Обормоты, стройтесь в роты!
(из гимна волошинских обормотов)
В то далекое и сумрачное время, когда никого никуда не пускали, существовало одно единственное место, на всю страну, где дышалось свободно. Это место называлось Планерское, но настоящим и секретным его именем был – Коктебель. А Коктебель скрывал еще одно место, уже запредельной свободы. И называлось оно: Киселевка.
О Киселевке ходили легенды. И Михе очень хотелось туда попасть. Миха жил в Коктебеле, жил подолгу, но о Киселевке только слышал, даже не представлял, где она находится. Казалось бы, маленький поселок, и все должны друг друга знать, и поневоле жизнь должна быть общей. Но жизнь не была общей. Жизнь «письмэнников» в коттеджах Дома Творчества, санаторная жизнь отдыхающих шахтеров, высокоинтеллектуальная и фрондирующая жизнь веранды Изергиной, и сквот Киселевки, ни одной точкой не соприкасалась. Как расходящиеся галактики, они населялись гуманоидами с разными ДНК.
Рассказы о Киселевке заставляли тревожно и учащенно биться сердца. Одни говорили, что любой может туда прийти и жить. Третьи говорили, что там абсолютная свобода нравов. Другие говорили, что при этом там каждую ночь облавы. Все это кружило голову. Девушки, свобода, и потом облава и тяжелая расплата. И Миха мечтал о неведомой и раскрепощенной девушке с Киселевки, с совершенно свободными нравами. И готов был, потом идти на жертвы и жестоко расплачиваться.
В Москве тех, кто бывал на Киселевке, слушали молча и благоговейно. Рассказывали, что там живут диссиденты, только что отмотавшие срок и несиденты, только собирающиеся мотать. Да и сам Кисель, хозяин и строитель Киселевки, то есть Юра Киселев – известный диссидент, о котором часто говорят «голоса». Рассказывали, что там живут неведомые художники-нонконформисты, чьи полотна стоят миллионы и их закупают для Лувра, Прадо и Гогенхайма. Среди них Борух, который всех поит своим уникальным напитком. Водкой, настоянной на перце и чесноке. И Миху угощали этой огненной водкой, и, глотнув огня, он не мог вздохнуть. Она обжигала до самых мозгов. Так приобщались к Киселевке, и постепенно, по глотку, привыкали к ее нравам и вкусам. Без подготовки и тренировки принять и вместить Киселевку, было невозможно. Опасность, свобода – все это жгло и манило.
В Коктебеле Миха поселился у Марии Николаевны Изергиной. В год смерти Марии Степановны Волошиной он пришел в Долинный переулок, с двумя рекомендательными письмами, одним из Парижа от Юрия Кублановского, вторым из подворотни, от Владимира Алейникова, в поисках дома номер пять. Тогда дом Волошина превратился окончательно в музей и надо было искать новый коктебельский дом, со старыми коктебельскими традициями.
Миха открыл калитку и на него с громким лаем тут же набросилась огромная собака. Собака оказалась без привязи, в два прыжка она настигла Миху и положила ему на плечи свои лапы. Миха в ужасе отпрянул, но поздно. Собака успела смачно лизнуть его в лицо.
- Джимчик! Кто там? - Раздался мелодичный голос из глубины сада. – Кто пришел?
Джимчик тут же слез с Михиных плеч, и с истошным лаем понесся на голос, и скрылся за углом дома. Тропинка была свободна и только Миха, не без робости, не отступать же, успел сделать по ней еще несколько шагов, как Джимчик опять показался из-за угла, с бешеной скоростью, добежал до самых ног и, тут же, не сбавляя скорости, развернулся, чуть не сбив Миху, и с истошным, не собачьим,не щенячьим, а человечьим, радостным воем, помчался назад. Миха понял, что там, куда бегает Джимчик и находится хозяйка, обладательница мелодичного голоса, и успел еще сделать несколько шагов, и опять его чуть не сбил с ног огромный пес. Так, с перерывами, Миха дошел до угла, и тут увидел хозяйку Джима, которая тоже шла ему навстречу. Шла на помощь. Джимчик, видя, что цель достигнута: гость и хозяйка соединены, не успокоился на этом, а стал бегать вокруг, очерчивая тесный круг и толкая их друг ко другу. При этом он издавал такие совершенно не собачьи звуки, которые легко понять любому человеку без перевода на человечий язык. Звуки выражали наивысшее проявление радости и удовольствия.
- Мне Марию Николаевну Изергину.
Мария Николаевна радостно засмеялась.
- Так это я. А вы кто?
- А я Миша, то есть, Миха.
Миха протянул ей рекомендательные письма и она углубилась было в их распаковку и чтение, но тут же отвела их от глаз, потому что Джим не переставал бегать, толкаться и ликовать.
- Ну, хватит же, Джимчик. Хватит, мой мальчик.
Больше вестей из Парижа ее все таки интересовал Джим.
- А как вы вошли в калитку?
- Так она же открыта.
- Ну а потом? Как вас встретил Джим? Испугал? Это же большая собака.
- Он бросился на меня, верно… и мы обнялись. – Миха показал на плечи, куда Джим положил свои лапы.
Мария Николаевна приблизила свои подслеповатые глаза.
- Да он же испачкал вас, и она стряхнула несколько комочков земли с плеча.
- Встал на задние лапы? А вы? Не испугались? – Все не могла успокоиться и поверить в такую встречу хозяйка своей собаки.
- Ну, я его тоже обнял, потому что он меня облизал.
Мария Николаевна безмолвно смотрела на Миху, онемев от восторга совершенно.
После такого приема Мария Николаевна зачислила Миху в число близких друзей и никогда не отказывала в крове.
Это, говорящая по человечески собака по кличке Джим прожила много лет, и к концу жизни оказалась самой знаменитой собакой андерграунда. Джиму были посвящены стихи и целые поэмы. О нем говорили во многих столицах мира: в Лондоне, Париже, Нью-Йорке, где обосновывались коктебельцы.
В доме Изергиной на веранде каждый вечер проходили прекрасные действа. Например, какой-то засекреченный физик-атомщик рассказывал о строительстве атомной электростанции в Крыму, прямо на геологическом разломе, и обещал в случае аварии, выплеск мантии в море и катастрофу в рамках земного шара. И приводил формулы и расчеты. Или профессор Квасов скрипучим голосом делал доклад о том, почему вымерли динозавры, и что повторение этой катастрофы в ближайшие миллионы лет неминуемо. Это никого почему-то не пугало. Миллион лет никто жить не планировал. Заслушивались доклады философов андеграунда, например: «Киркегор и Достоевский» Бориса Гройса, ныне профессора какого-то американского университета. Он был подпольным интеллектуальным светилом. Тогда такое сочетание: «подпольное светило андеграунда» не казалось нелепым. Откуда оно светило было абсолютно ясно. Академический уровень жителей дома просто зашкаливал. Здесь за лето можно было легко пройти курс обучения, сравнимый разве что с Гарвардом и Сорбонной.
Кроме научных, тут проводились поэтические чтения. Иногда, на отвальных, читал свои импровизации и Миха. Они и поныне не изданы и забыты, приведем мадригал, написанный на отвальную девушки Лены. Мы были хорошо знакомы в те годы с Михой, и я сохранил некоторые из его смешных стишков. У него была кличка в те годы «поэт», но не просто поэт, а «поэт веранды». Приведем это не как стихи, а как свидетельства прошлого быта, и самохарактеристики героя нашего повествования.
…О, дай мне слово, Муза!
Спустись, явись, крылатый конь.
Она для нашего союза
Кастрюлю ставит на огонь!
И как языческий божок
Вдыхаю эти ароматы,
Ты жрица, и готовишь в срок
Супы, котлеты и салаты!
На самом деле, Миха любил и море, и горы, и Лену, и вообще, всех девушек, но поесть, он действительно, любил больше всего. Но он еще не знал, какая голодовка ожидает его впереди.
Марии Николаевне нравились стихи иронические и шуточные. Она категорически не переносила «нытья». А ведь, по сути, вся поэзия и есть нытье. Больше всего она любила поэта Лимонова. Да, тут имело успех все необычное. И стихи Лимонова ломали традиционные представления о поэзии. «Я ел суп» - так начиналось одно из самых вдохновенных. Это стихотворение Мария Николаевна читала перед обедом, как молитву. Никто не ведает, когда застигает поэта вдохновение. Когда он смотрит на звезды, или когда обедает. Лимонова оно посещало за самыми прозаическими занятиями.
Но самое главное! Любой доклад, даже о последних днях Пушкина, заканчивался общим хохотом. Миха жил тут месяцами, хохотал до слез. А потом возвращался к своим делам, в свою городскую квартиру, вспоминал, что же вызывало такое безудержное веселье, и не мог вспомнить.
Однажды в гости на веранду пришла большая и необъятная девушка. Оказалось, что она живет у Киселя. У нее было пятеро детей, от разных мужчин, и мужей. И одна дочь была вроде от самого Киселя. Засиделись допоздна. Она рассказывала Марии Николаевне про киселевскую жизнь, даже для обитателей веранды эта жизнь слыла фантастической. Наконец, разошлись.
И только Миха залез в свою щель, безумно уставший от всех разговоров, и смежил тяжелые веки, как его начали будить. Эта девушка вернулась, правда не с четырьмя, но с одним дитем, разбудила Марию Николаевну, а потом вдвоем они уже разбудили Миху. И сонный Миха целый час слушал их. Они требовали почему то, чтобы Миха залез в палатку и спал вместе с этой девушкой. У нее сломалась коляска, и она не могла на руках донести до Киселевки свое чадо. Казалось бы, мечта о приключениях с девушкой из Киселевки, начала сбываться. Но Миха воображал, что девушка с Киселёвки, со свободными нравами, будет совсем не такой, обрюзгшей, немытой, многодетной, измученной стиркой и житейскими заботами. Все его существо восстало против их плана, и он с ужасом смотрел на Марию Николавну, которая уже держала откинутый полог палатки, ожидая, что Миха туда полезет. А что подумает сам Киселёв? Михин ужас никого не волновал, и никто его не замечал. Обе женщины очень удивились, когда Миха решительно воспротивился такому альянсу.
Наконец, договорились, что Миха сам на руках донесёт дитё на Киселевку. Идти надо было долго и все в горку. Когда, наконец, дошли, уже светало. Пришли на какую-то неогороженную стройку на горе. И тут Миха заметил, что под ногами у него лежит человек, он переступил через него, и чуть не споткнулся о другого.
- Осторожно, не наступи на Светку, у нее температура, - послышалось дикое шипение многодетной спутницы. Миха заключил, что если бы Светка не температурила, то на нее наступать не возбранялось. Рядом со Светкой лежал еще человек, за ним еще. Лежали они стройными рядками и Миха перешагивал через них до тех пор, пока не добрался до палатки. Здесь же, на каком-то целлофане, лежала гора немытой посуды, от которой с фырчанием и хрюканьем кто-то затопал в темноту, заслышав тяжелые Михины шаги.
- Не бойся. Это ёжик, он тут живет – заметив замешательство, сказала спутница.
Так Миха впервые попал на Киселевку. Но остаться здесь и лечь рядом со Светкой, у него почему-то никакого желания не возникло, и он быстренько побрел назад, чтобы, наконец, забиться в свою щель и забыться сном. Мечта о безграничной свободе разбилась вдребезги при соприкосновении с реальностью.
После этого ночного вояжа, Миха понял, почему там пьют огненную Боруховку. При такой скученности и антисанитарии, иначе и нельзя.
Второе пришествие Михи на Киселевку оказалось намного успешнее. Его школьный приятель, одноклассник и плей-бой, Андрей, постоянно менял своих девушек. Причем, девушки были все на загляденье. Просто произведения искусства, а не девушки. Ранней весной Миха столкнулся с ним возле собственного дома, он жил тут же неподалеку, Андрей сказал, что едет в Коктебель, и будет жить на Киселевке все лето, потому что Кисель его об этом попросил. А сам Кисель занят, и не приедет. Надо чтобы кто-то следил за домом. На плечах у него был рюкзак, а под рукой новая красавица, которая Михе застенчиво улыбнулась.
Миха вспомнил это, через месяц, когда ткнувшись на Веранду, обнаружил, что его щель занята, и в палатке тоже кто-то жил. Пришлось вспоминать путь на Киселевку. К счастью, Андрей не обманул, он частенько любил озадачивать разными розыгрышами. Его Миха и встретил на киловой горке.
На этот раз, Миха рассмотрел и дом. Весь низ дома занимала огромная каменная мастерская с камином. А на верху, где Миха никогда не был, существовали две комнаты. Внизу, в огромном каменном зале, все и жили, и тусовались. Условия были спартанскими. Тут ничего не было. Ни запоров, ни заборов, ни посуды, ни постельного белья, ни постелей. Существовал один кран, из которого текла вода. На этом удобства кончались.
Населяли Киселевку люди еще более необычные, чем люди Веранды. Ну, казалось бы, что может быть необычнее? Подруга Андрея оказалась девушкой-цветком. Она была дочкой какого-то известного художника нон-конформиста, чьи работы продавались только за доллары. Её все знали и все перед ней благоговели. За долгое время общения, Миха не услышал от нее ни слова. Она была в буквальном смысле девушкой-цветком. Безгласной и постоянно цветущей, потому что основным ее занятием было украшение себя. Она вплетала в свои чудесные волосы цветы, и постоянно пришивала к своей одежде фенечки, которые сама же искусно делала из всякого мусора.
Когда она, с ног до головы украшенная собственным рукоделием, шла по Коктебелю, то останавливалось движение. Такой она являла себя людям, что они впадали в ступор. Откуда такое в стране Советов? Но она не обращала никакого внимания на тот фурор, который производила, и шла с отрешенным и счастливым ликом Будды, иногда даже пританцовывая от счастья.
Через несколько дней на Киселевке появилась другая девушка, еще более необычная. Оказалось, что посуды тут вполне достаточно. Давным-давно нанесли тарелок, вилок и ложек из ближних столовок. Просто её не мыли, поэтому никто ей и не пользовался. Вот Миха и думал, что посуды вообще нет. И эта девушка, как только объявилась, сразу взяла на себя миссию посуды. Посуда хранилась под открытым небом, в зарослях колючек. Там же громоздились и горы тазов, и кастрюль. Вся эта утварь укрывалась здесь, по всей видимости, еще с зимы, потому что вся была покрыта листвой и присыпана землей. Бросили ее тут в надежде, что дожди, птички и ежи, в конце концов, сделают ее чистой. К посуде здесь применялись человеческие критерии. В смысле, что только страдания, лишения и невзгоды, делают человека чище и человечнее. Так же и посуда должна была претерпеть нечто вроде ссылки, чтобы очиститься.
Новенькая девушка, которую Миха тут же окрестил Золушкой, знала это укромное место, где хранилась посуда, и принялась за дело. Так появились чистые чашки, ложки большие и маленькие, тарелки, блюдца и даже вилки.
Она приехала одна, симпатичная, одинокая и трудолюбивая, и Миха совсем был не против стать ее молодым человеком, но она не обращала на него никакого внимания, всецело предаваясь мойке и уборке. Сначала Миха думал, что это просто ее обязанности. Как бы её вклад в общее дело, ее плата за то, что ее тут приняли. Ведь кто-то платил за свет. Кто-то топил камин, кто-то заготавливал дрова. У всех существовали свои обязанности. Но на самом деле все оказалось намного чуднее. Тут никто никого ни к чему не принуждал. И она могла бы тут жить, круглосуточно ничего не делая. Уборка оказалась ее призванием. Причем, она не принимала не только ухаживаний, но даже и Михину помощь. По ее святому убеждению, она должна была все делать сама, истово и самоотверженно. Эта уборка занимала у нее почти весь день. Так что оставалось непонятно, зачем вообще она сюда приехала. Вроде тут было море, вроде тут все отдыхали… Нет, на Киселевке никто не отдыхал, тут ничего курортного и в помине не было. Тут жили, трудной трудовой жизнью, не зная отдыха и сна. Днем походы и добывание пищи, сбор грибов в степи и мидий со свай пристани, ночью бдение у камина и пение под гитару.
Вечерами с горы спускался Витя-егерь, он затапливал камин, и садился возле него подремать, так как весь день скакал по куртинам заповедника. Витя не получил никакого образования. Но он многое черпал от общения с москвичами. Например, кто-то научил его смотреть на огонь и медитировать. Кто-то научил встречать восход солнца. А кто-то научил его Бродскому. Витя знал прекрасное стихотворение «Письма к римскому другу» и каждый вечер читал его, иногда и по несколько раз, по нашей просьбе.
«Если выпало в империи родиться,
Лучше жить в глухой провинции, у моря…»
Читал стихи и Миха, это стало, как бы его вкладом в киселёвскую жизнь. Но читал не свои стихи, а стихи полюбившихся непризнанных поэтов, своих знакомых и друзей. Губанова, Алейникова, Аронзона и Шатрова...
Первую ночь Миха спал в каминной. На каменном полу. Но так замерз, что к утру, с первыми лучами солнца, выполз наружу, отогреваться. Днем спать было невозможно из-за жары, ночью тоже невозможно, в виду холода. Кроме того, тут ночью появлялись комары. На одну ночь Миха пристроился в чьей то пустующей палатке, откуда на следующую ночь его выгнали хозяева. Впрочем, хозяева в ней не спали, они вообще были неизвестно кто, поэтому, вскоре, Миха нашел в ней постоянный приют… В палатке он нашел спасение и от комаров и от холода. Миха приглашал не раз к себе и прелестную посудомойку – Золушку, но всякий раз натыкался на отказ. Она предпочитала спать под луной, одна, накрывшись с головой. Однажды, поздно возвращаясь с набережной, Миха случайно натолкнулся на нее, спящую. Она спала на самом гребне холма, вдалеке от дома. Миха долго сидел рядом, освещаемый луной, прислушиваясь к ее дыханию, но ничего не уловил. Дыхание было легкое и неслышное.
Попасть на Киселевку можно со всех сторон света. Она была открыта совершенно всем ветрам и поветриям. Открыта, но нельзя сказать, что не защищена. Все-таки единственный легальный путь лежал через улицу Серова. Все остальные были путаными и знать их мог только совсем свой человек. Взобравшись на горку, ты вскоре понимал, что в твоем распоряжении огромное пространство. Можно было взобраться на самую вершину холма, оттуда открывался вид на море. Здесь встречали восход солнца. А можно было пройти задами и заглянуть в гости, по-свойски, к Комовскому, или к Полине или еще дальше, к Десницким, или к Нине Владимировне Коноваловой, престарелой художнице, впервые взявшей кисть в 70 лет.
Каждый вечер на Киселевку приезжал на мотоцикле с коляской «смотрящий». Он ставил Яву в гараж, выкопанный в самой горе, а рано утром возвращался в Феодосию. Никто не знал, зачем он ездит туда-сюда и чем занимается. Зимой пришла весть, что его посадили в тюрьму. Наверное, это был правозащитник и занимался какой-то секретной деятельностью. Не помню, как его звали, кажется, Ривкин. Через пару лет он объявился в Москве, с радостью узнал Миху, и бросился с объятиями, хотя на Киселевке они не обменялись и парой слов. В конце лета, забрали и Витю-егеря. Виновата была служебная собака, облаявшая важного чиновника и его связи с диссидентами, в результате которых он оказался подписантом многих воззваний и обращений. Чушь какая-то. Но так и было. Легенды о Киселёвке неизменно оправдывали свою жизненность. Свобода, счастье, а потом скорая расплата.
Лето выдалось голодным. Голод стоял и в каминной, и в палатках, и по всей степи. Денег ни у кого не было. Миха с Андреем забирались на огромные деревья шелковицы и ели рожки. Шелковица была двух сортов: белая и синяя. Насладившись ее нежным вкусом, они менялись деревьями и постепенно у всех были синие губы, языки и майки. Они сидели на деревьях часами, пока не набивали оскомину. А под деревьями их ждала молчаливая девушка-цветок. И они по очереди кормили ее то белыми, то синими рожками. Приходила и чудесная посудомойщица с кастрюлей в руках, просила и ей набрать плодов, что тоже неохотно делали. Собирать шелковицу очень трудно, она давится, и ее надо сразу отправлять в рот. Через пару часов, когда они усталые вернулись домой, их ждало варенье из шелковицы. Она где-то достала сахар, и успела сварить. Варенье тут же сожрали, запивая чаем с хлебом. Варенье оказалось несравненно вкуснее самих плодов этого чудо-тутовника.
И мне довелось попробовать этот тутовичный кисель на Киселевке. До сих пор помню его тончайший аромат и изысканный вкус. Больше мне никогда не приходилось есть шелковичного варенья. Ведь через несколько минут после сбора, рожки превращаются в малопривлекательный кисель. Что из них можно сварить, кроме киселя?
Тутовые деревья, которые киселевцы окучивали, словно шелкопряды, росли на улице Десантников, на которой жила художница и поэт Ирина Махонина. И однажды Миха услышал, что снизу его кто-то окликает. Это была она, в просторном сарафане до пола и широченной шляпе.
- Мих, а Мих, дай тутовничка-то попробовать. – Жалобно просила Ирина, стоя где-то безнадежно далеко внизу. Она перенесла инфаркт, и взобраться на дерево никак не могла. С Михой они были знакомы, иногда она просила перепечатать и отредактировать ее стихи. И Миха стучал на машинке в знойные часы коктебельского полдня, укрывшись в тени ее дома, а потом поэтесса кормила его обедом.
Миха застеснялся было своего вида и занятия, но оказалось, что Ирина завидует ему, а нисколько не осуждает. Он собрал пригоршню и, свесившись с ветки, всыпал ей прямо в рот пресноватую свежесть.
Улица вела к морю, по ней всегда кочевали толпы людей на киселевцев смотрели неодобрительно, как на каких-то обезьян. Впрочем, некоторые и с завистью, потому что представляли они картину вполне живописную. Молчаливая девушка-цветок в позе лотоса внизу, и два павиана наверху.
В то лето на Киселевке жило человек десять, не больше, это включая двух егерей и мотоциклиста с коляской, исчезавших с первыми лучами солнца. Днем ходили в походы. Маршруты были проложены в Судак, Новый Свет, Старый Крым, армянский монастырь Сурб-хач, но чаще всего, взбирались на Сююрю-Кая. Карадаг был к тому времени закрыт, а Сююрю – нет. И киселевцы ползли на нее почти каждый день, неизвестно зачем. Мало того, однажды даже встречали на самом ее носу рассвет.
В немногочисленную компанию киселевцев вливались звенящие смехом и гитарами ручейки – друзья со всего Коктебеля. И в конце-концов, собрав пополнение, полноводная река упиралась в Тепсень и тут оставалась, не в силах двигаться дальше, потому что веселье бурлило и перехлестывало. Но киселевцы полностью не смешивались ни с кем, оставаясь вожаками и голубой кровью. На них смотрели с уважением. Миха не раз ощущал на себе странные, завистливые взгляды. «Этот с Киселевки» - шептались вокруг.
Головы киселевцев украшали ореолы бесстрашной славы. Кто тут жил, получал в поселке особый статус. У жителей «Веранды» такого и в помине не было.
Из достопримечательностей на Киселевке существовала особая будка. Вынесенная максимально далеко от дома, она хорошо смотрелась со всех точек, особенно с улицы Серова, в центре огромной, выжженной солнцем поляны. Будка шелестела на ветру, потому что вся была обклеена, снаружи и внутри, словно объявлениями о сдачи квартир, стихотворениями. Мало кто пользовался будкой по назначению, мало кто решался зайти внутрь, пахло от нее весьма неприятно. Стихи объясняли все. «Входи наш гость, орлом садись, но смотри, не промахнись». Или так: «Оставь здесь все свое гавно, а в дом неси веселье и добро». Из этих анонимных стихотворений можно было бы составить целую книгу, но никому не пришло в голову их переписывать и коллекционировать.
Девушка-Золушка, тратила почти весь день на уборку и мойку. А девушка-цветок все дни тратила на украшение себя. Здесь никогда не мылись, она же мылась каждый день, разогревая воду в чайнике, а потом смешивая ее с шампунем и разбавляя холодной. Она аккуратно и неспешно стирала золото своих волос, а потом долго сушила их, развешивая на солнце. Чистое полотенце здесь найти было трудно, легче было использовать вместо полотенца солнце.
Оказалось, что не все Киселевцы живут на Киселевке. Многие растекались по щелям и палаткам всего Коктебеля, и изредка посещали Киселевку, чтобы отдохнуть душой. Некоторые выбились в люди, и смогли уже снимать себе койки в более цивилизованных местах, другие просто не выдерживали суровости Киселевской жизни, и, наконец, третьи, обзавелись детьми, и поневоле искали себе более подходящие места для существования.
Являлись сюда и просто случайные гости, пытать счастья и приключений. Легенда о Киселевке жила и побеждала. Новичков встречали плохо. Издевались и унижали, и они уходили. Не каждый все-таки мог тут запросто появиться. Впрочем, бывали случаи, когда пришедший впервые человек, оказывался настоящим киселевцем по жизни и вливался в общую компанию совершенно естественно.
Приходила к нам большая женщина по кличке Крупская. Она была изначальной киселёвкой, но теперь жила по соседству, у Арендтов. Тоже в палатке. Она укладывала своих детей и приходила совсем поздно. Приходила и пела. Ее песни всем нравились. И пела она без всяких упрашиваний. Иногда она приходила с гитарой, а иногда гитару приходилось доставать. Поручали это Михе. И постепенно он узнал все места, в которых ночью можно достать гитару, и по необходимости наведывался туда и возвращался с шестиструнной добычей. Необходимость возникала почему-то именно ночью. Сонные обладатели желанного инструмента только спрашивали, кто будет петь, и когда Миха отвечал, что Крупская, то инструмент давали, наказывая обязательно вернуть утром.
Сначала Миха особо не вслушивался в песни этой Крупской. Конечно, после концертов на веранде, после виртуозной игры Полины Осетинской (тогда ей было лет 6) что можно было ожидать. Но Миха все же был рад, что хоть какая-то культурная программа и тут есть. Прослушав репертуар Крупской множество раз, Миха, наконец, услышал слова. И не поверил своим ушам. «Тебя там встретит огнегривый лев», «синий вол», и «золотой орел небесный, чей так светел взор…». Это же спутники и символы четырех Евангелистов. Не хватает только Ангела, - символа Иоанна Богослова. «Кто это написал?», - наконец осведомился он. И тогда впервые услышал это чудное имя «Хвост». Хвост, который в то время уже свалил за бугор, оказался певцом и сокровищем Киселевки. Его тут все знали, все помнили, и любили. Мотивчик «Над небом голубым» был, конечно, хорошо известен по пластике «Лютневая музыка эпохи Возрождения». Но тут Миха услышал, что и музыка написана нашим современником, который уже умер, и скрылся на пластинке под именем Франческо Канова да Милано. Это был единственный вариант, чтобы его музыку услышал мир. И «Аве Мария», с этой пластинки, которая заставляла просто презирать всех современных композиторов, тоже принадлежала ему. Этими открытиями Миха был обязан Киселевке. Они не то чтобы перевернули его представление об искусстве, но только подтвердили правильность избранного пути. Все дальше и дальше от всего официального и признанного. От всех приличий, догм и правил.
Когда через много лет, Миха услышал по радио эту песню, которую пел какой-то модный рок-бард, перевирая слова: «Под небом голубым…», а не «над», он понял, что новый исполнитель не смыслит, о чем поёт. Тем более, он пел, не называя автора, который даже любому обормотнику, был прекрасно известен.
Крупская пела и другие многозначительные песни этого Хвоста, например; «Орландино» и ответ Солженицыну. Особенно Михе нравилась «Хочу лежать с любимой рядом». Это был просто манифест и гимн общей киселевской жизни. И как жалко людей, которые попадаются на жизненном пути и до сих пор не знают этой песни. И конечно, пелся гимн всего Коктебеля.
«Ах, что за славная земля
Вокруг залива Коктебля:
Колхозы, бля, совхозы, бля, природа!
Но портят эту красоту
Сюда приехавшие ту-
неядцы, бля, моральные уроды!»
Постепенно Миха стал считать, что живет в центре мира, и сам, коли тут живет, если не пуп, то имеет отношение к пупу мира. И стал вести себя соответственно, презрительно и снисходительно по отношению ко всем другим людям, не познавшим сладость Хвоста, Бродского, Лимонова, Крупской и быстрых пальчиков Полины.
Иногда Миха ускользал от внимания коммуны и шел покушать в «Ветерок». Сидеть на хлебе и рожках было невмоготу. Живот прилипал к позвоночнику, Миха считал это унизительным и стыдился своей тощей фигуры. В «Ветерок» он ходил потому, что здесь встретил настоящую фею. Она убирала со столов. У нее были спутанные ветерком пшеничные волосы, голубые глаза, коротенькая бордовая юбочка, стройные ножки. Она ходила по кафе босиком, и непринужденно смахивала со столов посуду и крошки в поднос, при этом весело переговариваясь с подругами, стоявшими на раздаче. Миха наградил ее именем Ассоль, но познакомиться с ней, так и не решился, и просто ходил сюда, ел оладушки со сметаной и бессмысленно пялился на юбку. А когда она запросто подходила к его столику с несвежей, мокрой тряпкой в руках и убирала посуду, то Миха весь съеживался и замирал, вместо того, чтобы улыбаться и приветливо смотреть на нее. Перед ней, Миха совершенно забывал, что причастен к пупу мира, и что к нему иногда приходят удивительные строки стихотворений, и что он учится в очень престижном московском ВУЗе, в который конкурс 170 человек на место. Девушки, захватившие кафе, как Миха узнал, оказались выпускницами Пищевого ПТУ из Запорiжжья, и проходили тут практику. Но как бы прозаично все это ни звучало, подружиться с ними он не мог. И сейчас, спустя 40 лет, эта девушка-Ассоль все так же ярко стоит перед глазами, и все так же недоступно машет издалека мокрой тряпкой. Как не напрягайся, невозможно проникнуть своими мыслями в чужую жизнь, мимолетно, ветерком, прошелестевшую мимо и оставившую навечно свой воздушный, влажный, нестираемый след.
Из темноты воспоминаний возникает фигурка пожилого еврея, с большими фаюмскими глазами и каплей под носом, обитавшего в углах Киселевской мастерской. Он жил тут не потому что приехал на отдых, а потому что был «отказником», и ему негде было жить. Он получил вызов, собирался на свою историческую родину, сдал квартиру, расстался с мебелью, со всеми вещами, а в выезде ему в конце-концов отказали. Он завис в воздухе. И завис, казалось, навечно. Зарабатывал он тем, что обучал отъезжающий ивриту, идишу и английскому. Причем, он не был филологом, и даже не имел высшего образования. Способность к языкам он как-то сам неожиданно обнаружил в себе, когда готовился к исходу. Узнав, что он знает иврит, Миха, конечно, заговорил с ним о Библии, книге, которую читал тогда ежедневно. И тут они нашли теплую область общности интересов. Правда, его толкование Библии ставило Миху в полный тупик. Они говорили, словно совсем о разных книгах. Особенно жаркий спор возник при толковании пророка Исайи: «се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил». «Не дева, а молодая женщина зачнет - вещал представитель богоизбранного народа. – Перевод не правильный». Возражения Михи были очень слабыми. Все-таки иврит он не знал. А ссылки на Симеона-Богоприимца, одного из 70 толковников, который первым перевел это место, совсем не убеждали. И тогда Миха неосознанно перекрестился, отдавая диспут на волю Божию. Эффект вышел неожиданный. Отказник больше не спорил, не разговаривал, и вообще сторонился Миху, как холерного. Он и раньше косо поглядывал на его крестик, постоянно выбивающийся из-под майки. Но тут он совсем отстранился, как бы не желая и второй раз оказаться свидетелем крестного знамения. «Кровь Его на нас и детях наших». Неизменно этот крик толпы вспоминается, когда в памяти всплывает лицо несчастного старика, изучившего иврит.
Утром, киселевцы выползали на улицу Серова, и, как правило, ждали свою Золушку, которая обещала скоро догнать их. И пока ждали, расположившись в камышах, там, где сейчас забор Шептовецкого, к ним присоединялись другие весёлые, молодые компании, тоже желавшие взобраться на Сююрю-кая. Наконец, спускалась Золушка, домывшая посуду, и все шли весёлой ватагой, огибая Тепсень, и возбуждая в обывателях темные мысли о распущенной молодежи.
Центром внимания, конечно, была девушка-цветок, которую за руку вел Андрей. У обоих были длинные, золотистые, вьющиеся волосы. У нее ниже попы, у него до плеч. Загорелые и модные. Счастливые и беззаботные. Она в стиле хиппи, он в стиле плей-боя.
Миха одевался самым прозаичным образом, и ничего не мог придумать, чтобы изменить свой совковый облик. В несвежей майке и джинсах подмосковной швейной фабрики, Миха, конечно, не возбуждал никакого любопытства. Девушка-цветок непрестанно занималась рукоделием, совершенствуя свой и без того сказочный облик. И когда она сплела очередной венок, Миха неожиданно ощутил его на своей голове. По своему обыкновению, она не произнесла ни слова. Но Миха понял, что венок предназначался именно ему, потому что и размером он был на его голову. Это был венок из полыни, причем полынь пахла лимоном. То есть это была редкая махровая, лимонная полынь. Девушка-цветок украшала не только себя, но и всех вокруг. В первую очередь, конечно, девушек. И многие приходили к ней, и общались с ней именно по поводу дизайна одежды и украшений. И все девушки, которые примыкали к киселевским, были украшены и помечены ее фенечками. Словно овечки из одного стада.
Вскоре Михе нашли в дополнение к венку большую суковатую палку, с которой он сначала и не знал что делать, потому что она только мешала взбираться в горы. Но потом палка так прилипла к нему, что он с ней не расставался.
Когда Миха однажды в таком виде явился к Марии Николаевне, она остановила на нем взор своих английских лазоревых глаз, и сказала, что, наконец, он стал настоящим Коктебельцем. И произнесла это замечательное, старинное, таинственное слово: обормот. Борода, полынный венок, и клюка, долепили образ до обормотного совершенства. В то время Миха и понятия не имел, что именно в полынном венке и с палкой всегда ходил сам Волошин. Хозяин этих мест и президент республики Обормотов.
Миха страшно невзлюбил Сююрю-кая, гору – пилу, на длинном носу которой герой романа Аксенова построил свой дом. Мария Николаевна говорила, что название этой горы надо писать со сдвоенным «Ю». Хотя все, почему-то обходятся одним. (Я все-таки исполняю ее завет и удваиваю эту букву, вопреки замечаниям филологов и корректоров.) Карабкаться в жару по ее склонам Михе совсем не хотелось, но он подчинялся общему устремлению, и воодушевлению. У Михи простреливало сердце. Он плелся сзади. И единственным утешением было смотреть снизу на двигающиеся попки девушек обтянутые чем-то спортивным. Эта гора сыпучая, и до сих пор удивляюсь, как она до сих пор не осыпалась вся вниз. Потому что во время подъема, и особенно спуска, вниз обрушивались тонны сыпучего грунта, из которого гора и состояла. Хотя за сорок лет наблюдений, нос этой горы все же немного повис и притупился, как и мой собственный. А тогда она была остроносой и время от времени пронзала и цепляла своим вздернутым к небу носом тучки, которые и ночевали на ее жесткой груди.
Сначала шли леском, потом наступала очередь сыпучей, голой части, и, наконец, оказывались в расщелине с небольшой полянкой, от которой шел самый крутой подъем на острие носа. На носу могли уместиться два-три человека, не больше. Но долго сидеть и любоваться оттуда панорамой, ради чего и шли, не давали. Снизу слышались возмущенные голоса: «Давай, слезай, нечего рассиживаться». На гору ползли целыми штурмовыми батальонами. По мере подъема, и сужения горы, народу оказывалось все больше и больше. Здесь происходили удивительные встречи с теми, с кем не виделись много лет, но хотелось встретиться.
Москвичи приезжали в Коктебель ранним утром, а Питерцы поздней ночью. Таково было расписание поездов. И однажды, только Миха вылез из палатки, как наткнулся на высоченную, широкоплечую, совсем молоденькую девушку. Она отрекомендовалась, сказав, что Юрий Киселёв разрешил ей тут жить. Проверить это было невозможно, поэтому Миха послал ее к старшему, к Андрею, а тот в свою очередь послал ее к мотоциклисту, который еще не успел уехать, а только газовал и занавешивал дом сизым облаком. Войдя в облако, а потом, выйдя из него, девушка сообщила, что все в порядке. Она принята и остается.
Эту девушку звали Таней, а прозвище у нее было Гренадер. Девушка-гренадер вела загадочный образ жизни. Вставала, когда все спали, и ложилась, когда веселье только разгоралось.
Иногда она на общий стол приносила вкуснейшие вещи. Капусту, морковку и даже картошку. О существовании этих чудеснейших даров земли на киселевке уже совсем забыли. Оказалось, что она приехала автостопом, и совсем без денег. Чтобы как-то поддерживать себя, придумала собирать бутылки. Вечное занятие всех нищих. И зарабатывала на этом, как оказалось потом, очень приличные деньги. Так что возвращалась в Москву уже не на перекладных, а по воздуху, на самолете.
Скоро всех киселевцев ждала расплата за свободу. Пришлось пережить и милицейский произвол, и грубое нарушение прав человека, и режима сна и отдыха. Миха, как и остальные, редко ходил купаться и загорать, если только набрать мидий на сваях причала. Но в этот вечер решили всей компанией спуститься к морю и на берегу спеть любимые песни. И только хорошо распелись, выпивая что-то веселящее из бутылок, как пришла облава. Всех задержали невесть откуда свалившиеся милиционеры. Кто-то был мокрый, кто-то совсем без плавок. Но милиционеров ничего не смущало, они погрузили всех в свои машины. Миха, сопровождаемый поощрительными толчками милиционера, полез в мокрых плавках на жесткое, заднее сиденье газика. И плюхнулся рядом с незнакомой тоненькой девушкой, которая уже сидела тут. Миха с удовольствием прижался к ней, но девушка истошно заорала и стала отталкивать Миху от себя, но сзади уже напирали другие и девушка сдалась под напором, но не переставала пищать: «Не прикасайся ко мне, не прикасайся ко мне!» К ним в угол затолкали необъятную Крупскую и она водрузила свой зад сразу на все колени, придавив и Миху, и истеричку…
- Какой же ты мокрый и холодный, - возмущалась Крупская. – Я конечно люблю от мужчин мокрое, скользкое и толстое, но только в постели.
Газик взревел и их стало так бросать на поворотах, что завизжали уже все.
- Уберите от меня этих истеричек, - возвысил голос Миха, а то они будут говорить, что я их изнасиловал в милицейском газике и повесят на меня алименты.
В ментовке, стали требовать документы. Миха только хохотал в ответ. «Мы купаемся без документов» - и демонстративно отжал свои плавки на пол. Оказалось, что настучали письмэнники. Киселевцы расположились недалеко от их пляжа, и они были возмущены и Орландиной, и «Огнегривым львом». Так вот миры неожиданно пересеклись и восстали друг на друга. Война миров вовсе не фантастика.
Потом, зимой, в Москве, Миха обнаружили в «Литературной газете» статью об их задержании, где они назывались хулиганами и бездельниками. Все верно. Только они были – обормотами, а совсем не хулиганами. Обормотами и помрут. А писали о них, как и полагается, «письмэнники», надо же им было о чем-то писать, оправдывая свою кличку, и «Литературка» им как флаг в руки. Таких и сейчас много.
Нет, не все помрут обормотами. Недавно мне встретился тот, знакомый по Киселевке поэт – Миха. Первым делом он мне сказал, что только что из Парижа. Раньше он первым делом читал мне свои новые стихи. Это, наверное, и был его новый стих – поездка в Париж. Я ему ответил, что только что с Киселевки (хотя Киселевки уже лет 30 как не существовало). Он на это даже внимания не обратил, заметив, что 10 лет подряд ездит в Париж. И объездил всю Европу по какой-то визе на букву Ша. Весь мир стал и его миром. А для меня по-прежнему всем миром остается Киселевка и Коктебель. И я тоскую, думая о Париже, думая, что едут туда только пропащие люди, едут, чтобы окончательно потерять себя и не писать стихи.
Ну, вот, девушки Киселевки. Раскрепощенные и свободные девушки мечты. Девушка – Ассоль, девушка – певунья, Крупская Надежда Константиновна, девушка-Гренадер, девушка-Золушка, и девушка-Цветок. Наконец-то мы с вами познакомились, хотя и не лежали рядом, в одной палатке, а только висели гроздью на носу Сююрю-Кая и катались плотно прижавшись друг к другу в милицейском газике.
Вот собственно и все. А с Киселем Миха так и не повстречался.
Пойте наши песни, друзья, заучивайте их наизусть, только не перевирайте слова, прошу вас.
«Над небом голубым есть город золотой…»
Мы проверяли, он таки есть!
Ну, и все вместе песню Хвоста:
Хочу лежать с любимой рядом
Хочу сидеть с любимой рядом
Хочу стоять с любимой рядом
А с нелюбимой не хочу.
Канули времена в море. Когда умерла Мария Николаевна, ее дом тут же снесли, а на грудах кирпича еще долго собирали обрывки самиздатских трудов. Еще раньше снесли Киселевку, на этом месте теперь огромный олигархический дворец. И где теперь базируются обормоты, никому неизвестно. И существует ли их республика, или захвачена чужой галактикой?
Когда бывший обормот Миха сейчас, готовя доклад к своей докторской, слышит звон гитары под окном и пьяные молодые голоса, то вспоминает и пляж, и себя мокрого на бетонном полу коктебельской ментовки, но все эти воспоминания нисколько не примиряют его с загулявшими хулиганами-гитаристами, которые поют по его мнению, совсем не те песни и не в том месте, и слишком громко. И рука сама собой тянется позвонить участковому. Люди меняются неузнаваемо. И лежит, и сидит, и стоит теперь бывший Миха рядом только с любимой диссертацией.
Доктор наук, профессор, член партии «Единая Россия», председатель международной ассоциации #Крымнаш, преподаватель Литинститута, член Союза писателей России – Михаил Владимирович Кислицин открыл окно и гаркнул с третьего этажа в темноту:
- Хватит орать, обормоты!
Это слово само собой сорвалось с языка. И полетело, полетело, оглашая окрестности приветом из Серебряного века. Долетело оно и до ушей самих нарушителей тишины. Они подняли головы вверх и раскрыли рты. И когда раздосадованный профессор закрывал окно, оно еще висело в воздухе, и только когда задернул занавески, бесследно исчезло из его жизни, слово сдунули.
ПС. фото Михи, 1977 г. (?). Коктебельский залив. Снято с горы Волошина. Крайняя справа - гора Сююрю-кая