – всё в конечном итоге приносит страдания тому, на кого удар приходится. Пустись принцесса в рассуждения она, в конце концов, могла оправдать практичную и не совсем ясную жестокость этого мэтра, но поддакнуть ему – значило обрести нужного человека в подземельях. Врать она, кажется, наловчилась: больше правды, но в основной части – ложь.
– Возможно, так оно и есть. – Пожала плечами Тиссария. – Но не это волнует меня. Я состою на службе у маршала Валери Янтарной, мне предстоит поход в степи, воевать новые земли и гнать кочевников подальше. Отец мой, маршон поместья Охотничья роща, вручил мне шпагу, несколько сильваров и нескольких верных слуг – друзей моих по играм и лишних едоков в семьях. Битв я не страшусь, но лишь бы понять, что значит идти на противника один на один. Не крови я боюсь, не трусости, а незнания.
Тиссария перевела дух, сглотнула, поскольку напрягала горло хрипотцой. Покосилась на мэтра, надеясь, что произнесла достойную юнца речь: искреннюю и глупую. Тот не отвечал, наблюдая, как из цирка уносят растерзанную девчонку, а бледный человек обёрнутый в покрывало той же щёточкой вымахивает кровь в широкую золотую чашу, полную густого вина. Завершив мерзкую свою обязанность он, подхватив сосуд, предлагал его гостям и те – о, ужас! – делали глоток и ни один не отказался. В зале набралось десятка три человек, но чаша быстро приближалась к принцессе.
– Нектар любви, – бесчувственно пояснил мэтр и более внимательно всмотрелся в лицо Тиссарии. – Вам нужно отстранится вот так.
И когда человек с чашей подошёл к нему, он прикрыл лицо ладонями, как во время молитвы и не сойти с этого места – он отпустил себе предстоящие грехи. Тиссария внешне оставаясь спокойной – ей очень хотелось, чтобы так и было, – но внутреннее негодуя, повторила жест мэтра, от души взывая к богу о прощении.
Ирин, стоящая поодаль, поступила точно так же, но кое-кто из её «телохранителей» – чашу поднесли и им, слугам, – не разобравшись в чём дело, отпил из чаши. Тиссария не смогла отвести взгляд от их промаха, потому вопрос мэтра застал её врасплох.
– Так что вы, собственно, желаете? Полагаю, что бои в ямах вас мало интересуют.
Принцесса закашлялась, совладала с собой, но на это ушло время, а мэтр, между тем, присматривался к ней особенно внимательно.
– Я… я желал бы… желал поговорить с бойцами до сражения. Кому как не им верить. И не с молодыми, а опытными.
– Молодость не боится смерти, – многозначительно изрёк мэтр, – молодость о ней даже не подозревает. – Тиссария задрожала всем телом. – Ну что же, бывают и исключения. Идёмте, нам почти по пути. Но слуг придётся оставить.
Гости начали потихоньку расходиться, по одному или парами исчезая в проёмах невидимых в полумраке глазом. Никак не разглядеть коротышку, но наверняка его предупредят. Тиссария качнулась к Ирин и объяснилась; та нахмурилась, глядя на удаляющегося вразвалочку мэтра. Но подруга поклялась, что побежит к ним назад, едва узнает как найти Морана Колуна.
Она почти не упускала из виду новоявленного провожатого. Некоторое время они петляли коридорами, миновали неширокую лестницу вниз. Сильный фонарь давал столь много света, что удалось разглядеть розовый мрамор стен и через каждые двадцать шагов крепкие двери; лишь одна из них была слегка приоткрыта, но надсадный хрип оттуда растворил в испуге остатки любопытства. Тиссария невольно держалась странного мэтра, но очень скоро он замешкался. Ворота открылись почти бесшумно на хорошо смазанных петлях, а потому принцесса заметила, что они остановились уже будучи в небольшой комнатке. Обычная для бедности обстановка – голая лежанка, грубо сколоченный стол и табурет и лишь в середине – покрытая рогожей крестовина в человеческий рост, установленная плашмя на четырёх устоях. При виде неё мэтр казалось оживился: походка до того мешковатая, преобразилась, и весь он стал быстр, свеж. Мэтр откинул рогожу, и Тиссария едва не вскрикнула – на крестовине лежала нагая женщина, с замкнутыми в ремни конечностями. Подозрения мнимого кавалера быстро рассеялись, едва тело зашевелилось, а комнату наполнил тоскливый стон.
– Обратите внимание, – Поднял вверх указательный палец мэтр, – глаза и уши залиты воском, осталось лишь обоняние и осязание. Это те чувства, которые позволяют балансировать на краю потустороннего мира. В ней копится величайший из страхов – смерть через страдания. И я его изучаю. Подойдите ближе, милый юноша.
Он почти ворковал и потому Тиссария, необычайно взволнованная происходящим, подошла с опаской и, если страх имел плотность, то в комнатке его разлилось предостаточно, чтобы задыхаться им. Мэтр встал на колено и как рассматривают нечто необычайно мелкое, приблизил лицо к запястью жертвы. Тиссария, ещё не понимая, разглядывала диковинные багряные, в сетку, перчатки и только когда мэтр откинул лёгкую ткань, она увидела, – а увидев, не поверила – покрытые струпьями плоть, лишённую кожи. Налипшая ткань её в какой-то мере заменяла, и движение мучителя заставили тело изогнуться дугой и зайтись в беззвучном крике. Мгновенная слабость – и женщина обмякла.
– Когда тело наполнено болью долгое время, – бесчувственно заметил мэтр, вставая, – даже обычные прикосновения причиняют страдания. Это – страх.
Он провёл пальцем по груди женщины и та наконец закричала, тщетно вырываясь из ремней, но те очевидно причиняли ей новые мучения. В иное время Тиссария бы опустилась без чувств, но сейчас наполовину выхватила шпагу из ножен.
– Это тоже страх, – спокойно покачал головой мэтр, но птичий нос, словно живущий отдельно, хищно сузился. – Вы чувствуете её боль и боитесь. Чувствуете этот пьянящий аромат?
– Это бесчестно! – воскликнула Тиссария неожиданно тонким голосом, а потому оставила ладонь на эфесе шпаги – раскрылась!
– А если я вам скажу, что женщина эта продала своих детей в местный театр. Ей нужны были средства, чтобы уехать.
Девушка колебалась, переводя взгляд на крестовину.
– Или, что она отравила мужа, чтобы завладеть его состоянием.
Мэтр улыбался, но улыбка его походила на кривой порез, на небывалое усилие; приняв своё обычное безмятежное выражение лица, его отпустило. Он как ни в чём не бывало потянулся к потолку, вынул из ниши кожаный свёрток и разложил на столе инструменты, вид которых уже вызывал отвращение.
– Страх смерти, страх боли, – монотонно перечислял он, выбирая маленькие ножи, – даже страх темноты. Страх движет человеком, создаёт государства, законы, войны, которые двигают страх дальше. А я его не ощущаю и только здесь на кромке чувствую, что он мне поддаётся. Впрочем, я могу ошибаться. Идёмте к ямам.
– Мне от вас ничего не нужно, – вернула голосу хрипотцу Тиссария, отступая к двери. Предмет изучения мэтра вылизывал её нутро и очень походил на поползновения забытого призрачного червя – естества магии. Она училась управлять им, и очень хотелось бы верить, что и страх отступил. – Я желал иное.
– Вы боитесь смерти, – заметил мэтр, отодвигая в сторону лезвия. – И хотели спросить тех бедолаг: ну как там рядом со смертью, не страшно? Юноша, конечно это – страшно. Каков ещё вам нужен ответ?
Они вновь оказались в розовом мраморном коридоре, но теперь свет фонаря выхватывал в воспаленном сознании девушки покалеченную, лишённую кожи, плоть. Рука дрожала на рукояти шпаги, но мэтр прошествовал дальше, не сделав и намёка на враждебность. Не следовало идти за этим человеком, но Тиссария вдруг поняла, что в темноте может и заблудится. И главное: раскрыла она себя или нет?
– Но молодости мало ответа мудреца. – Удаляющийся голос мэтра звучал глухо, отблеск фонаря лишь черкал стены. – Собственно, ей ответ не нужен, ей подавай желаемое.
Тиссария, придерживаясь стены, скорым шагом двинулась следом. Но вот огонёк мелькнул на круто уходящей вниз лестнице, и эфес пришлось оставить – не пересчитать бы костей. Глухие крики мучеников и вой ветра соединялись в жуткое месиво, заставляя дрожать всем телом и даже с прикрытыми ушами эхо его проникало сквозь поры кожи. Фонарь вновь и вновь заставлял её петлять, и она с ужасом понимала, что даже со светом едва ли найдёт путь назад. Поворачивать поздно и она всецело во власти страшного мэтра.
Нежданный сноп пламени ослепил её – в глаза бил свет от пожарного факела, вкупе с фонарём мэтра. Она вышла из тёмного закутка в коридор уже из грубого камня. Близ тяжёлых, окованных железом, дубовых ворот жался привратник – горбун, сжимавший в руках тесак. Но широким клинком он скорее защищал себя от нависшего над ним мэтра.
– Ваше сиятельство, – скулил горбун, отступая к воротам, – Дык не положено же, запорют же.
Мерное переливание монет в кошельке и завывания сменились алчным сопением. Может быть и права конт-майтра Бриэль Бешеная: власть над людьми – простейшая из магических наук.
Получив своё, горбун выхватил из треноги пожарный факел, завозился с ключами и, отворив калиту, торопливо отступил, поведя горящей чашей. После вернул факел в треногу и отступил.
К небольшому, под стать коротышке Талану, подошёл мэтр, нагнулся, поставил внутрь фонарь и устало сел рядом с калитой. Горбун охнул и во все глаза уставился в зев хода. Испуг его передался принцессе.
– Страх у мужчин и женщин разнится, – тихим голосом сказал мэтр, – у вас он, милая девушка, не такой как у этого горбуна.
Тиссария схватил эфес шпаги, но крепкие пальцы коротышки сжали и вывернули ей руки, так что и башмаком не заехать подонку.
– И гортань немного отличается, – самодовольно продолжил он. – Впрочем, я не любитель историй. Зачем вы сюда явились вместе с Таланом мне неважно. Важно иное – верите ли вы в судьбу?
Принцесса не отвечала с ненавистью глядя в хищное лицо мэтра.
– Если судьбе угодно, я бы лежал сейчас растерзанным, но – увы. А теперь ваш черёд. И если ваша судьба вам благосклонна, то вы раньше этой твари найдёте проход – узкий коридор, куда она не пролезет. Уверяю вас, что он ведёт в остальные камеры и бойцовские ямы.
Тиссария задохнулась от ужаса, когда горбун обхватил её, подтащил к калите и пропихнул внутрь, поддав ногой. Дверка захлопнулась, едва Тиссария выпуталась из плаща. И как ни желала сдержаться, она истошно завопила, сбила в кровь костяшки пальцев и сквозь слёзы тихо молила о пощаде. Поскваживало и едва её обдало ледяным ветром, Тиссария обернулась, вообразив, что упомянутая тварь подползла вплотную.
Оставленный фонарь выхватывал из тьмы небольшой пятачок света, но этого сиротского отблеска едва хватало трезво думать. На счастье, первая мысль, пришедшая в голову, кольнула её досадой. Волна ветра напомнила прикосновение мэтра к жертве, вызвавшее страдания. Пока её глодала ярость и на мэтра, и на горбуна и пуще всего на себя, Тиссария встала на колени и вытянула из ножен шпагу.
Спёртый воздух сохранял в темноте зловоние крепкой звериной шкуры. Дед лишь раз брал её с собой, когда убили в лесах шуадье волка-людоеда, но запах шкуры хищника запомнился. И сейчас в темноте оживали с новой силой осязаемые страхи, от которых всего то оделяли – свет фонаря, да дрожащий клинок.
Новый порыв ветра лизнул щиколотки и в голове вспыхнули слова мэтра: проход, выход! Едва ли можно верить бесчестному человеку, но даже ради капли воды умирающий от жажды найдёт в себе силы идти вперёд. Она шла вдоль тёсаных камней стены, надеясь, что вот-вот отыщет проход, но девушку остановило глухое утробное дыхание и цоканье тверди о камни. Тиссария едва не выронила фонарь, так вспотели ладони, и усилилась слабость в ногах. Тиссария продолжала идти, вспарывая темноту клинком, будто это она дышала и цокала. Её стена – крестовина мученицы и то, что обдало её вонью звериной шерсти всю её обратило в один комок страха. Оно рядом стоит сделать только шаг и поднять фонарь, чтобы увидеть.
– Не пугаться, девочка.
Голос, словно камешки перекатываются. Тиссария зашлась в беззвучном крике до оглушительного шума в ушах и только через долгое-долгое мгновение поняла значение фразы. Человеческий голос – отрада для слуха, даже если принадлежит отъявленному злодею; это несравненно лучше той темноты, что пугает людей неизвестностью и неизведанностью в той мере, как развито их воображение.
– Кто, кто здесь?
– Меня спрятали.
И тем не менее запах зверя усилился, тяжёлый сап, и жуткий хрип заставляли сердце бешено колотиться, но девушку просили не бояться, и просьбе очень хотелось верить.
– Кто вы, покажитесь. – Принцесса подняла фонарь выше и шагнула вглубь камеры. И невольно вырвалось: – У меня шпага.
– Не человека.
У девушки прорезался тревожный смешок. Как это возможно – не человек? Морв что ли?
– Я – вуорх. – Тьма близ неё обрела форму. – Ба-Чи
Огромная человекоподобная тварь с кожаной, лишённой шерсти, мордой и синими, с песочными подпалинами, глазами. Разум воспротивился увиденному, а хворь захватила целиком – девушка лишилась сознания. И последняя мысль ошеломила её: зверь точь-в-точь страшный любовник Валери Янтарной.
Всё вокруг погрузилось во мрак, обретая очертания всех его оттенков. Призрачный червь метнулся в сторону подальше от червоточин чернее чёрного, наполнявших темницу; отыскал синевато-чёрную выпуклость – проход в другую камеру. Нет, каменную кишку. Надсадный плач эхом отражался от ослепительных серых стен, и рябь его наполняла пространство. Ветер из расщелин обдавал тело клубами хлопающих крыльев. Временами струя свежего, оттенка пыли, воздуха полоскала тело, и заставляло его замирать. Сквозь зыбь ворот виделась густая лиловая пороша, то укрывавшая подобие головы, то, закованная в цепи, точившая иссиня-чёрную сталь. Одна из них очень заинтересовала: огромная, но движущаяся медленно, с ликом из далёкого прошлого, с оружием горцев – старым колуном. Каких горцев? Зачем? Призрачный чистый свет взывал и червь растворялся в небытие.
Её оттолкнули от живительного светила капли воды, щекотавшие кожу; тяжёлая мокрая тряпка вновь шлёпнулась на лицо. Тиссария с ворчанием смахнула мокроту, но какой-то дерзкий человек ещё и полил водой. Человек?
Тиссария перевернулась на бок, огляделась. От едва горевшего фонаря в отсвете дрожала огромная тень. С шумом осыпающихся камешков вздохнули, в нос ударило зловоние волчьей шкуры.
– Вы з-здесь?
Вопрос жалкий и обращён скорее к себе, нежели огромному зверю, но ей ответили простодушно, как может ответить некто могучий с лужёной глоткой:
– Тута.
Когда-то давно Моран Колун, поддавшись на уговоры старого короля, предался необузданному хмелю и, взяв на колени маленькую Тису, напугавшуюся темноты, принялся рассказывать, как встретил зверолюда. С этими тварями горцы враждовали задолго до войны, которую в мире людей принято называть Северной или Звериной. Стаи их не раз появлялись в обитаемых землях в поисках добычи, а в голодные годы частенько наведывались резать скот. Беда семье, живущей на отшибе, потому как на одного зверолюда приходилось бросать с полдюжины воинов; голодные они не в меру жестоки и кровожадны.
По легендам первый из династии Хоганов надолго прогнал их с помощью Небесного огня. С тех пор лишь одиночки, либо старые, ищущие смерть, либо молодые, пытавшие удаль, – так говорили о них старики – появлялись среди людей. Да и последние не брезговали пересекать негласную границу их земель – себя испытать и другим поведать. Сколько храбрецов сгинуло, столько сказок не рассказано. Вот и молодой Моран Колун, захватив лишь крепкую секиру, пришёл к границе – горной гряде из чёрного базальта. За ней, возможно, начиналась неведомая земля с диковинными существами и даже, может быть, с живыми деревьями – Чернолесьем. И едва молодой горец вздумал прогуляться по валунам, невдалеке, в полумраке узкой расщелины заметил пару сверкающих сапфиром глаз. Оттолкнувшись поросшими густой серой шерстью пятипалыми жилистыми волчьими лапами, в медовую вечернюю дрёму вышел зверь. Островерхие уши с кисточками чуть подрагивали, что говорило, как о возбуждении, так и удивлении. Зверь не нападал, рассматривая пришельца, но и Моран Колун не торопился очертя голову махать секирой. Едва слышным шёпотом, чтобы не услышал возившийся с бутылкой старый король, он признался, что здорово тогда перетрухал. Зверь этот, по его рассказу, лишь на две головы возвышался над горцем, а значит был подростком, но и мысли не водилось, что едва замахнёшься секирой, и он даст дёру. Проторчав некоторое время в молчании, зверь подался назад, не взглянув на замершего человека, последний же никогда после этого не рисковал подходить к базальтовой гряде.
Хорошо слушать сказки в надёжных крепких ручищах и знать, что они уберегут и защитят; ныне же одна из сказок замерла за спиной и нужно лишь обернуться – но как не хочется, – чтобы узреть.
– Ты не поранена? Не побита? – клокотали над ней и заглянули в лицо.
Тиссария не успела зажмуриться. Чуть вытянутая морда с короткой шёрсткой и кожаная маска со сверкающими глазами; когда оно говорит, из тёмных расщепленных губ обнажаются жёлтые клыки.
Рассмотрев обмершую девочку лишь мгновение, зверь отпрянул, и – показалось? – обиженно прогудел:
– Ты пугаться. Меня пугаться.
Всё-таки ей не померещилось: зверь говорит. И страх уступил, потому как невозможно до смерти бояться того, кто сейчас горюет близ неё. Зверь сидел, как это делают собаки или кошки, но оно недаром звалось зверолюдом – было похоже, что присело на корточки. Спрятав голову на груди, оно хныкало, будто человек всхлипывает. Сейчас зверь выглядел уязвимым и будь у принцессы сила и хладнокровие безумного юноши, то остриё клинка нашло бы уязвимое место – шею, благо та напоминала человеческую. Принцесса и не помышляла оглядеться в поисках мнимого или существующего выхода, помимо калиты. Выросшая среди чудесных сказок, коротая за ними опостылевшие виды, девушка несколько ошалела. Вот рядом с ней одна из пугающих сказок о чудовищах то злобных, то глупых, то наивных, а порой, добродушных, но всегда говорящих и думающих.
– Как, – решившись, закашлялась девушка, – как тебя зовут?
Хныканье прекратилось и некоторое время зверь продолжал сидеть на корточках и только затем осторожно повернулся и, склонив голову на бок, тихо произнёс:
– Ба-Чи.
– Как ты узнало, что я девочка?
Чудище забулькало, задыхаясь. Тиссария обмерла, решив, что ей конец, но булькая, Ба-Чи ощерилось – засмеялось.
– Ты дышать девочкой и пахнуть. И я ждать девочка.
– Как это? – недоверчиво спросила Тиссария, и блуждающий в теле страх уступил место любопытству.
– Я видеть, – раскачиваясь, как это делают малыши, проговорил зверолюд. – Я далеко видеть. Видеть без глаз. Он сказал, что это – дар.
– Кто? – Сжалась воробушком Тиссария. Каждое движения зверя ещё заставляло трепетать сердце, но разум словно помутился: она говорила с чудовищем.
– Учитель. Учителя бросили мне кормиться. Но у него тоже дар. Он говорить, учить, я – кормить. Он не кормиться мясом и много болеть и умирать. Я печалится, быть плохо. Меня бить. Долго-долго бить. Я хотеть умереть.
Зверолюд сидел, раскачиваясь, вполоборота и Тиссария при жалком свете гаснувшего фонаря разглядела цвета сырого мяса подпалины и сначала приняла их за болезнь вроде парши, но по мере услышанного сообразила, что это шрамы от побоев.
Это живо напомнило учение Бриэль Бешеной. Но, хотя конт-майтра и обходилась с ней сурово, никогда попусту не мучила. Девушка прониклась к чудищу той мерой сострадания, которую испытала сама. Она участливо продолжила:
– Тебе больно, Ба-Чи?
Из-под серой шерсти выглянул смеющийся голубой глаз.
– Скажи ещё раз. Скажи – Ба-Чи
– Ба-Чи? – недоумённо переспросила Тиссария.
Зверолюд встал во весь рост, разведя лапы в стороны. Нависнув над ней огромным телом, оно вновь ощерилось. Нечего и говорить, как испугалась девушка, вообразив, что уж сейчас точно – конец.
– Ба-Чи. Меня давно не звать Ба-Чи. Меня звать чудище, падальщик. Ты тоже пугаться? Ба-Чи пугательная?
– Я маленькая, ты большой… большая?
Как ни была напугана девушка, она разглядела серо-розовую грудину и мешки грудей. Зверолюд поняла её, ухмыльнулась, высунув красный язык. Она встала на все четыре лапы и прошествовала перед изумлённой девушкой.
– Ба-Чи – девочка, – самодовольно заявила зверолюд.
Это было уж слишком: то бояться до обморока, то рассматривать как красуется зверь, оказавшийся девочкой. Тиссария навзрыд расхохоталась, и всхлипы её наполняли камеру. Она замолкала, расширив от ужаса глаза, когда Ба-Чи потрясла её жутким утробным рёвом. От него бы стыла кровь в жилах, если бы после ора Ба-Чи не забулькала.
– Тихо, девочка. Я реветь, когда нападать. Плохие думать ты мертва. Не пугаться, смеяться тихо.
Ба-Чи повалилась на спину, уморительно болтая лапами в воздухе. Тиссария поддержала её хихиканьем.
– Ты их всех отпускала? – утирая слёзы, спросила девушка. Поежилась – основательно поскваживало. – Тех, кого тебе бросали в подземелье.
Ба-Чи вновь села на задние лапы и лишь помолчав, нехотя ответила:
– Учитель говорит – убивать худо. Но человеки убить мою мать, а я смотреть. Плохие человеки дать мне железо и я рвать человеков в яме. Они бросать их мне, а сами смотреть. Ба-Чи хотеть есть и Ба-Чи – есть.
Если это существо могло чувствовать боль, то говорило оно с болью в сердце. И как ни содрогалась внутренне, но девушка с ужасом проговорила:
– Ты ненавидишь людей. Так отчего не убила учителя и меня?
– Учитель не пугаться, – быстро отозвалась она. – В нём нет пугательного. Он учить не пугаться. И у него быть дар, как у Ба-Чи. Он учить меня видеть далеко-далеко. И у девочки, – развернулась к ней зверолюд, – есть дар. И девочка – не человек.
– Ты ошибаешься, Ба-Чи, – заверила, позабыв о безопасности, Тиссария. – Я просто переоделась парнем. Я – девушка.
– У Ба-Чи – дар, – мягко, насколько это возможно для лужёной глотки, напомнила зверолюд. – Я видеть в тебе чужую кровь. Не разглядеть какую, но нечеловечью. Учитель звать таких – полулюды.
Убеждённость зверя взволновали девушку необыкновенно. Она подползла к Ба-Чи и заглянула в её голубые глаза. Отчего-то вспомнились слова кочевников – «нээс’каан», матерь псов – и вовсе стало страшно.
– А что… что ещё видишь?
– Вижу зверя, – причмокнув, сощурилась Ба-Чи и легла, положив голову на лапы. – Зверочеловека. Он как ты – полулюд. Он ведёт большую-большую стаю. Все матери псов, вуорхов идут за ним и ведут большие-большие стаи. Они рушат камни человеков и гонят их к воде.
– Матерь псов, – свистящим шёпотом допытывалась Тиссария, ухватив зверолюда за лоснящиеся бачки. – Ты сказала – матери псов. Кто они?
– Матерь псов? – словно очнувшись, удивленно повторила Ба-Чи. – Моя мать – матерь псов. За ней шла большая-большая стая. Но человеков была стая больше и они приходить и убивать.
Тиссария со стоном закрыла уши ладонями, зажмурилась. А если и вправду она – полулюд. Не зря кочевники её боялись. Они народ простой, от степи, им ведомо.
По голове прошлись тяжёлым, мягким. Девушка подняла глаза на новую подругу. Ба-Чи ещё раз погладила её лапой, лизнула тёплым языком, обдав смрадом, но принцесса осталась безучастной.
– Ты там была, – шепотом продолжила зверолюд. – Среди большой-большой стаи, рядом со зверочеловеком.
А ведь Ба-Чи провидица, с горечью сообразила Тиссария, и видит всё ясно. Она простодушна и едва ли сможет так лгать. А мэтр Дюран Тану говорил, что предвидение, как сон – вязкое, зыбкое. Или лгал, с него станется. Он говорил, что «на западе собираются тучи», а базальтовая гряда – на севере. Ведь зверолюд говорит именно о вторжении, из-за чего лет четыреста назад обезлюдел север материка. Или всё же она сумасшедшая? Безумный зверолюд – разве так бывает?
– Ба-Чи, – совладав с собой, заговорила Тиссария, – если ты меня видишь далеко-далеко, значит, я уйду из подземелья и расскажу людям об этом. Там на севере моя семья, понимаешь? Мама, папа, сёстры. Что будет с ними?
– Я только вижу, – безразлично пробормотала Ба-Чи. Глаза её потухли, и вскоре она мерно дышала – задремала.
Расскажу, расскажу, зло язвила Тиссария себе, баяник нашлась, да кто тебе поверит. Ещё с утра она понаслышке знала зверолюдов, а ночью одна из них говорила с ней и даже оказалась магом-провидцем. И тот зверь, что был в лесу с Валери Янтарной – маг-оборотень. И в «Звериной свадьбе» зверь оборачивался человеком, чтобы забрать ребёночка. Сказки оживали на глазах и не верить тому невозможно.
И тут девушка изо всех сил ударила себя по лбу: про дядю-то она забыла. И не этот ли удивительный зверолюд его соперник по ямам? Она представила Морана Колуна пусть могучего, но уже дряхлевшего, неповоротливого и Ба-Чи – ловкого, жилистого зверя и содрогнулась. Во что бы то ни стало нужно вызволить старика из темницы.
Тиссария, оглядываясь на шерстистую громаду, подхватила гаснущий фонарь, вложила шпагу в ножны и вновь отправилась к стене. Ударить зверя клинком она уже не помышляла. Для неё не представлялось возможным заколоть того, с кем только что по-дружески болтала.
Она даже не удивилась, когда отыскала проход – высокая по ширине взрослого человека расщелина шага четыре в длину. Девушка без труда прошмыгнула её и огляделась. Темень – хоть глаз выколи, но по наитию, словно уже видела искомое, она, повинуясь лишь отчаянию, зашагала к двери. В ней – зарешеченное окошко, едва-едва дающее свет. Она видела его во сне в лиловой пороше. Неужели чудо произойдёт?
– Дядюшка, – робко позвала Тиссария, в любое мгновение ожидая иное: дикий оскал одного из несчастных. – Дядюшка Моран Колун. Это моё высочество.
– Оставь бес, изыди, – раздался до боли знакомый голос отчаявшегося человека.
– Я ваш полковник, образина эдакая! – глотая слёзы, воскликнула принцесса.
Бывший гард крепко выругался и, задыхаясь, прохрипел:
– О боги, мнимые и настоящие. Во имя ледяных королей.
Загремели цепи. Света прибавилось – язычок масляной лампы лизнул штыри решёток. Лицо знакомое, но неуловимо обрюзгшее и, кажется, прибавилось складок и перерезающих лоб морщин. Глаза покраснели, он часто моргал.
– Но как? Как? – ахал Моран Колун, глядя на племянницу с прищуром, недоверием и потому, наверное, с придыханием умолял: – Тиса, дочка, просунь пальцы, я хочу… понимаешь?
Тиссария, подбирая слова ободрения, исполнила просьбу и едва не вскрикнула, попавшись в хватку горца. Опомнившись, он, рыдая, обильно смочил её пальцы слезами и поцелуями.
– О, я молил всех богов, чтобы позволили увидеть вас хоть глазочком. Нет, нет, молчите. – Горец возвысил голос, видя, что принцесса хочет перебить его. – Молчите, во имя Всемогущего Отца. Я перед смертью хочу признаться. Это умопомрачение и невозможная вольность. – И откуда только слова взялись у завсегдатая харчевен. – Я люблю вас, слышите?
– Я тоже дядюшка, – недоуменно пролепетала Тиссария. – Я люблю вас. Я же пришла, чтобы…
– Нет! Нет! – Стучал он головой об доски, как безумец. – Вы не понимаете. Я хочу обладать. Вы как цветок, какой нужно хранить как драгоценность. Ну?
– Я… я сейчас приведу помощь, – испуганно пообещала она в ответ. Моран Колун был так же страшен, как в памятную ночь нападения колдовской куклы на её отца. Та же гонка впотьмах, те же безумные глаза и непонятные слова, за которыми таилось что-то худое. – Откуда вас привели?
Замерев в исступлении, горец махнул рукой в сторону, откуда пришла девушка. С неожиданным облегчением Тиссария вырвала руку из лап бывшего гарда; короткая встреча оставила в душе не надежду, но горечь. Если она верно истолковала откровения, то становилось противно. Мысли одна другой хуже сталкивались в голове в такт уступам, которые находила в темноте принцесса. Взобравшись, наконец, по скользкой от сырости лестнице, она неуверенно остановилась. Невдалеке глухо переговаривались, грубо хохотали; выглянула – в свете горящего факела открывался вид на решетчатую перегородку и двух дюжих мужиков в ней.
Она вовсе не похожа на сбежавшего преступника, убеждала себя принцесса, а если спросят, то можно соврать, врать она умеет. В животе вращалось колесо и подташнивало, но не в пример легче неизвестности в камере до удивительной встречи с Ба-Чи.
С напускным равнодушием она приблизилась к решётке.
– Эй, мужичьё, открывайте немедленно!
Надо ли говорить как округлились глаза стражников.
– Эва, ваше благородие, вы как там оказались?
– Открывай, дубина! – выкрикнула Тиссария, распахивая плащ и хватаясь за эфес шпаги. Этот символ власти – последнее, что у неё оставалось. Мужики засуетились, загремели ключами и подобострастно улыбаясь, пропустили в коридор, освещаемый факелами вдоль стены. На счастье он не имел ответвлений, и не нужно было спрашивать о выходе.
Не веря счастью, принцесса поторопилась дальше, взобралась по ступеням вверх, но на следующем пролёте её грубо схватили за руки, принудили встать раскорякой. Здесь горела лампа, дающая дрожащий медный свет и невзрачные, корчащиеся тени. Всё случилось настолько быстро, что Тиссария никак не могла сообразить, отчего она не может продолжить путь.
– Это она, Ваша светлость! – визгливо кричали над ухом. – Это она предала ваших верных людей.
С замкнутыми руками и широко расставленными ногами, она оказалась обездвижена; смогла лишь оглядеться и вскрикнуть. Прислонившись к стене, с нескрываемым интересом её разглядывал недавний знакомец – лишённый страха мучитель.
– Когда она ушла, мэтр, всё и началось.
Краем глаза Тиссария разглядела копну медных волос, мельком разглядела лицо и вспомнила горбуна в подвале Дугана Забей-Клина. Этот знал про ямы, наверняка здесь служит. Но в чём он, бес его забери, обвиняет?
– Я просила вас о помощи, – огрызнулась Тиссария. – Вы мне отказали. Больше я ничего не знаю.
– Лжёшь, сука. Мэтр, вот вам девка для исследований. Нет друзей, одни враги. Пощекочите её ножом.
Девушка ужаснулась при мысли о крестовине мученицы. Раз он уже пытался её погубить и сделает это вновь. Ах, только бы добраться до шпаги, а там – хоть трава не расти.
– Отпустите, я скажу! – для вида захныкала она, опустив плечи в бессилии.
Мэтр кивнул, и горбун ослабил хватку, зато освободив девушку, пребольно вывернул запястье.
– Маниэль Дуб не в их числе? – томно осведомился Ваша светлость, откидывая ворот плаща.
– Да, мэтр. Слуги увели его раньше, а мы остались. Я еле унёс но…
Нечто сверкнуло перед глазами, и в следующее мгновение мэтр изящно вкладывал шпагу в ножны. Горбун, булькнув, отпустил принцессу. Та, оглянувшись, в ужасе задохнулась: на шее, под багряными пальцами коротышки вспух чёрный пузырь. Кровь обильно, толчками, текла из раны и тяжёлыми сгустками падала на каменный пол. Стекленеющим взглядом горбун, ещё не веря, уставился на покровителя, сделал неверный шаг и мешком покатился по ступеням.
– Вы верите в божий замысел, Ваше высочество? – как ни в чём не бывало спросил мэтр.
Тиссария оторопело уставилась на него и робко кивнула.
– Я бросил вас зверю, но тот не принял жертву. Значит, божий замысел готовит нечто иное и уже не в моих силах помешать ему. Странно, что зверь говорил то же самое. Бедная сумасшедшая Ба-Чи.
Как ни была напугана Тиссария, она не сдержалась:
– Вы… но как? Откуда?
– Это – театр, – многозначительно ответил мэтр и повторил уже с язвой в голосе: – Театр. Его начинал мой проклятый отец, чтобы ему вечно корчиться тенью. Морвы по его заказу установили здесь хитрые слуховые и зрительные окна, чтобы посетители видели всё. А здесь разыгрывались такие трагедии, какие не увидишь ни на одном представлении. Здесь играли в истинную жизнь, потому что на кон ставили настоящую смерть. Помню в смежных камерах мой безумец посадил мать и её дочерей, но слышать друг дружку они не могли и отчего-то наблюдал за ними год с лишком, пока их не пришёл спасать отец с дружками. То ещё было зрелище – с погоней в лабиринте, с собаками, с молодой Ба-Чи, отвагой отца семейства и трусостью дружков, слезами и мольбой о пощаде. А конец был один и тот же – смерть. Ах, юное сердце!
Последние слова относились Тиссарии, вконец отчаявшейся. Она кое-как выхватила шпагу и неумело пихнула перед собой. Отступать мэтру было некуда, но тот лишь отклонился в сторону; клинок согнулся, чиркнув по камню и выпал из ослабевших рук. Неуловимый болезненный удар пришёлся в бок, да так, что дыхание перехватило. Упав на четвереньки, девушка с трудом хватала воздух ртом. Рядом на корточки присел ненавистный мэтр. И отчего они так сильны и всевластны – те, кого она считает врагами: Бриэль Бешеная, Периш Златоносец, Валери Янтарная, а теперь ещё и Его светлость, мучитель и убийца? И главное – он остаётся удивительно спокойным и глядит со скучающим видом. Стало страшно и тот понял, что девушку проняло: вгляделся с интересом.
– Страх. – Глаза его подёрнулись дымкой. Он привстал и потянулся коснуться открытой кожи на запястье.
Она давно заметила, что у парней глаза становятся рыбьими, маслянистыми, когда те вожделеют и становятся небрежны. На улочках Горилеса это не раз спасало её от тумаков. Она действовала не раздумывая: с упора нанесла удар ногой в причинное место. Будь мэтр хоть стократ хладнокровен, он – мужчина. Коротко кашлянув, Его сиятельство сползло по стенке. Принцесса потеряла равновесие, запуталась в полах плаща и прислонилась с другой стороны. Как на зло на пятачке прибавилось народу: прибежали недавние сторожа и уставились на опешившего мэтра. Пока они думали, тыкали корявыми пальцами на ступени, изображая пассами рук что внизу покойник, мэтр, бранясь, прогнал их вон.
– Гнев – тоже хорошо, – пересиливая боль, сказал он и улыбнулся. – Тот старик, которого вы так хотите вызволить, похоже пылает невероятной страстью. И вы по-прежнему желаете ему свободы?
Слова мэтра больно ранили сердце, но более от ярости к мучителю, она воскликнула:
– Во что бы то ни стало! – И подобрала шпагу.
– О, нет Ваше высочество. По замыслу божьему горец сразится со зверем.
– Божьему?! – взъярилась Тиссария, едва сдерживаясь, чтобы вновь не поднять клинок. – По вашему замыслу. Да кто вы такой?
– Последний мёртвый король, – безучастно отозвался мэтр и принялся загибать пальцы. – Родин, наследник запада и последнее, самое таинственное, – Король-Без-Имени.