Я - еще совсем маленький. Мне едва ли четыре года. Мы живем в просторной трехкомнатной квартире в панельной пятиэтажке уже постсоветской серии. Она досталась матери - врачу, когда советские программы дорабатывали свое. В ходу были еще старые рубли, и уже новые, выпущенные после девальвации - купюра в пятьдесят тысяч была для меня чем-то запредельным. Это был один “Сникерс” и горсть жевачек “Турбо” с коллекционными фантиками-вкладышами. На них были распечатаны шикарные спорткары, которых я никогда не видел наяву, и бредил ими…
Так вот, я еще совсем маленький. По дому я хожу лишь в трусах и майке, и живу в собачьей стае. У нас два огромных для меня дога. Я могу их даже седлать. Мы спим у японского керосинового обогревателя, на одной подстилке.
Мама говорит мне: “У нас будут гости, умойся”.
Я почему-то очень сильно стесняюсь любых гостей, мне сложно с ними даже здороваться, я жмусь к дверным косякам, потупив голову, и пытаюсь будто просверлить носком стопы пол, выговаривая такое сложное в этот момент “здравствуйте”.
Я стесняюсь любых гостей, но сегодня, очевидно, гости будут особенные. Настолько, что мать вместе с теткой хлопочут над столом, который разложили в большой комнате. На нем - водка и какое-то невозможно огромное количество разной праздничной еды. Хотя еды никогда в то время не было вдоволь.
Я стесняюсь любых гостей. В тот день мне хотелось и вовсе провалиться под пол. Я впервые в жизни увидел японцев. Первым в квартиру зашел необъятных размеров татуированный усач, всю видимую из под одежды кожу покрывали татуировки. Он был в брюках со стрелками, рубашке с коротким рукавом, и галстуком. Он шумно поприветствовал всех, и почему-то очень быстро ринулся ко мне. Я не успев опомниться, оказался у него на руках, в удушающе-сильных объятиях. Поставив меня на пол, он ткнул большим пальцем руки, сжатой в кулак, себе в грудь, и сказал: “Янаге-сан”. И указал на меня. Я не смог ему ответить. За меня сказала мама: “Это Никита”. Японец повторил, “Это Никита”. Мать засмеялась, и поправила его: “Никита. Просто Никита”.
Янаге - единственный из всей большой делегации понимал немного по-русски. В тот день я увидел все возможные разновидности японцев. Худых, как палка, молодых, старых. Усатых, в очках и без. Компания много курила, шумно выпивала, и все распалялась в своем веселье. О чем они говорили, я не знаю. Помню только, что мама была будто-бы сильно не в себе. Как будто натянутая до предела напряжения струна. Творилось что-то очень важное.
Но все, что происходило со мной - Янаге иногда вставал из-за стола, и тискал меня, приговаривая что-то на японском, и иногда называя меня по имени. А потом он начал что-то спрашивать у меня, я не сразу понял, что он говорит. “Что Никита-кун любит?”, - так звучал вопрос, содержание которого я несколько раз робко переспрашивал. И когда до меня дошло, я не нашел ничего лучше, чем ответить: “Сникерсы”.
Через несколько дней весь длинный коридор через квартиру от прихожей и до кухни у стены был заставлен почти до самого потолка коробками со “Сникерсами”. Мать спросила тогда у Янаге - почему он так меня полюбил? Он ответил: “У меня никогда не будет своих детей. Так пусть будет твой”.
Мне же пришлось сказать Янаге с трудом вымучанное от никуда не уходящего стеснения “Домо аригато годзайамасу, Янаге-сан”. От необходимости говорить что-то на неродном языке я стал пунцово-красным, что сильно развеселило Янаге. Он хохотал во весь голос, а мне все сильнее и сильнее хотелось схлопнуться в точку и исчезнуть.
Мать никогда ничего не рассказывала мне о своих делах и о своем прошлом. Максимум откровений мне удалось однажды получить от нее, когда она была нетрезва. Тогда я узнал о моем нерожденном старшем брате Тимуре. Но я не понял, что это было. Младенческая смерть, аборт, выкидыш… Я не вдавался в подробности, сам этот разговор был для меня большим шоком.
Но через примерно десятилетие я все же узнал, что Янаге представлял на Сахалине якудза. Мать выживала в девяностые, как могла. Она всегда была предприимчивой авантюристкой. Отец был капитаном дальнего плавания - ходил в краболовные рейсы со сдачей в Вакканае. Матери удалось наладить какие-то контрабандные поставки, в связке, конечно же, и с сахалинским криминалитетом.
Дело было очень темным. И жутко бесило отца - при том, что никакого уважения у японских якудза он не вызывал, они то и дело пытались как-то поддеть его. В их глазах очевидно - такие дела должны были ложиться на плечи мужчин. Но отец был обычным промысловиком, которого внезапная беззаконная свобода девяностых годов поставила в тупик. Приспосабливаться он не умел и не мог. Под этим грузом он отчаянно запил.
Какие-то крохи обрывочной информации позволили сделать мне вывод - наш переезд в деревню, и внезапно завязавшееся тесное знакомство семьи с милицейскими были вовсе не случайностью. Это, видимо, было бегство от каких-то, все же, не слишком больших проблем, но достаточных, чтобы причинять неудобства. В глубинку мы уезжали быстро. Целая трехкомнатная квартира в областном центре осталась просто брошенной.
Я помню, что в одном из соседних дворов нашел себе друга, и пообещал ему, что на следующий день мы обязательно встретимся, и вместе поиграем. Рассказал об этом вечером родителям. А на следующий, когда собрался на улицу, мне сказали - никаких прогулок не будет. Всю дорогу до деревни я плакал.
И вот я, абсолютно потерянный, выхожу во двор. Он просторный, с трех сторон окружен сараями. Что это за длинные деревянные постройки, я тогда не знал. Мне все казалось предельно странным. Прямо во дворе, возле детской площадки с двухэтажной избушкой паслась корова. Я ничего не знал о коровах, и боялся ее смертельно. Еще больше боялся агрессивных косяков гусей, которые при моем приближении начинали шипеть и вытягивать шеи. Все вокруг было враждебным.
Я сел на лавочку, и бессмысленно сидел, пока ко мне не подошли местные пацаны.
- А ты кто еще такой?
- Меня зовут Никита, теперь я тут живу.
- Нам тут новичков не надо. Шел бы ты домой по-добру, по-здорову.
Я впервые столкнулся с таким негостеприимным приемом. Тогда я не знал, что дети вокруг - сплошь нищета из малоимущих семей. И что даже моя одежда, не заношенная в труде на огороде, не пропахшая навозом после уборки коровника, не латаная-перелатаная на каждой новой дырке, была для ребят насмешкой и вызовом. Как и мое белое, совсем без загара лицо. “Белоручка” - так сходу окрестили меня мальчишки.
Через несколько лет и я стану таким же загорелым, перемазанным в грязи огородных грядок, сельским пострелом. Для которого косяк гусей - лишь повод со смехом гонять их палкой по округе. Впрочем, до конца своим в деревне я так и не стал. И доброго безоблачного детства там никогда не видел. Хотя отчаянно и пытался его представлять.
Мать потом расскажет - в деревню мы переехали лишь для того, чтобы я не попал в Южно-Сахалинские школы. Где бал правила гопота, и учителя жались к стенам, и не могли контролировать своих подопечных. Отчасти, это наверняка было правдой. Она и сама устроилась работать в школу, заместителем директора, и, по-совместительству, школьным психологом - так что я всегда был под присмотром.
Школа, кстати, была совсем не обычной. С нулевым классом, куда в иных случаях набирали с пяти лет. Это был какой-то экспериментальный проект, “Зеленая школа будущего”. У нас с самого начала был странный набор предметов. Риторика, этика, основы журналистики, экономики. На большой перемене нас водили в фито-физиокабинет. Пить ненавистный хлорофилл, витамины. И проходить различные оздоравливающие процедуры, вроде электрофореза.
Еще в программу входил большой блок внешкольного образования, с туризмом и полевым естествознанием. Множество других кружков, среди которых была ИЗО-студия, которая полюбилась мне больше всего. Ее вела пожилая кореянка, Соль Софья Евгеньевна. Она учила нас делать эскизные зарисовки, писать картины, лепить из глины, и многому многому другому…
Сначала все шло хорошо - я попал в так называемый сильный класс. Школа набрала целых два потока - шестьдесят ребятишек. Коренные сельчане оказались в классе с литерой “А”. “Б”-класс собрал своеобразный бомонд. Много ребят приезжали на занятия из Южно-Сахалинска. Другая часть - дети офицеров из части летчиков-истребителей в нескольких километрах от нашего села. О, я помню эти полеты реактивных МиГ-25… Хотя шум двигателей низколетящих машин сильно пугал меня, я все равно борол страх и наблюдал за полетами звеньев истребителей. Они казались мне такими красивыми.
Так вот, сначала все было хорошо. У меня был отличный класс, и большую часть суток я проводил в школе на занятиях, и пропадал в ИЗО-студии, старательно вылепливая какие-то деревья, куриц-наседок, и еще невесть что.
А потом все пошло наперекосяк. Программы “Зеленой школы будущего” начали упразднять. Расформировали истребителей, военные разъехались по нашей необъятной родине. Ребята из Южно-Сахалинска начали переводиться в другие школы. И два потока слили в один. Третий класс уже был просто третьим, и единственным. Покинули школу и многие педагоги. Образование резко испортилось. И начало учить меня смирению и принятию.
Урок истории. Учительницу я помню совсем плохо, но уверен - она была очень строгой. И вот, начинается проверка домашних заданий. Мы проходим что-то о Второй Мировой войне. Звучит моя фамилия.
- К доске. Возьми мел, нарисуй свастику. Хорошо. А теперь расскажи, почему она выглядит именно так?
- Это сложенные вместе четыре буквы “Г”, по фамилиям главных идеологов партии нацистов. “Гитлер, Геринг, Геббельс и Гиммлер”, - заученно тараторил я, зная, что это полная чушь. У меня дома всегда было много книг. Я начал читать рано. Классику литературы, книги по истории. И для меня не было секретом, что в немецком языке буква “Г” писалась вовсе не так. Но умничать было себе дороже. О возможных последствиях напоминали отбитые линейкой костяшки пальцев. Урок я усвоил - смирение и принятие.
Этому же учили и дома. Отец много пил, и наводил на меня ужас. Я каждый раз послушно подходил, когда он заплетающимся языком звал меня, добавляя: “Покажу-ка я тебе приемчик”. И как-нибудь бесчеловечно заламывал мне руку. А потом корил, что я не мог то же самое провернуть с ним.
Я знал, всегда знал, что к этой стадии придет любая его попойка. С покорностью овцы дожидался этого момента. И снова и снова получал синяки и растяжения. Стоило начать сопротивляться, и все стало бы хуже.
Еще я стал больше времени проводить на улице. Надо ли говорить, что я не пил, не курил, и не ругался матом. Что сильно отличало меня от сверстников. За то, что включаю “пай-мальчика” я вечно получал тумаков.
Это была отдельная статья развлечений ребят из деревни. А удастся ли заставить меня сматериться? Выпить стопку водки? Пыхнуть газа? Выкурить сигарету? Удастся. Несколько ударов по лицу за неуважение к пацанам, и моральные принципы растворялись. Так что я и матерился, и выпивал, и пыхал газа из пакета, а потом смотрел странные галлюцинации в инженерном люке на площади с рабочим и колхозницей на отшибе деревни.
Еще деревенские дети были не по годам развиты сексуально. Мать потом рассказывала - третьеклашки на приеме в кабинете школьного психолога могли, например, жаловаться на то, что в течение дня вдруг стало гораздо чаще тянуть “передернуть”, то есть - заняться онанизмом. А до полового созревания было еще очень далеко.
Своей сексуальностью сверстники смущали и меня.
- Пойдем на речку, подкаменку половим, да искупаемся с девчонками, - звал меня один из ребят.
- Давай. Только у меня удочки нет.
- Да нам одной хватит, сам увидишь, - со слегка нервным смешком ответил он.
Удочка и правда была совсем не нужна. Мы пришли на речку в компании двух девчонок. Одна из них сняла с себя верхнюю одежду, и начала хвастаться новым купальником:
- Мне мама в Южно-Сахалинске на прошлой неделе купила! Видите какой он, на завязочках..
- Развязывается, наверное, очень легко, - мой приятель оценивающе осматривал угловатую девичью фигуру.
- Да, они на бантик завязаны, гляди - ой! И все, - с девочки спали трусики, и она захихикала. Мальчик подошел к ней, и начал ее трогать, все спрашивая и спрашивая:
- Тебе же нравится, да?
Одной части меня хотелось провалиться в этот момент под землю. Другая часть - испытывала странное возбуждение, я не уходил. И смотрел, смотрел, смотрел...
А самым страшным было сексуальное насилие. Даже среди деревенской бедноты были свои девчонки-”чушки”, или “чуханки”. Самая низшая каста. Над ними издевались, как только могли.
Я помню этот ужасный день. Какой-то выходной летний день, нестерпимо жаркий. Ребята во дворе не знали, чем заняться. Надоели ножечки-земельки - на земле чертился перочинным ножом круг, делился на количество игроков. Каждый, ход за ходом, бросал нож на территорию соседа. Если он втыкался - от этой точки рисовались две линии, и получившийся отрезок присоединялся к своей земле.
Надоела игра с футбольным мячом с простым названием “жопа” - нужно было набивать мяч, сначала несколько ударов ногой, потом перейти на колено, затем подхватить его головой. Кто показывал самые плохие результаты, загибался у стены спиной к остальным игрокам. И они пробивали по мячу, метясь, как понятно из названия, в жопу проигравшему. В общем, все развлечения надоели.
Тогда компании на глаза попалась чуханка Лариса. И у кого-то возникла мысль тифозить ее. Вот что это значило: мальчишки украли с уличной бельевой сушилки какую-то простыню. Ее нарвали на лоскуты, на концах завязали по несколько узлов. Затем на них коллективно помочились. И этими ссаными тряпками Ларису начали гонять по деревне, оттесняя все дальше и дальше на отшиб. Я следовал за толпой как завороженный, в каком то оцепенении.
На южной окраине деревни, на грунтовой дороге, ржавел, окончательно доживая своей век, старый школьный автобус. Лариса решила укрыться в нем. Она забежала внутрь, закрыла за собой дверь на кнопку. Это не помогло. Мальчишки забрались внутрь через разбитые окна, и я - вместе с ними.
Кто-то начал отвешивать Ларисе пощечины по лицу. Кто-то скомандовал раздеваться. Она сняла юбку и футболку. Ей приказали продолжать. Кто-то нашел на задних рядах старый мешок из под картошки. Ларису поставили на колени, мешок надели на голову.
- Эй ты, - обратился один из мальчиков ко мне, - а ну иди сюда. Засовывай пальцы ей в манду.
Промедление стоило мне удара под дых, я упал, силясь вдохнуть, несколько секунд это никак не удавалось. Я поднялся на колени, прямо перед моим лицом оказался голый бледный зад затихшей Ларисы, ее всхлипывания были еле слышны.
- Пальцы в нее засунул, быстро, - повторилась команда. Я повиновался.
- Начинай двигать, туда-сюда, туда сюда, - я повиновался вновь.
Я терпел это унижение под хоровой гогот недолго. Через несколько минут все стало гораздо хуже.
- А теперь начинай отлизывать. Языком там как следует поработай.
В нос ударил запах. Лариса, похоже нечасто мылась.
Я смутно помню, что было дальше. Все было как в тумане. Он рассеялся лишь тогда, когда ватные ноги еле-еле, шаг за неровным шагом, кое-как несли меня домой. Там я долго сидел на одном месте, безучастно глядя в пустоту.
- Сынок, что с тобой?
- Все нормально, мам. Все нормально. Нормально.
О том, что произошло в автобусе, рассказать я никак не мог. С этого дня я надолго потерял способность хотя бы просто говорить с девочками. Еще одна странность и так чудного “городского белоручки”. Одной больше, одной меньше. Никто и не заметил.
Наверняка, у меня было множество путей бороться. Но гибкий детский мозг выбрал простой. Он начал создавать огромные фантазии, придуманные миры, в которых я без никого жил ненастоящей, но такой интересной жизнью. Жизнью, в которой были огромные замки в полях за деревней. Вокруг них водились самые разные сказочные существа, с которыми я играл и разговаривал, убегая из двора так, чтобы никто не заметил, и не привязался за мной вслед.