Вот решила немного написать о своей работе в Академии и о том, что ее сопровождало. Зачем? Затем, чтобы освободиться. По-другому, видимо, не отпущу. Слишком я любила эту работу, любила Академию, и все это приходится отрывать от себя силой. И я подумала: что, если переработать все эти эмоции, которые душат уже почти год, в какой-то текст? Мне нужно выговориться. Поэтому я буду выкладывать то, что пишу.
Глава первая. Осень 2013
В Академию художеств я попала в октябре 2013-го года.
Это был очень трудный для меня период. В конце августа внезапно умерла моя тетя. Незадолго до этого я перешла на новую работу – контент-менеджером в интернет-магазин, однако уже в первый день поняла, что это совершенно не мое, и долго я здесь не задержусь. Денег, оставшихся от предыдущей работы, должно было хватить до зарплаты, но на второй же день после смерти тети я почти все их была вынуждена отдать сотрудникам морга, которые, воспользовавшись моим шоковым состоянием, выманили их у меня якобы на дополнительные услуги.
Кое-как собрав деньги и похоронив тетю, я еще месяц промучилась в интернет-магазине. До этого я никогда не жила одна и никогда сама себя полностью не содержала; у меня не было необходимости оплачивать счета за квартиру, электричество, телефон. И именно этих счетов я больше всего боялась, боялась, что не смогу вовремя их оплачивать, возникнут задолженности, ну и так далее. Поэтому уходить из интернет-магазина было страшно. Но пришлось. За месяц эта работа осточертела мне так, что я даже удаленно, из дома, не могла ее выполнять.
Вскоре на стене у одной знакомой я увидела репост объявления студентки Академии художеств, что требуются натурщики. Работу там предлагали на полдня, деньги небольшие, но я подумала, что лучше пока хоть так, чем совсем ничего, и на следующий день пришла в здание на набережной лейтенанта Шмидта.
Когда-то давно я там уже работала – в отделе кадров кем-то вроде секретаря-машинистки. Это было в 2001-м году, и там не было компьютеров, я печатала на электрической печатной машинке. Тогда я заинтересовалась работой натурщиков. Но моя начальница меня отговорила, сказав, что незачем идти на такую ужасную работу. Впрочем, в отделе кадров я тоже продержалась от силы два месяца. Меня не тянуло к офисной деятельности.
И вот, спустя двенадцать лет, я внезапно вернулась в Академию художеств, не намереваясь, впрочем, там задерживаться.
Мастерская, куда меня привели студенты, оказалась небольшой комнатой с высокими окнами и светло-серыми стенами. Посередине стояли большие деревянные мольберты. Пришел преподаватель, пришел второй натурщик. Началась работа. Меня посадили на стул, поставленный на деревянный подиум. Переодевать не стали, оставили в моей одежде. К большому деревянному щиту, расположенному за подиумом, с помощью степлера и скоб прикрепили несколько кусков разной материи. Это была учебная постановка для студентов второго курса – живописный портрет. Назавтра они приступили к работе.
Я в первый день устала очень сильно, несмотря на то, что вроде бы работа казалась несложной. Чего там, сиди себе. Однако не так-то просто сидеть ровно, старательно удерживая одну и ту же позу. Через каждые сорок пять минут перерыв на четверть часа, и можно отдохнуть, размяться, но я в первый день стеснялась и не слезала с подиума в перерывах. В результате все тело затекло, и я пришла домой такой уставшей, что не смогла вечером пойти в клуб с приятелями-студентами. Сейчас, после четырех лет работы натурщицей (или, как это называется официально, демонстратором пластических поз) мне смешно вспоминать ту усталость. Салага!.. То ли еще меня там ждало!.. Но об этом я пока еще не знала.
Позирование мне понравилось. С ребятами в мастерской я подружилась. Деньги за работу платили хоть и небольшие, но мне, резко ограничившей свои потребности, показалось не так уж и кисло тогда. От предыдущей работы у меня еще кое-что оставалось, да и тратить я старалась немного, только на самое необходимое. Я все еще пребывала в шоке от внезапных неприятных событий, которые произошли в конце лета-начале осени. Помимо внезапной смерти моей тети, произошло еще кое-что: человек, в которого я была без памяти влюблена, полюбил другую женщину и, не говоря мне ни слова, прекратил встречи со мной. В общем-то, мне было не на что сердиться: наши отношения не были официальными, он мне ничего не обещал, виделись мы редко. Я уже понимала, что не стоит на что-то надеяться, но почему именно тогда, когда я так нуждалась в поддержке…
Когда у меня происходит что-то подобное, какие-то серьезные неприятности, я как бы закрываюсь от всех и вся, прячусь как улитка в домике. Это не очень-то хорошая повадка. Не однажды она мне доставляла неприятности. Да и моим родственникам, когда они были живы, тоже. Ведь когда я находилась в таком состоянии, я не могла им помогать. Я просто игнорировала все, что меня не касалось, жила своей внутренней жизнью, максимально отграничившись от окружающих. Таким способом я, во-первых, пытаюсь скрыть, что со мной что-то не так, во-вторых, даю сигнал, чтобы меня не вовлекали в какие-то действия. Дело в том, что какое-то время после неприятных событий я слишком сильно переживаю и попросту не могу ни на чем сосредоточиться. Вообще-то, конечно, именно в этот момент я нуждаюсь в поддержке, но так сложилось у меня, что я не умею ее просить и принимать. К тому же, сейчас это не очень модно – сильно переживать из-за чего-то. Меня всегда в этом упрекали.
Но теперь прятаться было нельзя, надо было справляться. Хотя бы на что-то отвлечься. И работа в живописной мастерской стала таким отвлечением.
Как-то очень скоро я начала радоваться, что работаю в Академии. Помню, как-то шла по 6-й линии от метро, вышла на набережную и увидела на той стороне купол Исаакия, Медного всадника, Адмиралтейство, Дворцовый мост, кусочек здания Эрмитажа; все было это залито солнцем и осенней прохладой… и я вдруг ощутила, как счастлива быть здесь вот в этот самый момент, видеть это.
Я не могу сказать, что как-то особенно люблю Петербург. Родившись в этом городе, я не восторженная его фанатка и всех этих придыханий, с которыми о нем говорят обычно, как-то не разделяю. Мне здесь не всегда уютно. Но я понимаю и ценю красоту и величие этого города. И иногда ловлю кайф, оказавшись в историческом центре.
Ну, а теперь я в этом историческом центре работала. И постепенно влюблялась в Васильевский остров. И в Академию художеств.
Я пока очень мало знала ее. Но у меня уже была в ней любимица. Она стояла у стены в коридоре, очевидно, вынесенная из какой-то мастерской, но так и не нашедшая себе места в другом помещении. Это была большая, вероятно, гипсовая голова греческой богини, вроде бы Геры (впрочем, я почему-то считала, что это Афина). У богини было грустное и гордое выражение лица с немного андрогинными чертами. Она не была настоящей красавицей, но мне безумно нравилась ее сдержанная и величественная внешность.
Коридор второго этажа, где располагалась наша мастерская, был довольно узким. Слева располагались двери в мастерские, справа – большие, высокие окна.
В первый год своей работы в Академии я не заглядывала в другие мастерские – стеснялась. Впрочем, потом я узнаю, что они отличаются разве что размерами. Мастерские старших курсов намного просторнее, так как в них занимается намного больше людей. В них работают студенты с третьего по пятый курс. Всего курсов шесть, последний – дипломный. Это вроде бы уже в каких-то других мастерских, я в них не побывала ни разу.
Позировала в том семестре я только на живописи. Для рисунка в основном требуется мужская натура, для живописи женская. Почему-то считается, что мужчин лучше рисовать, а женщин – писать.
Разницу «рисовать» и «писать» мне разъяснили мои студенты: рисуют твердыми материалами (карандашом, углем, и так далее), а пишут мягкими, то есть красками. Но есть исключения: пастелью, несмотря на то, что она в форме мелка, пишут, а акварелью рисуют. В чем суть насчет пастели и акварели, я не поняла, но запомнила.
Урок рисунка, как и урок живописи, длится сорок пять минут. С утра два часа рисунка, потом три часа живописи, потом два часа рисунка, и так шесть дней в неделю. После этого лекции. И всего один выходной.
Работа натурщицы, как я уже говорила, весьма нелегкая физически. И ведь на втором курсе я только сидела!.. А так уставала за три часа. Впоследствии, когда я уже работала полный день стоя, я думала, что, наверно, не выдержала бы долго, если бы мне сразу, с начала работы в Академии пришлось стоять.
Тогда я еще не знала, что в городе много частных художественных студий, где тоже можно позировать. А узнать было и не откуда. Поэтому работала только полдня.
С поиском другой работы у меня не заладилось. Пыталась устроиться секретарем – в одну контору не взяли, в другую не взяли, и тут я сама решила махнуть рукой. Мне же по-настоящему и не хотелось заниматься этим. Позирование было нелегким делом, но атмосфера и коллектив меня устраивали, поэтому я решила в ближайшее время ничего не менять.
Мне нравились и студенты, и преподаватель. Перед ним, разумеется, я немного трепетала. Он внушал уважение. Иван Григорьевич Уралов с 1994-го по 2004-й год был Главным художником Санкт-Петербурга, как я узнала из интернета. Так что я даже немножко загордилась собой, дескать, не в какую-то простую мастерскую попала, а вот так!..
Иван Григорьевич приходил к студентам три или четыре раза в неделю, присматривал за ходом их работы. И критиковал, и хвалил. Порой ругался на что-то. С первой постановкой у ребят как-то не заладилось, мастер остался очень недоволен. Велел смыть краски с холстов и переставил постановку. Меня пересадили на другой подиум и переодели.
Новая постановка была в серо-черных тонах(предыдущая – в красных). Красным пятном были только мои волосы. Интересно и забавно получилось с головным убором. Сначала попытались навертеть мне на голову какую-то тряпицу из странного материала, сделать что-то вроде платка или тюрбана. Но материя была как бы прорезиненной, и никак не желала завязываться на голове. И тут она сама собой сложилась в причудливую форму, напоминающую… голландский чепец! Ну, если вы посмотрите на картины голландских художников XVII века, то вы увидите там подобные головные уборы на женщинах. И вот я позировала в таком образе. В руках у меня был карандаш и лист бумаги – типа письмо пишу, призадумалась и подняла голову, глядя в пространство.
Как-то зашел в нашу мастерскую Владимир Аронович Липец, преподаватель живописи, учивший этих ребят в прошлом году, на первом курсе. Сказал: «Надо же, модель из Голландии выписали». Так что попадание оказалось точным.
Владимир Аронович внушал мне даже больший трепет, чем Иван Григорьевич. Может, оттого, что я привыкла к Ивану Григорьевичу, а в мастерской Владимира Ароновича не работала. Ребята его очень любили.
Но вот одетые постановки – портреты с руками, как это называлось в программе, были завершены, и наступила очередь обнаженной натуры. Есть модели, которые обнаженку не позируют – либо пожилые дамы, либо те, кто считает это для себя неприемлемым. Мне присущ эксгибиционизм, так что для меня нет проблемы раздеться перед людьми. Но вот перед Иваном Григорьевичем я почему-то испытывала чувство стеснения! Причем я понимала, что это очень глупо: он за свою сорокалетнюю деятельность этих голых натурщиц перевидал больше, чем людей в вагоне метро в час пик. Но мне было стремно раздеться перед ним как перед представителем старшего поколения. Очень странные какие-то эмоции. Впрочем, они быстро пропали. Меня обнаженную посадили на высокий табурет и начали работать.
Что я вам могу сказать… Это приятно. Мне – приятно. Я получаю удовольствие от своей публичной обнаженности. И мне нравится еще и деньги за это получать. Кстати, попытки быть моделью для фото в стиле ню у меня были и раньше. Но случайные и в большинстве случаев неоплачиваемые. Позировать обнаженной – это чертовски интересно!
Правда, позирование для академического рисунка или живописи – это совсем не то же самое, что для фото ню. В фото важна именно эротическая составляющая, сексуальный призыв, который может быть эстетически обработан и подан под каким-либо визуальным соусом, но секс там по-любому должен быть, хоть четверть чайной ложечки секса. А в рисунке-живописи обнаженное тело прежде всего анатомическая модель: руки, ноги, мышцы, кости. Ну, и кожа, конечно, в качестве цветового пятна. И никакого секса.
Последнее обстоятельство здорово переворачивает мозги, скажу я вам. Перестаешь воспринимать свое обнаженное тело как сексуальный объект. Соответственно, так же перестаешь воспринимать и тела других. Начинаешь ими любоваться в первую очередь как созданием природы. Поэтому мозги вычищаются от всяких мыслей насчет несоответствия каким-то стандартам. Линия, тон – вот что становится важным. По-другому уже все видишь…