Замки и портреты дьявола. От Пушкина до Булгакова

Господский дом уединенный,
Горой от ветров огражденный,
Стоял над речкою...

Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Везде высокие покои,
В гостиной штофные обои, (1)
Царей портреты на стенах,
И печи в пестрых изразцах.
Всё это ныне обветшало,
Не знаю, право, почему... - «Евгений Онегин», Глава 2.

Собственно, в «Евгении Онегине» Пушкиным явлен одновременно и довольно верный общий вид готического замка и - пародия на него. Онегин же выступает в роли измельчавшего готического героя.
______________________________________________               
               
 1. Текстильные обои В 18-19 вв. назывались - «штофные»: то есть из плотной шелковой или шерстяной ткани (от нем. Stoff — материал, ткань). Штоф – сменил более старинные и более дорогие гобеленовые ковры. Штоф - использовали для обивки мебели, стен, интерьерных драпировок.            
                *            *            * 
               
      Готическая проза родилась в Англии ближе ко 2-й половине 18 века, - иногда её называют п р е д – романтизмом. Готическая проза – рассказ, роман, - это детектив со сверхъестественными явлениями: осуществление мрачного предсказания, привидение предка - убитого или убийцы и т.п. В напряжённом предвкушении подобных ужасов и должно удерживать читателя готическое повествование. Тогда как сам «ужас» является единожды, потому как привычное, надоев, перестаёт страшить.
Весьма понравившийся читателям жанр готики получил имя от причуд архитектурного стиля готики: много башенный мрачный замок с извилистыми коридорами, мрачными подземельями, - опасная тайна которых забыта нынешними владельцами, но тревожит их.

        На замковых стенах - барельефы с изображением фантастических существ - химер и картинная галерея с портретами проклятых предков – где призрак сыщет лучшее место для явления?! Жанр готики условно делится на просто готический и так называемую чёрную готику - с убийствами и обильными потоками крови не только в прошлом, но и по ходу действия. Есть и супер чёрная готика с компанией разгуливающих по замку и окрестностям кровожадных вампиров.

 Готика родилась в замке: нередко авторы модной готики авторы жили в замках либо специально строили их себе. Тем же, у кого собственного замка не было, весьма нравилось и нравится про замки читать. В конце 18- начале 19 века готический роман был самым востребованным чтивом Европы, что многих побуждало пытаться дать жанру научное определение:

     Для получения готического эффекта повествование должно сочетать больную наследственность (проклятие рода,- например) с чувством клаустрофобии от замкнутости действия в пространстве (узник в подземелье, замурованный в стене скелет), — усиливая друг друга, эти два измерения как бы вышибают сознание из рамок привычного мышления создавая нужное напряжение ужаса. Для пикантности к этому можно было добавить сумасшествие.(Слегка изменённое и дополненное определение современного британского профессора Крис Болдис)

     Исходя из всех изложенных данных искусство с захватывающей красивой жутью описывать много обещающе мрачные поросшие мхом замковые башни - либо руины – либо склепы на фоне кровавого заката было весьма важно в литературной готике. Более того: сами авторы готики оценивали друг друга именно по таким описаниям. Потому как перед действием надо подготовить для него впечатляющий фон-сцену, иначе ничего не получится. Великий шотландский романист сэр Вальтер Скотт уже смеялся как над на одних замках и кровавых закатах построенном повествованием, так и над неумением таинственное место захватывающе описать. Таким образом элементы готической прозы можно найти в и романтизме, и в реализме.
 
       Вальтер Скотт -мастер романтического повествования на рубеже готики и реализма: в его романах таинственные события в итоге объясняются реалистически. В том числе краевед и коллекционер старинного оружия, Скотт красивому - на фоне природы описанию замков либо их развалин придавал историко эстетическое значение. Пушкину очень нравился роман Скотта «Вудсток», в котором вся мрачная таинственность в итоге объясняется реалистически. Ниже для примера помещаем уже не без сатиры описание замка  из романа романа Скотта «Роб рой» (1819), повлиявшего на роман Пушкина «Капитанскую дочку». Вот герой романа Скотта из столицы Шотландии Эдинбурга подъезжает к месту действия - замку своих предков в далёкой провинции:

      «ЗАМОК МОИХ  ДЕДОВ, к которому я приближался теперь, расположился в логу, или узкой долине, поднимавшейся не круто вверх между предгорьями… С вершины холма я мог уже различить вдали Осбалдистон-холл — большое старинное строение, выглядывавшее из рощи могучих друидических дубов, и я направил к нему свой путь поспешно и прямо, насколько это позволяли извивы неровной дороги, когда вдруг мой утомленный конь запрядал ушами, услышав заливчатый лай своры гончих и веселое пение французского рожка — в те дни неизменный аккомпанемент охоты.

ЗДАНИЕ не представляло большого интереса для постороннего наблюдателя… четыре его фасада были различны по архитектуре и своими решетчатыми окнами с каменными наличниками, своими выступающими башенками и массивными архитравами напоминали внутренний вид монастыря...

НАКОНЕЦ мы добрались до длинной комнаты с каменным полом и сводчатым потолком, посреди которой стоял ряд уже накрытых к обеду дубовых столов, таких тяжелых, что не сдвинуть с места. Этот почтенный зал, видевший пиршества нескольких поколений… свидетельствовал также и об их охотничьих подвигах. Большие оленьи рога… висели по стенам, а между ними — чучела барсуков, выдр, куниц и других зверей. Среди старых, разбитых доспехов… находились более ценимые здесь орудия — самострелы, ружья всех систем и конструкций, сети, лески, гарпуны, рогатины и множество других хитроумных приспособлений для поимки или убиения дичи.

       С немногих старых картин, побуревших от дыма... смотрели рыцари и дамы, в свое время, несомненно, пользовавшиеся славой и почетом: бородатые рыцари грозно хмурились из-под огромных париков; дамы деланно улыбались, любуясь розой, которую небрежно держали в руке». – «РОБ РОЙ»
               
В РОМАНЕ  СКОТТА «ВУДСТОК» описание места действия: «Они как раз остановились перед старинным зданием в готическом стиле, не правильной формы, с пристройками разных эпох… по мере того, как английским монархам приходило в голову… они перестраивали замок по своей прихоти, чтобы удовлетворить стремление к роскоши, возраставшее с каждым веком. Самая древняя часть здания, согласно традиции, именовалась башней Прекрасной Розамунды.(По преданию здесь она и была отравлена ревнивой королевой!)

      Это была высокая башенка с узкими окнами и толстыми стенами. В ней не было ни дверей, ни наружной лестницы; нижняя часть ее отличалась прочной каменной кладкой. Предание гласило, что в башенку можно было попасть только через подъемный мост, который спускался от маленькой верхней дверцы на зубчатую верхушку другой башни… на двадцать футов ниже. Внутри этой второй башни была только винтовая лестница, которую в Вудстоке называли лестницей Любви; говорят… оттого, что король Генрих, поднявшись по лестнице и пройдя по подъемному мосту, проникал в покои своей возлюбленной. <…>

      Остальные части замка, построенные в разное время, занимали довольно большую площадь, многочисленные дворики были окружены постройками, которые соединялись друг с другом внутренними двориками или крытыми переходами, а часто и теми и другими. Из-за неодинаковой высоты переходить из одной постройки в другую можно было только по разного рода лестницам — шагать по ним было прекрасным упражнением для ног наших предков в шестнадцатом веке и в более ранние времена…

     Разнообразные и многочисленные фасады этого несимметричного здания… были настоящей находкой для любителей старинной архитектуры — тут можно было видеть образчики всех стилей, от чисто нормандского времен Генриха Анжуйского до полу готического-полуклассического стиля времен Елизаветы и ее преемника».
          
ГОТИЧЕСКИЙ  ЗАМОК в «Вудстоке» – целый мир со сжатой в пружину прошлым как фундаментом повествования. За пределами Англии – особенно в России - замок с успехом заменял просто старинный городской особняк либо в иностранном вкусе загородное имение, либо одна запертая – давно необитаемая комната. Вот опять же у сэра Вальтера Скотта описание такой старомодной комнаты с привидениями в рассказе «Комната с гобеленами или дама в старинном платье»:

  «КРОВАТЬ отличалась громоздкостью, свойственной концу семнадцатого века, равно как и тяжелые занавеси из выцветшего шелка, окаймленные потускневшим золотым шитьем… Пожалуй, некую сумрачность комнате придавали изящные, хотя изрядно выцветшие гобелены, что висели на стенах и слабо колыхались в порывах осеннего ветерка, проникавшего в комнату сквозь старинное сводчатое окошко, створки которого легонько потрескивали и постукивали под напором воздуха.
Да и трюмо, зеркало на котором было по моде начала семнадцатого века обрамлено вуалью темно-красного шелка, а полочки - уставлены сотнями причудливых коробочек, приготовленных для процедур, вышедших из употребления более пятидесяти лет назад, в свою очередь, тоже имело вид самый что ни на есть древний, а посему весьма меланхолический. Зато ничто не могло бы сиять ярче и жизнерадостнее, чем две восковые свечи, а ежели что и готово было бросить им вызов, то это полыхающие в камине вязанки хвороста, заливающие уютную спаленку теплом и золотистым мерцанием».

           Ночующему в"нехорошей" комнате храброму генералу является привидение отвратительной старухи со следами «гнуснейших страстей» на мёртвом лице… Поутру хозяин замка показывает не выспавшемуся гостю портретную галерею, увешанную портретами предков: «которые лорд принялся по очереди указывать своему гостю, называя имена… Был там кавалер, разоривший поместье на службе его величеству, была и красавица, восстановившая его удачным браком с богатым пуританином из партии круглоголовых...
 
        …Генерал Браун (встретившийся с привидением гость) вдруг вздрогнул и застыл как вкопанный. На лице его отразилось крайнее изумление, не лишенное и примеси страха, а взгляд устремился на портрет пожилой Дамы в старинном просторном платье по моде конца семнадцатого века.
- Это она! - вскричал генерал. - Это она, лицом и статью, хотя по злобности и дьявольскому выражению ей далеко до проклятyщeй ведьмы, что посетила меня минувшей ночью!

- В таком случае, - произнес молодой лорд, - более не остается никаких сомнений в ужасающей реальности вашего привидения. Здесь изображена одна из моих прародительниц, гнусная тварь, список чьих черных и страшных преступлений занесен в семейную хронику… Перечислять их было бы слишком ужасно; довольно сказать, что в вашей злополучной опочивальне произошли убийство и кровосмешение. Я возвращу эту комнату в то нежилое состояние… И, пока только это будет в моей власти, никогда и никто не будет подвергнут тем сверхъественным ужасам, которые потрясли даже ваше закаленное в боях мужество… Лорд Вудвилл велел незамедлительно разобрать обстановку в Комнате с Гобеленами и намертво заколотить ведущую в нее дверь...» - оружием иронии Скотт борется с уже вырождающейся готикой ужасов - встречи живых с выходцами из мира иного.

ПОЗДНЯЯ ГОТИКА стала тяготеть к всё усложняющейся – дробящейся зеркальности действия: городской дом таинственно связан с загородным имением либо домом в другой стране.  В современной популярной эпопее о Гарри Потере связующие предметы именуются «порталом»: старинная рукопись, зеркало, портрет, статуя и т.п. – всё это под слоем пыли. Особенно модны оставались оживающие портреты и гобелены (гладко вышитый настенный ковёр с изображениями в рост человека каких-либо сцен).
У сэра Вальтера Скотта были для его времени актуальные причины бороться с готикой ужасов, мешающей родиться реализму, картины которого были в ином ракурсе не менее "ужасны", что и явил другой английский гений - Чарльз Дикенс. У нас в настоящее время есть причины готику вообще и русскую готику уважать как открывающую психологические "мелочи" - тайны подсознания.
      
 
        Русская готика сразу свернула в психологизм: ради него все готические «прорывы» и очаровательно мастерские описания. Но захваченный сюжетом чаще стремительно «проносится» глазами по самым очаровательным готическим описаниям. И вот автору сей статьи захотелось собрать все значительные тяготеющие к готике описания домов, домиков, дач и комнат: собрать и прогуляться по ним.

      "Нехорошие" портреты часто, но не всегда присутствуют в русских готических замках или комнатах: иногда роль портрета играет их странный хозяин. Иногда же портреты будут служить лишь фоном – зеркалом мыслей живых, как в повести «Фауст» Тургенева. Наконец, в советский период готическим – вызывающим  для супер-чиновнического бездушного общества опасно творческие фантазии – станет портрет Пушкина в романе - антиутопии из будущего «МЫ» Евгения Замятина. В «Мастере и Маргарите» Булгакова памятник Пушкину и Москва как бы поменяются ролями: хороший – в творчестве его оригинала живой-реальный памятник и в смысле происходящих событий (сталинские репрессии) нехорошая – «мёртвая» Москва  – новый и очень опасный неоготический замок, в каком самый кровожадный страшный портрет читатель должен угадать! Словом, нас ждёт большое разнообразие. Вперёд!
                       
  АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН (1799—1837) - ТИТ КОСМОКРАТОВ. «УЕДИНЁННЫЙ ДОМИК НА ВАСИЛЬЕВСКОМ ОСТРОВЕ», 1829 г.

         Предыстория этой повести такова: в 1816 г. лорд Байрон устно излагает историю, которую его врач Джон Уильям Полидори записывает и с успехом публикует в 1819-м. Очарованный «Вампиром» Байрона - Полидори, Пушкин так же устно наговаривает знакомым страшную историю. Поклонник поэта некий В.П. Титов по примеру Полидори записывает пушкинский рассказ, изустно названный - «Влюблённый бес», в 1829-м с благословения Пушкина под псевдонимом "Тит Космократов" рассказ печатается под названием - «Уединённый домик на Васильевском острове».
               
НАЧАЛО ПОВЕСТИ «УЕДИНЁННЫЙ  ДОМИК  НА  ВАСИЛЬЕВСКОМ  ОСТРОВЕ»: «К о м у  с л у ч а л о с ь  гулять кругом всего Васильевского острова, тот, без сомнения, заметил, что разные концы его весьма мало похожи друг на друга. Возьмите южный берег, уставленный пышным рядом каменных, огромных строений, и северную сторону, которая глядит на Петровский остров и вдается длинною косою в сонные воды залива. По мере приближения к этой оконечности, каменные здания, редея, уступают место деревянным хижинам; между сими хижинами проглядывают пустыри; наконец строение вовсе исчезает, и вы идете мимо ряда просторных огородов, который по левую сторону замыкается рощами; он приводит вас к последней возвышенности, украшенной одним или двумя сиротливыми домами и несколькими деревьями; ров, заросший высокою крапивой и репейником, отделяет возвышенность от вала, служащего оплотом от разлитий; а дальше лежит луг, вязкий, как болото, составляющий взморье.

И летом печальны сии места пустынные, а еще более зимою, когда и луг, и море, и бор, осеняющий противоположные берега Петровского острова, — всё погребено в серые сугробы, как будто в могилу. Несколько десятков лет тому назад, когда сей околоток был еще уединеннее, в низком, но опрятном деревянном домике, около означенной возвышенности, жила старушка, вдова одного чиновника...».

Композиция рассказа зеркальна: в уединённый домик к старушке и её дочери Вере – своим дальним родственницам молодой легкомысленный Павел приводит приятеля, оказавшегося чёртом. В свою очередь, чтобы избавиться от соперника, "приятель" вводит его в дом графини, где собирается нечистая сила.  К своему несчастью влюбившись в таинственную графиню, Павел забывает Веру.
               
КОВАРНЫЙ  приятель ВАРФОЛОМЕЙ (чёрт) убеждает ПАВЛА: «Недостает тебе только одного: навыка жить в свете. Не шути этим словом; я сам никогда не был охотником до света, я знаю, что он нуль; но этот нуль десятерит достоинство единицы… У нас без покровителей и правды не добудешь. Может быть, еще тебя стращает громкое имя: большой свет! Успокойся: это манежная лошадь; она очень смирна, но кажется опасной потому, что у нее есть свои привычки, к которым надо примениться… Послезавтра вечер у графини "И"...; ты имеешь случай туда ехать…

Сии слова, подобно яду, имеющему силу переворотить внутренность, превратили все прежние замыслы и желания юноши; никогда не бывалый в большом свете, он решился пуститься в этот вихрь, и в условленный вечер его увидели в гостиной графини. Дом ее стоял в не очень шумной улице и снаружи не представлял ничего отличного; но внутри — богатое убранство, освещение. Варфоломей уже заранее уведомил Павла, что на первый взгляд иное покажется ему странным; ибо графиня недавно приехала из чужих краев, живет на тамошний лад и принимает к себе общество небольшое, но зато лучшее в городе…

В урочный час наш Павел, пригожий и разряженный, уже на широкой лестнице графини; его без доклада провожают в гостиную… Хозяйка… недаром на него уставила большие черные глаза свои и томно опустила их: мистическая азбука любящих, непонятная профанам. Гости принимаются за игру... (Черти играют на души)
«…Вы у нас давно не были, — говорит графиня, оборачиваясь к юноше, — замечаете ли некоторые перемены в уборах этой комнаты? Вот, например, занавесы висели сперва на лавровых гирляндах; но мне лучше показалось заменить их стрелами». — «Недостает сердец», — отвечает Павел… «Не хотите ли, — говорит она, — заглянуть в диванную; там развешаны привезенные недавно гобелены отличного рисунка.

Павел с поклоном идёт за ней. Неизъяснимым чувством забилось его сердце, когда он вошел в эту очарованную комнату. Это была вместе зимняя оранжерея и диванная. Миртовые деревья, расставленные вдоль стен, укрощали яркость света канделябров, который, оставляя роскошные диваны в тени за деревьями, тихо разливался на гобеленовые обои, где в лицах являлись, внушая сладострастие, подвиги любви богов баснословных. Против анфилады стояло трюмо, а возле на стене похищение Европы — доказательство власти красоты хоть из кого сделать скотину. У этого трюмо начинается роковое объяснение...» - кончившееся горячкой Павла, пожаром в маленьком домике и смертью Веры.
                *          *          *
               
 А.С. ПУШКИН. ПИКОВАЯ ДАМА. ПОВЕСТЬ. 1834 г.  Мечтающий разбогатеть офицер Германн слышит анекдот, что старой графине лет 60 назад таинственный граф Сен-Жермен открыл тайну трёх всегда выигрышных карт. Германн проникает в дом графини, чтобы выведать её тайну:
 
«У л и ц а  б ы л а  заставлена экипажами, кареты одна за другою катились к освещенному подъезду. Из карет поминутно вытягивались то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок и дипломатический башмак. Шубы и плащи мелькали мимо величественного швейцара. Германн остановился. – Чей это дом? – спросил он у углового будочника.
– Графини ***, – отвечал будочник. <…>

О к н а  (в доме старой графини) п о м е р к л и. Германн стал ходить около опустевшего дома: он подошёл к фонарю, взглянул на часы, – было двадцать минут двенадцатого. Германн ступил на графинино крыльцо и взошёл в ярко освещенные сени. Швейцара не было. Германн взбежал по лестнице, отворил двери в переднюю и увидел слугу, спящего под лампою, в старинных, запачканных креслах. Лёгким и твёрдым шагом Германн прошёл мимо его. Зала и гостиная были темны. Лампа слабо освещала их из передней. Германн вошёл в спальню. Перед кивотом, наполненным старинными образами, теплилась золотая лампада. Полинялые штофные кресла и диваны с пуховыми подушками, с сошедшей позолотою, стояли в печальной симметрии около стен, обитых китайскими обоями.
      
          На стене висели два портрета, писанные в Париже m-me Lebrun. Один из них изображал мужчину лет сорока, румяного и полного, в светло-зелёном мундире и со звездою; другой – молодую красавицу с орлиным носом, с зачёсанными висками и с розою в пудренных волосах. По всем углам торчали фарфоровые пастушки, столовые часы работы славного Гегоу, коробочки, рулетки, веера и разные дамские игрушки, изобретённые в конце минувшего столетия вместе с Монгольфьеровым шаром и Месмеровым магнетизмом…».
_____________________________ 
      
Образно говоря, на уровне безжизненной древности Германн находится вроде как в склепе: неживые безделушки грозят поглотить единственного живого. Уже будучи причиной смерти «старой ведьмы» графини от страху, спускаясь по потайной лестнице Герман воображает, как «п о  э т о й  с а м о й  л е с т н и ц е… может быть, лет шестьдесят назад, в эту самую спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причёсанный a l'oiseau royal <причёска "журавль">, прижимая к сердцу треугольную шляпу, прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в могиле, а сердце престарелой его любовницы сегодня перестало биться...» - в этот момент Германн оказывается уже в обществе мертвецов – пока морально, но по закону готики явления из потустороннего мира уже неизбежны.
 
Искусством и волею Автора уже изначально нарисованный одним из персонажей портрет Германа представляет как бы зеркалом различных идей, в искусстве сцены называемых "типажами". Вот только в в театре эти типажи -  отдельные персонажи, а Германн их новаторски совмещает: " Этот Германн... лицо истинно романтическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства..." - сказка - ложь, да в ней намёк! Перед нами нет, собственно, личности: страсти её уничтожают и делают подвластной игре разных стихий - из прошлого стихии романтического героя; и из перехватывающей действие поклоняющейся только власти денег современности.

 Германн решительно требует от старой графини открыть ему тайну трёх выигрышных карт. От страха старуха умирает. И затем последует её совершенно готическое в совершенно не готической обстановке явление с того света к своему убийце... Но это уже за рамками нашего исследования о готических замках.
             
                _______________________________________               
            
ГРАФ АЛЕКСЕЙ КОНСТАНТИНОВИЧ ТОЛСТОЙ (1817— 1875) — русский писатель, поэт, лирик, создатель баллад, остро сатирических стихотворений, исторического романа. Первые литературные опыты А.К. Толстого в стиле готической прозы: «Встреча через триста лет» 1812 Г., «Семья вурдалака. Из неизданных записок неизвестного» 1839 г., «Упырь» 1841 г.(1) являются как бы озорным сгущением мистических мотивов: странный с нехорошей славой дом и легкомысленно ночующий там с не весьма приятными приключениями герой; история проклятого рода, оживший портрет, компания выходцев с того света и т.п.

           «УПЫРЬ». Сочинение КРАСНОРОГСКОГО [Псевдоним – Алексея Константиновича Толстого]. Санкт-Петербург. 1841. Сюжет построен на зеркальности разных мест в разном времени. Герой едет в гости в старинную усадьбу, в которой, как выяснится водятся упыри. Русская усадьба потусторонними - загробными связями соединена с заброшенной «чёртовым домом» в Италии, в городе Комо.
 
 ОПИСАНИЕ УСАДЬБЫ - ПРИСТАНИЩА ВАМПИРОВ: «В  т р и д ц а т и  в е р с т а х от Москвы находится село Березовая Роща. Еще издали виден большой каменный дом, выстроенный по-старинному и осененный высокими липами, главным украшением пространного сада, который расположен на покатом пригорке, в регулярном французском вкусе. Никто, видя этот дом и не зная его истории, не мог бы подумать, что он принадлежит той самой бригадирше, которая рассказывает про походы Игнатия Савельича и нюхает русский табак с донником.

        Здание было вместе легко и величественно; можно было с первого взгляда угадать, что его строил архитектор италиянский, ибо оно во многом напоминало прекрасные виллы в Ломбардии или в окрестностях Рима. В России, к сожалению, мало таких домов; но они вообще отличаются своею красотою, как настоящие образцы хорошего вкуса прошедшего века, а дом Сугробиной можно бесспорно назвать первым в этом роде. В один теплый июльский вечер окна казались освещенными ярче обыкновенного, и даже, что редко случалось, в третьем этаже видны были блуждающие огни, переходящие из одной комнаты в другую. Все в доме бригадирши ему казалось необычайным. Богатое убранство высоких комнат, освещенных сальными свечами; картины италиянской школы, покрытые пылью и паутиной; столы из флорентинского мозаика, на которых валялись недовязанные чулки, ореховая скорлупа и грязные карты, – все это являло… самую странную смесь».

       Героя помещают на ночлег в давно уже нежилых комнатах, где ему в итоге является привидение с портрета:«Да, да, – проворчал лакей, – в других нет места. Однако с тех пор, как скончалась Прасковья Андреевна, в этих никто еще не жил!

       Разговор этот напомнил Руневскому несколько сказок о старинных замках, обитаемых привидениями. В этих сказках обыкновенно путешественник, застигнутый ночью на дороге, останавливается у одинокой корчмы и требует ночлега; но хозяин ему объявляет, что корчма уже полна проезжими, но что в замке, коего башни торчат из-за густого леса, он найдет покойную квартиру, если только он человек не трусливого десятка. Путешественник соглашается, и целую ночь привидения не дают ему заснуть. Вообще когда Руневский вступил в дом Сугробиной, странное чувство им овладело, как будто что-то необыкновенное должно с ним случиться в этом доме...

        Он вошел в просторную комнату с высоким камином, в котором уже успели разложить огонь. Предосторожность эта, казалось, была взята не столько против холода, как для того, чтобы очистить спертый воздух и дать старинному покою более жилой вид. Руневского поразил женский портрет, висевший над диваном, близ небольшой затворенной двери. То была девушка лет семнадцати, в платье на фижмах с короткими рукавами, обшитыми кружевом, напудренная и с розовым букетом на груди.
– Чей это портрет? – спросил он лакея.
– Это она-то и есть, покойница Прасковья Андреевна. <...>

– Прасковья Андреевна, – отвечал тот <лакей>, – была сестрица бабушки теперешней генеральши-с. Они, извольте видеть, были еще невесты какого-то… как бишь его!.. Ну, провал его возьми!.. Приехал он из чужих краев, скряга был такой престрашный!.. Я-то его не помню, а так понаслышке знаю, бог с ним! Он-то, изволите видеть, и дом этот выстроил, а наши господа уже после всю дачу купили. Вот для него да для Прасковьи Андреевны приготовили эти покои, что мы называем зелеными, отделали их получше, обили полы коврами, а стены обвешали картинами и зеркалами.
 
           Вот уже все было готово, как за день перед свадьбою жених вдруг пропал. Прасковья Андреевна тужили, тужили, да с горя и скончались. А матушка, вишь, их, это выходит бабушка нашей генеральши, купили дом у наследников, да и оставили комнаты, приготовленные для их дочери, точь-в-точь как они были при их жизни. Прочие покои несколько раз переделывали да обновляли, а до этих никто не смел и дотронуться. Вот и наша генеральша их до сих пор запирали, да, вишь, много наехало гостей, так негде было бы вашей милости ночевать.
– Но ты, кажется, говорил, что на месте генеральши велел бы освятить эти комнаты?
– Да, оно бы, сударь, и не мешало; куда лет шестьдесят никто крещеный не входил, там мудрено ли другим хозяевам поселиться? <имеются ввиду приведения>

 <...> Оставшись один, он (герой повести Руневский)заметил углубление в стене и в нем богатую кровать с штофными занавесами и высоким балдахином; но либо из почтения к памяти той, для кого она была назначена, либо оттого, что её считали беспокойною, ему приготовили постель на диване, возле маленькой затворенной двери. Сбираясь лечь, Руневский бросил еще взгляд на портрет, столь живо напоминавший ему черты, врезанные в его сердце.

”Вот, – подумал он, – картина, которая по всем законам фантастического мира должна ночью оживиться и повесть меня в какое-нибудь подземелье, чтобы показать мне неотпетые свои кости!”» - согласно неосторожному приглашению, привидение из картины явится. Сама картина – оживающий портрет окажется как бы порталом, связующим пространство с принадлежащим исчезнувшему - продавшему душу дьяволу жениху особняком в домом в Италии.
 _____________________________               
               
ДРУГИМ ПЕРСОНАЖЕМ ПОВЕСТИ  «УПЫРЬ» ОПИСАНИЕ В ИТАЛИИ ДОМА - ПРИСТАНИЩА ВАМПИРОВ: «У с л ы ш а л  я, что на площади piazza Volta есть дом, уже около ста лет никем не обитаемый и известный под названием чертова дома (la cassa del diavolo). Услышав странное его название и несколько любопытных о нем преданий, вовсе одно на другое не похожих, я нарочно пошел на piazza Volta и с особенным примечанием начал его осматривать. Наружность не обещала ничего необыкновенного: окна нижнего этажа с толстыми железными решетками, ставни везде затворены, стены обклеены объявлениями о молитвах по умершим, а ворота заперты и ужасно запачканы...

        В городе ходили слухи, что хозяин дома «продал душу черту и что черт вручил ему каменную доску с каббалистическими знаками, которая до тех пор должна доставлять ему все наслаждения земные, пока не разобьется. С уничтожением ее магической силы черт, по договору, получил право взять душу дон Пьетро».

        Будучи аинтригованными, трое молодых людей проникают в загадочный дом: «Н а м  б ы л о  о ч е н ь  л е г к о  влезть на утес и оттуда посредством веревки спуститься в слуховое окно. Там мы зажгли одну из принесенных с собою свеч и, нашедши проход из-под крыши в верхний этаж, очутились в просторной зале, убранной по-старинному. Несколько картин, представлявших мифологические предметы, развешаны были на стенах, мебели обтянуты шелковою тканью, а пол составлен из разноцветного мрамора. Мы прошли пять или шесть подобных покоев; в одном из них мы увидели маленькую лестницу и спустились по ней в большую комнату с старинной кроватью под золоченым балдахином. На столе, возле кровати, была гитара, на полу лежали дребезги от каменной доски. Я поднял один из этих обломков и увидел на нем странные, непонятные знаки.
– Это должна быть спальня старого дон Пьетро, – сказал Антонио, приблизив свечу к стене…

       …Между дверью, ведущей на узкую лестницу, и кроватью виден был фреск, представляющий женщину необыкновенной красоты, играющую на гитаре.
– Как она похожа на Пенину, – сказал Владимир, – я бы это принял за ее портрет!
– Да, – отвечал Антонио, – черты лица довольно схожи, но у Пенины совсем другое выражение. У этой в глазах что-то такое зверское, несмотря на ее красоту. Заметь, как она косится на пустую кровать; знаешь -ли что, мне, при взгляде на нее, делается страшно!

         Я ничего не говорил, но вполне разделял чувство Антонио. Комната возле спальни была большая круглая зала с колоннами, а примыкавшие к ней с разных сторон покои были все прекрасно убраны и обтянуты гобелинами, почти как на даче у Сугробиной, только ещё богаче. Везде отсвечивали большие зеркала, мраморные столы, золоченые карнизы и дорогие материи. Гобелины представляли сюжеты из мифологии и из Ариостова «Orlando». Здесь Парис сидел в недоумении, которой из трех богинь вручить золотое яблоко, а там Ангелика с Медором обнимались под тенистым деревом, не замечая грозного рыцаря, выглядывающего на них из-за кустов.

      Пока мы осматривали старинные ткани, оживленные красноватым отблеском свечи, остальные части комнаты терялись в неопределенном мраке, и когда я нечаянно поднял голову, мне показалось, что фигуры на потолке шевелятся и что фантастические формы их отделяются от потолка и, сливаясь с темнотою, исчезают в глубине залы.

– Я думаю, мы теперь можем лечь спать, – сказал Владимир, – но чтобы уже все сделать по порядку, то вот мой совет: ляжем в трех разных комнатах и завтра поутру расскажем друг другу, что с нами случится в продолжение ночи» - случились события странные и жутковатые. Ночующим в "нехорошем" доме легкомысленным молодым людям приснились сны, в результате которых они чуть не убили друг друга. Итогом же всей повести стало посрамление компании упырей на в итальянском вкусе даче генеральши Сугробиной.
____________________________________________
                ___________________________________________________
               

МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ. «ШТОСС» (1841) – неоконченная повесть. (Штосс – старинная азартная карточная игра с банком). В повести заметно подражание «Пиковой даме» Пушкина, но с более старинным готическим оттенком. Вероятно, по этой причине, повесть и оставлена Автором на середине.

       СЮЖЕТ «Штосса» связан с игрой на двойном смысле словап: 1. Штосс –
старинная азартная карточная игра с банком; 2. Штосс – призрачный владелец дома. Герой повести Лугин – молодой человек с независимым состоянием года три лечился в Италии от ипохондрии и если – «не вылечился, то… нашел средство развлекаться с пользой: он пристрастился к живописи… вернулся истинным художником... В его картинах дышало всегда какое-то неясное, но тяжелое чувство: на них была печать той горькой поэзии, которую наш бедный век выжимал иногда из сердца ее первых проповедников».

       Лугин жалуется, что будто сходит с ума: «Кто-то мне твердит на ухо с утра до вечера – и как вы думаете что? – адрес: – вот и теперь слышу: в Столярном переулке, у Кокушкина моста, дом титюлярного сове<тника> Штосса, квартира номер 27».  Чтобы избавиться от непрошенной мрачной романтики ему советуют съездить и посмотреть на этот, наверняка, обычный дом. И в отвратительное ноябрьское утро с мокрым снегом Лугин находит дом Штосса, в котором 27 номер жильцы нанимают, но отчего то сразу из него съезжают. Герой осматривает комнаты: дворник «повел Лугина во второй этаж по широкой, но довольно грязной лестнице. Ключ заскрипел в заржавленном замке… им в лицо пахнуло сыростью. Они взошли.

      Квартира состояла из четырех комнат и кухни. Старая пыльная мебель, некогда позолоченная, была правильно расставлена кругом стен, обтянутых обоями, на которых изображены были на зеленом грунте красные попугаи и золотые лиры; изразцовые печи кое-где порастрескались; сосновый пол, выкрашенный под паркет, в иных местах скрипел довольно подозрительно; в простенках висели овальные зеркала с рамками рококо; вообще комнаты имели какую-то странную несовременную наружность. Они, не знаю почему, понравились Лугину.

– Я беру эту квартиру, – сказал он. –– …да надо хорошенько вытопить… – В эту минуту он заметил на стене последней комнаты поясной портрет, изображающий человека лет сорока в бухарском халате, с правильными чертами, большими серыми глазами; в правой руке он держал золотую табакерку необыкновенной величины. На пальцах красовалось множество разных перстней…»

        ЕСТЕСТВЕННО» В ТАКОЙ КВАРТИРЕ НАЧИНАЮТСЯ ПОТУСТОРОННИЕ ЯВЛЕНИЯ – около 12 ночи как и положено: «В эту минуту обе половинки двери тихо, беззвучно стали отворяться; холодное дыхание повеяло в комнату; – дверь отворялась сама; в той комнате было темно, как в погребе. Когда дверь отворилась настежь, в ней показалась фигура в полосатом халате и туфлях: то был седой сгорбленный старичок…» - со старичком – привидением (фигура меняет очертания) Лугин играет в карты, чтобы выкупить душу призрачной молодой красавицы…
 
       Выдержанный в традициях готики рассказ не окончен Лермонтовым. Выиграл ли Лугин призрачную красавицу или проиграл свою душу?.. Читатель вправе дать волю воображению…
                 
        НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ГОГОЛЬ (1809 –1852) – малоросс по рождению – сначала живописует нам малорусскую готику. Из цикла «ВЕЧЕРА НА ХУТОРЕ БЛИЗ ДИКАНЬКИ» (1829 -1830) рассказы: «Майская ночь или утопленница», Страшная месть».

     «МАЙСКАЯ НОЧЬ ИЛИ УТОПЛЕННИЦА» - СЮЖЕТ. Близ села на берегу пруда стоит заброшенный панский дом, в котором, по преданию произошла трагедия: преследуемая мачехой – ведьмой падчерица утопилась. Заснув ночью на берегу пруда, молодой казак грезит прошлым…

    ПЕРВОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ Места Действия: «Виновник всей этой кутерьмы медленно подходил к старому дому и пруду… Величественно и мрачно чернел кленовый лес, стоявший лицом к месяцу. Неподвижный пруд подул свежестью на усталого пешехода и заставил его отдохнуть на берегу. Все было тихо; в глубокой чаще леса слышались только раскаты соловья. Непреодолимый сон быстро стал смыкать ему зеницы… голова клонилась… "Нет, эдак я засну еще здесь!" — говорил он… протирая глаза. Оглянулся: ночь казалась перед ним еще блистательнее…» - как и зеркало водное отражение является связующим разные миры – измерения порталом.

     ДАЛЕЕ: «Серебряный туман пал на окрестность. Запах от цветущих яблонь и ночных цветов лился по всей земле. С изумлением глядел он в неподвижные воды пруда: старинный господский дом, опрокинувшись вниз, виден был в нем чист, и в каком-то ясном величии. Вместо мрачных ставней глядели веселые стеклянные окна и двери. Сквозь чистые стекла мелькала позолота. И вот почудилось, будто окно отворилось. Притаивши дух, не дрогнув и не спуская глаз с пруда, он, казалось, переселился в глубину его и видит: наперед белый локоть выставился в окно, потом выглянула приветливая головка с блестящими очами… и оперлась на локоть. И видит: она качает слегка головою, она машет, она усмехается… Сердце его разом забилось… Вода задрожала, и окно закрылось снова.

         Тихо отошел он от пруда и взглянул на дом: мрачные ставни были открыты; стекла сияли при месяце. ”Вот как мало нужно полагаться на людские толки, — подумал он про себя. - Дом новехонькой; краски живы, как будто сегодня он выкрашен. Тут живет кто-нибудь”, - и молча подошел он ближе, но все было в нем тихо.
         Сильно и звучно перекликались блистательные песни соловьев, и когда они, казалось, умирали в томлении и неге, слышался шелест и трещание кузнечиков или гудение болотной птицы, ударявшей скользким носом своим в широкое водное зеркало, какую-то сладкую тишину и раздолье ощутил Левко в своем сердце. Настроив бандуру, заиграл он и запел: ”Ой, ты, мисяцы, мiй мисяченьку, И ты, зоре ясна! Ой, свитыть там по подворью, Де дивчина красна”.
 
     Окно тихо отворилось, и та же самая головка, которой отражение видел он в пруде, выглянула, внимательно прислушиваясь к песни… Вся она была бледна, как полотно, как блеск месяца; но как чудна, как прекрасна! Она засмеялась!.. Левко вздрогнул. "Спой мне, молодой козак, какую-нибудь песню!" - тихо молвила она… - "Какую же тебе песню спеть, моя ясная панночка?" - для этого героя, благодаря его чистым сердцу и совести и хорошей песне, общение с русалкой окончилось не только благополучно, но и удачно. Русалка "устроила" свадьбу Левка с любимой им Ганной.

         ПОСЛЕ ВОЛШЕБНЫХ СОБЫТИЙ РЕАЛЬНОСТЬ. «”Неужели это я спал? — сказал про себя Левко, вставая с небольшого пригорка. — Так живо, как будто наяву!.. Чудно, чудно!”— повторил он, оглядываясь. Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь…  от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали, что давно из него удалились люди…»
  __________________________   
               
      СТРАШНАЯ МЕСТЬ. СЮЖЕТ. Чудные дела стали происходить в окрестностях Киева: явился страшный проклятый колдун урод.  Пан Данила Бурульбаш хочет извести колдуна: подсматривает его колдовство в замке.

      «Сидит пан Данило, глядит левым глазом на писание, а правым в окошко. А из окошка далеко блестят горы и Днепр. За Днепром синеют леса. Мелькает сверху прояснившееся ночное небо. Но не далеким небом и не синим лесом любуется пан Данило: глядит он на выдавшийся мыс, на котором чернел старый замок. Ему почудилось, будто блеснуло в замке огнем узенькое окошко. Но все тихо. Это, верно, показалось ему.

        Слышно только, как глухо шумит внизу Днепр и с трех сторон, один за другим, отдаются удары мгновенно пробудившихся волн…
Уже мелькнули пан Данило и его верный хлопец на выдавшемся берегу. Вот уже их и не видно. Непробудный лес, окружавший замок, спрятал их. Верхнее окошко тихо засветилось. Внизу стоят козаки и думают, как бы влезть им. Ни ворот, ни дверей не видно. Со двора, верно, есть ход; но как войти туда? Издали слышно, как гремят цепи и бегают собаки.

— Что я думаю долго! — сказал пан Данило, увидя перед окном высокий дуб. — Стой тут, малый! я полезу на дуб; с него прямо можно глядеть в окошко.Тут снял он с себя пояс, бросил вниз саблю, чтоб не звенела, и, ухватясь за ветви, поднялся вверх. Окошко все еще светилось. Присевши на сук, возле самого окна уцепился он рукою за дерево и глядит: в комнате и свечи нет, а светит. По стенам чудные знаки. Висит оружие, но все странное: такого не носят ни турки, ни крымцы, ни ляхи, ни христиане, ни славный народ шведский. Под потолком взад и вперед мелькают нетопыри, и тень от них мелькает по стенам... Вот отворилась без скрыпа дверь. Входит кто-то в красном жупане и прямо к столу, накрытому белою скатертью…

       Пан Данило стал вглядываться и не заметил уже на нем красного жупана; вместо того показались на нем широкие шаровары, какие носят турки… на голове какая-то чудная шапка, исписанная вся не русскою и не польскою грамотою. Глянул в лицо — и лицо стало переменяться: нос вытянулся и повиснул над губами; рот в минуту раздался до ушей; зуб выглянул изо рта, нагнулся на сторону, — и стал перед ним тот самый колдун…» - супер готическое - премиальное описание!
 _______________________
               
       Н.В. ГОГОЛЬ. Из цикла повестей «МИРГОРОД» (1835) «ВИЙ». Не слишком примерного поведения бурсаку (учащийся духовной семинарии) – философу Хоме Бруту неволею приходится три ночи читать в заброшенной церкви над телом им же и убитой панночки – ведьмы.  Описание богатого хутора отца умершей панночки – своеобразная пародия на описание готического замка.

       «Панский дом был низенькое небольшое строение, какие обыкновенно строились в старину в Малороссии. Он был покрыт соломою. Маленький, острый и высокий фронтон с окошком, похожим на поднятый кверху глаз, был весь измалеван голубыми и желтыми цветами и красными полумесяцами. Он был утвержден на дубовых столбиках, до половины круглых и снизу шестигранных, с вычурною обточкою вверху. Под этим фронтоном находилось небольшое крылечко со скамейками по обеим сторонам. С боков дома были навесы на таких же столбиках, инде[14] витых. Высокая груша с пирамидальною верхушкою и трепещущими листьями зеленела перед домом. Несколько амбаров в два ряда стояли среди двора, образуя род широкой улицы, ведшей к дому. За амбарами, к самым воротам, стояли треугольниками два погреба, один напротив другого, крытые также соломою. Треугольная стена каждого из них была снабжена низенькою дверью и размалевана разными изображениями. На одной из них нарисован был сидящий на бочке козак, державший над головою кружку с надписью: "Все выпью". На другой фляжка, сулеи и по сторонам, для красоты, лошадь, стоявшая вверх ногами…»
 
     СЛОВЕСНЫЙ ПОРТРЕТ МЁРТВОЙ КРАСАВИЦЫ ВЕДЬМЫ можно помещать в энциклопедию готики: «В углу, под образами, на высоком столе лежало тело умершей, на одеяле из синего бархата, убранном золотою бахромою и кистями. Высокие восковые свечи, увитые калиною, стояли в ногах и в головах, изливая свой мутный, терявшийся в дневном сиянии свет...
       Сотник оборотился и указал ему место в головах умершей, перед небольшим налоем, на котором лежали книги. "Три ночи как-нибудь отработаю, — подумал философ, — зато пан набьет мне оба кармана чистыми червонцами". Он приблизился и, еще раз откашлявшись, принялся читать, не обращая никакого внимания на сторону и не решаясь взглянуть в лицо умершей. Глубокая тишина воцарилась. Он заметил, что сотник вышел. Медленно поворотил он голову, чтобы взглянуть на умершую и... Трепет пробежал по его жилам: пред ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле.
           Казалось, никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте. Она лежала как живая. Чело, прекрасное, нежное, как снег, как серебро, казалось, мыслило; брови — ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные, горделиво приподнялись над закрытыми глазами, а ресницы, упавшие стрелами на щеки, пылавшие жаром тайных желаний; уста — рубины, готовые усмехнуться...
           Но... в тех же самых чертах, он видел что-то страшно пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе. Рубины уст ее, казалось, прикипали кровию к самому сердцу. Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее. — Ведьма! — вскрикнул он не своим голосом, отвел глаза в сторону, побледнел весь и стал читать свои молитвы. Это была та самая ведьма, которую убил он».

      ПЕРВОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ГЛАВНОГО МЕСТА ДЕЙСТВИЯ «ВИЙЯ». «Философ… чувствовал втайне подступавшую робость по мере того, как они приближались к освещенной церкви. Рассказы и странные истории, слышанные им, помогали еще более действовать его воображению. Мрак под тыном и деревьями начинал редеть; место становилось обнаженнее. Они вступили наконец за ветхую церковную ограду в небольшой дворик, за которым не было ни деревца и открывалось одно пустое поле да поглощенные ночным мраком луга. Три козака взошли вместе с Хомою по крутой лестнице на крыльцо и вступили в церковь. Здесь они оставили философа, пожелав ему благополучно отправить свою обязанность, и заперли за ним дверь...

     Философ остался один. Сначала он зевнул, потом потянулся, потом фукнул в обе руки и наконец уже обсмотрелся. Посредине стоял черный гроб. Свечи теплились пред темными образами. Свет от них освещал только иконостас и слегка середину церкви. Отдаленные углы притвора были закутаны мраком. Высокий старинный иконостас уже показывал глубокую ветхость; сквозная резьба его, покрытая золотом, еще блестела одними только искрами. Позолота в одном месте опала, в другом вовсе почернела; лики святых, совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно. Философ еще раз обсмотрелся.
 
- Что ж, — сказал он, — чего тут бояться? Человек прийти сюда не может, а от мертвецов и выходцев из того света есть у меня молитвы такие, что как прочитаю, то они меня и пальцем не тронут. Ничего! — повторил он, махнув рукою, — будем читать!» - в этой самой что ни на есть готической обстановке мёртвая ведьма, пытаясь поймать философа, летает в гробу…

       ВТОРАЯ НОЧЬ: «Хому опять таким же самым образом отвели в церковь… Как только он остался один, робость начала внедряться снова в его грудь. Он опять увидел темные образа, блестящие рамы и знакомый черный гроб, стоявший в угрожающей тишине и неподвижности среди церкви…

     Он поспешно стал на крылос, очертил около себя круг, произнес несколько заклинаний и начал читать громко, решаясь не подымать с книги своих глаз и не обращать внимания ни на что. Уже около часу читал он и начинал несколько уставать и покашливать. Он… робко повел глазами на гроб. Сердце его захолонуло. Труп уже стоял перед ним на самой черте и вперил на него мертвые, позеленевшие глаза…»

     НА ТРЕТЬЮ НОЧЬ ПО ОПЛОШНОСТИ ХОМЫ НЕЧИСТАЯ СИЛА УВИДЕЛА ЕГО: «И все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха. Раздался петуший крик. Это был уже второй крик; первый прослышали гномы. Испуганные духи бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы поскорее вылететь, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах. Вошедший священник остановился при виде такого посрамления божьей святыни и не посмел служить панихиду в таком месте. Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдет теперь к ней дороги» - тоже супер чёрно готический конец
 ____________________________________________ 
               
      Н. В. ГОГОЛЬ. ПЕТЕРБУРГСКИЕ ПОВЕСТИ. «ПОРТРЕТ» (1849) – петербургский аналог «ВИЯ» -- версия продажи души дьяволу. Бедный художник Чартков покупает в лавочке старьёвщика портрет старика:

      «Художник уже стоял несколько времени неподвижно перед одним портретом в больших, когда-то великолепных рамах, но на которых чуть блестели теперь следы позолоты. Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица, казалось, были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не северною силою. Пламенный полдень был запечатлен в них. Он был драпирован в широкий азиатский костюм. Как ни был поврежден и запылен портрет; но когда удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого художника. Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна.
       Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и всё старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью… Какое-то неприятное, непонятное самому себе чувство почувствовал он (Чартков)…

      Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета. Это были живые, это были человеческие глаза! Казалось, как будто они были вырезаны из живого человека и вставлены сюда. Здесь не было уже того высокого наслажденья, которое объемлет душу при взгляде на произведение художника, как ни ужасен взятый им предмет; здесь было какое-то болезненное, томительное чувство…
Это уже не была копия с натуры, это была та странная живость, которою бы озарилось лицо мертвеца, вставшего из могилы. Свет ли месяца, несущий с собой бред мечты и облекающий всё в иные образы, противуположные положительному дню, или что другое было причиною тому, только ему (Чарткову) сделалось вдруг, неизвестно отчего, страшно…

       Портрет… глядит просто к нему во внутрь … У него захолонуло сердце. И видит: старик пошевелился и вдруг уперся в рамку обеими руками. Наконец приподнялся на руках и, высунув обе ноги, выпрыгнул из рам … Сквозь щелку ширм видны были уже одне только пустые рамы. По комнате раздался стук шагов, который наконец становился ближе и ближе к ширмам. Сердце стало сильнее колотиться у бедного художника. С занявшимся от страха дыханьем он ожидал, что вот-вот глянет к нему за ширмы старик. И вот он глянул, точно, за ширмы с тем же бронзовым лицом и поводя большими глазами.

      Чартков силился вскрикнуть и почувствовал, что у него нет голоса... С раскрытым ртом и замершим дыханьем смотрел он на этот страшный фантом высокого роста, в какой-то широкой азиатской рясе... Старик сел почти у самых ног его и вслед за тем что-то вытащил из-под складок своего широкого платья. Это был мешок. Старик развязал его, и, схвативши за два конца, встряхнул: с глухим звуком упали на пол тяжелые свертки в виде длинных столбиков; каждый был завернут в синюю бумагу и на каждом было выставлено: 1000 червонных.

       Высунув свои длинные, костистые руки из широких рукавов, старик начал разворачивать свертки. Золото блеснуло. Как ни велико было тягостное чувство и обеспамятевший страх художника, но он вперился весь в золото, глядя неподвижно, как оно разворачивалось в костистых руках, блестело, звенело тонко и глухо, и заворачивалось вновь. Тут заметил он один сверток, откатившийся подалее от других у самой ножки его кровати в головах у него. Почти судорожно схватил он его и, полный страха, смотрел, не заметит ли старик.

      Полный отчаяния, стиснул он всею силою в руке своей сверток, употребил всё усилие сделать движенье, вскрикнул и проснулся. Холодный пот облил его всего; сердце его билось так сильно, как только можно было биться: грудь была так стеснена, как будто хотело улететь из нее последнее дыханье. Неужели это был сон? сказал он, взявши себя обеими руками за голову; но страшная живость явленья не была похожа на сон».

     Днём Чартков находит в портрете тайник со 1000 червонных золотом и с этого богатеет. Так украденное во сне становится наяву как бы продажей души Чартковым души дьяволу и потерей не только таланта, но и от зависти к чужим талантам потерей человеческого образа. Во второй части повести рассказываются, что много лет назад ещё живой ростовщик заказал свой портрет другому, чтобы в него поместить свою душу.

ДОМ РОСТОВЩИКА В КОЛОМНЕ. «Самое жилище его не похоже было на прочие маленькие деревянные домики. Это было каменное строение в роде тех, которых когда-то настроили вдоволь генуэзские купцы, с неправильными, неравной величины окнами, с железными ставнями и засовами. Этот ростовщик… мог снабдить какою угодно суммою всех, начиная от нищей старухи до расточительного придворного вельможи. Пред домом его показывались часто самые блестящие экипажи…
 
        Молва по обыкновению разнесла, что железные сундуки его полны без счету денег, драгоценностей, бриллиантов…  Он давал деньги охотно…  Так, по крайней мере, говорила молва. Но что страннее всего и что не могло не поразить многих – это была странная судьба всех тех, которые получали от него деньги: все они оканчивали жизнь несчастным образом».

        ХУДОЖНИК ПРИХОДИТ В ДОМ К СТРАННОМУ СТАРИКУ ПИСАТЬ ПОРТРЕТ. «Высокий двор, собаки, железные двери и затворы, дугообразные окна, сундуки, покрытые странными коврами и наконец сам необыкновенный хозяин, севший неподвижно перед ним, всё это произвело на него странное впечатление. Окна как нарочно были заставлены и загромождены снизу так, что давали свет только с одной верхушки. ”Чорт побери, как теперь хорошо осветилось его лицо!” сказал он про себя, и принялся жадно писать… “Экая сила!” повторил он про себя: ”если я хотя вполовину изображу его так, как он есть теперь, он убьет всех моих святых и ангелов; они побледнеют пред ним. Какая дьявольская сила! он у меня просто выскочит из полотна…”

      Кончилась история тем, что ранее набожный художник едва не потерял веру, стал зол, завистлив. Потом всё понял: покаялся и перед смерть завещал сыну найти им нарисованный портрет и уничтожить его.   Здесь п о р т р е т ростовщика оказывается «порталом» - своеобразным дьявольским окном, через которое дьявол в образе ростовщика соблазнял людей золототом. Увы! - поскольку вредный дьявольский п о р т р е т  не удалось уничтожить, он соблазняет людей и доныне…
___________________________               
               
«МЁРТВЫЕ ДУШИ» (1842) – с целью покупки мёртвых душ, чтобы заложить их как живых, предприимчивый Павел Иванович Чичиков объезжает помещиков, писанные не маслом но пером портреты которых примечательны:

     1. ЗАМОК МАНИЛОВА. «Деревня Маниловка немногих могла заманить своим местоположением. Дом господский стоял одиночкой на юру, то есть на возвышении, открытом всем ветрам, какие только вздумается подуть; покатость горы, на которой он стоял, была одета подстриженным дерном. На ней были разбросаны по-английски две-три клумбы с кустами сиреней и желтых акаций; пять-шесть берез небольшими купами кое-где возносили свои мелколистные жиденькие вершины. Под двумя из них видна была беседка с плоским зеленым куполом, деревянными голубыми колоннами и надписью: «Храм уединенного размышления»; пониже пруд, покрытый зеленью, что, впрочем, не в диковинку в аглицких садах русских помещиков. У подошвы этого возвышения…темнели вдоль и поперек серенькие бревенчатые избы… нигде между ними растущего деревца или какой-нибудь зелени…

    Подъезжая ко двору, Чичиков заметил на крыльце самого хозяина… Оба приятеля очень крепко поцеловались, и Манилов увел своего гостя в комнату. Хотя время, в продолжение которого они будут проходить сени, переднюю и столовую, несколько коротковато, но попробуем… сказать кое-что о хозяине дома. Но тут автор должен признаться, что подобное предприятие очень трудно.
 
     Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со всей руки на полотно, черные палящие глаза нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ – и портрет готов; но вот эти все господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между собою, а между тем как приглядишься, увидишь много самых неуловимых особенностей, – эти господа страшно трудны для портретов…
 
      Один бог разве мог сказать, какой был характер Манилова. Есть род людей, известных под именем: люди так себе, ни то ни се, ни в городе Богдан ни в селе Селифан, по словам пословицы. Может быть, к ним следует примкнуть и Манилова. На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: ”Какой приятный и добрый человек!”.  В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: ”Черт знает что такое!” – и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную. От него не дождешься никакого живого или хоть даже заносчивого слова, какое можешь услышать почти от всякого…»
____________________
      
  2. ЗАМОК ПОМЕЩИЦЫ КОРОБОЧКИ СНАРУЖИ. Бричка, въехавши на двор, остановилась перед небольшим домиком, который за темнотою трудно было рассмотреть. Только одна половина его была озарена светом, исходившим из окон; видна была еще лужа перед домом, на которую прямо ударял тот же свет. Дождь стучал звучно по деревянной крыше и журчащими ручьями стекал в подставленную бочку. Между тем псы заливались всеми возможными голосами…»

       ВНУТРЕННОСТЬ ЗАМКА КОРОБОЧКИ. «Чичиков кинул вскользь два взгляда: комната была обвешана старенькими полосатыми обоями; картины с какими-то птицами; между окон старинные маленькие зеркала с темными рамками в виде свернувшихся листьев; за всяким зеркалом заложены были или письмо, или старая колода карт, или чулок; стенные часы с нарисованными цветами на циферблате…
 Минуту спустя вошла хозяйка женщина пожилых лет, в каком-то спальном чепце, надетом наскоро, с фланелью на шее, одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодом. В один мешочек отбирают всё целковики, в другой полтиннички, в третий четвертачки, хотя с виду и кажется, будто бы в комоде ничего нет, кроме белья, да ночных кофточек…»

 Маниловку Автор описывает более контрастными сопоставлениями, а богато охарактеризованный звукописью дом Коробочки похож на испорченную музыкальную шкатулку: «Слова хозяйки были прерваны странным шипением, так что гость было испугался; шум походил на то, как бы вся комната наполнилась змеями; но, взглянувши вверх, он успокоился, ибо смекнул, что стенным часам пришла охота бить. За шипеньем тотчас же последовало хрипенье, и наконец, понатужась всеми силами, они пробили два часа таким звуком, как бы кто колотил палкой по разбитому горшку, после чего маятник пошел опять покойно щелкать направо и налево».

      ПРОБУЖДЕНИЕ ЧИЧИКОВА СЛЕДУЮЩИМ УТРОМ: «На картинах не всё были птицы: между ними висел портрет Кутузова и писанный масляными красками какой-то старик с красными обшлагами на мундире, как нашивали при Павле Петровиче. Часы опять испустили шипение и пробили десять… Подошедший в это время к окну индейский петух – окно же было очень близко от земли – заболтал ему что-то вдруг и весьма скоро на своем странном языке, вероятно "желаю здравствовать", на что Чичиков сказал ему дурака. Подошедши к окну, он начал рассматривать бывшие перед ним виды: окно глядело едва ли не в курятник; по крайней мере, находившийся перед ним узенький дворик весь был наполнен птицами и всякой домашней тварью. Индейкам и курам не было числа… Этот небольшой дворик, или курятник, переграждал дощатый забор, за которым тянулись пространные огороды с капустой…» - это описание можно считать и пародия на готику.

    3. ОПИСАНИЕ «ЗАМКА» ГРУБИЯНА НОЗДРЁВА СОСТОИТ ПОЧТИ ПОЛНОСТЬЮ И ВРАНЬЯ НОЗДРЁВА: «Ноздрев повел своих гостей полем, которое во многих местах состояло из кочек. Гости должны были пробираться между перелогами и взбороненными нивами… Сначала они было береглись и переступали осторожно, но потом, увидя, что это ни к чему не служит, брели прямо, не разбирая, где большая, а где меньшая грязь. Прошедши порядочное расстояние, увидели, точно, границу, состоявшую из деревянного столбика и узенького рва.
– Вот граница! – сказал Ноздрев. – Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, которым вон синеет, и все, что за лесом, все мое.
– Да когда же этот лес сделался твоим? – спросил зять…  – Ведь он не был твой…»
_______________
    
КАБИНЕТ ХОЗЯИНА "ЗАМКА": «Ноздрев повел их в свой кабинет, в котором, впрочем, не было заметно следов того, что бывает в кабинетах, то есть книг или бумаги; висели только сабли и два ружья… Потом были показаны турецкие кинжалы, на одном из которых по ошибке было вырезано: «Мастер Савелий Сибиряков». Вслед за тем показалась гостям шарманка… Шарманка играла не без приятности, но в средине ее, кажется, что-то случилось, ибо мазурка оканчивалась песнею: «Мальбруг в поход поехал», а «Мальбруг в поход поехал» неожиданно завершался каким-то давно знакомым вальсом… Потом показались трубки – деревянные, глиняные, пенковые, обкуренные и необкуренные… кисет, вышитый какою-то графинею, где-то на почтовой станции влюбившеюся в него по уши, у которой ручки, по словам его, были самой субдительной сюперфлю, – слово, вероятно означавшее у него высочайшую точку совершенства» .
_________________
   
 4. ЗАМОК СОБАКЕВИЧА – ТООЖЕ В СВОЁМ РОДЕ ПАРОДИЯ НА ГОТИЧЕСКИЙ ЗАМОК С ПОРТРЕТНОЙ ГАЛЕРЕЕЙ, В КОТОРОЙ ЛЮДИ СОСЕДСТВУЮТ С ЖИВОТНЫМИ И ВЕЩАМИ: «Виднелся деревянный дом с мезонином, красной крышей и темными или, лучше, дикими стенами, – дом вроде тех, как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов. Было заметно, что при постройке его зодчий беспрестанно боролся со вкусом хозяина.

        Зодчий был педант и хотел симметрии, хозяин – удобства и, как видно, вследствие того заколотил на одной стороне все отвечающие окна и провертел на место их одно маленькое, вероятно понадобившееся для темного чулана. Фронтон тоже никак не пришелся посреди дома, как ни бился архитектор, потому что хозяин приказал одну колонну сбоку выкинуть, и оттого очутилось не четыре колонны, как было назначено, а только три. Двор окружен был крепкою и непомерно толстою деревянною решеткой. Помещик, казалось, хлопотал много о прочности. На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные и толстые бревна, определенные на вековое стояние.

         …Когда Чичиков взглянул искоса на Собакевича, он ему на этот раз показался весьма похожим на средней величины медведя. Для довершение сходства фрак на нем был совершенно медвежьего цвета, рукава длинны, панталоны длинны, ступнями ступал он и вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие ноги. Цвет лица имел каленый, горячий, какой бывает на медном пятаке.

          Известно, что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз – вышел нос, хватила в другой – вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: "Живет!" Такой же самый крепкий и на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь. Чичиков еще раз взглянул на него искоса, когда проходили они столовую: медведь! совершенный медведь! Нужно же такое странное сближение: его даже звали Михайлом Семеновичем…

       ...Собакевич показал на кресла, сказавши опять: "Прошу!" Садясь, Чичиков взглянул на стены и на висевшие на них картины. На картинах все были молодцы, всё греческие полководцы, гравированные во весь рост: Маврокордато в красных панталонах и мундире, с очками на носу, Миаули, Канами. Все эти герои были с такими толстыми ляжками и неслыханными усами, что дрожь проходила по телу.

          Между крепкими греками, неизвестно каким образом и для чего, поместился Багратион, тощий, худенький, с маленькими знаменами и пушками внизу и в самых узеньких рамках. Потом опять следовала героиня греческая Бобелина, которой одна нога казалась больше всего туловища тех щеголей, которые наполняют нынешние гостиные. Хозяин, будучи сам человек здоровый и крепкий, казалось, хотел, чтобы и комнату его украшали тоже люди крепкие и здоровые. Возле Бобелины, у самого окна, висела клетка, из которой глядел дрозд темного цвета с белыми крапинками, очень похожий тоже на Собакевича…

       Чичиков еще раз окинул комнату, и все, что в ней ни было, – все было прочно, неуклюже в высочайшей степени и имело какое-то странное сходство с самим хозяином дома; в углу гостиной стояло пузатое ореховое бюро на пренелепых четырех ногах, совершенный медведь. Стол, кресла, стулья – все было самого тяжелого и беспокойного свойства, – словом, каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: ”И я тоже Собакевич!” или: ”И я тоже очень похож на Собакевича”!»
____________________________
      
5. ЗАМОК СКУПОГО  ПОМЕЩИКА  ПЛЮШКИНА. «Каким-то дряхлым инвалидом глядел сей странный замок, длинный, длинный непомерно. Местами был он в один этаж, местами в два; на темной крыше, не везде надежно защищавшей его старость, торчали два бельведера, один против другого, оба уже пошатнувшиеся, лишенные когда-то покрывавшей их краски. Стены дома ощеливали местами нагую штукатурную решетку и, как видно, много потерпели от всяких непогод, дождей, вихрей и осенних перемен. Из окон только два были открыты, прочие были заставлены ставнями или даже забиты досками. Эти два окна, с своей стороны, были тоже подслеповаты; на одном из них темнел наклеенный треугольник из синей сахарной бумаги.

     …Герой наш очутился наконец перед самым домом, который показался теперь еще печальнее. Зеленая плесень уже покрыла ветхое дерево на ограде и воротах. Толпа строений: людских, амбаров, погребов, видимо ветшавших, – наполняла двор… Все говорило, что здесь когда-то хозяйство текло в обширном размере, и все глядело ныне пасмурно. Ничего не заметно было оживляющего картину: ни отворявшихся дверей, ни выходивших откуда-нибудь людей, никаких живых хлопот и забот дома!

   …Он вступил в темные широкие сени, от которых подуло холодом, как из погреба. Из сеней он попал в комнату, тоже темную, чуть-чуть озаренную светом, выходившим из-под широкой щели, находившейся внизу двери. Отворивши эту дверь, он наконец очутился в свету и был поражен представшим беспорядком. Казалось, как будто в доме происходило мытье полов и сюда на время нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул, и рядом с ним часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину. Тут же стоял прислоненный с боков к стене шкаф с старинным серебром, графинчиками и китайским фарфором.
 
    На бюре, выложенном перламутною мозаикой, которая местами уже выпала… лежало множества всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов.
 
        По стенам навешано было весьма тесно и бестолково несколько картин: длинный пожелтевший гравюр какого-то сражения, с огромными барабанами, кричащими солдатами в треугольных шляпах и тонущими конями, без стекла, вставленный в раму красного дерева с тоненькими бронзовыми полосками и бронзовыми же кружками по углам. В ряд с ними занимала пол стены огромная почерневшая картина, писанная масляными красками, изображавшая цветы, фрукты, разрезанный арбуз, кабанью морду и висевшую головою вниз утку. С середины потолка висела люстра в холстинном мешке, от пыли сделавшаяся похожею на шелковый кокон, в котором сидит червяк.

         В углу комнаты была навалена на полу куча того, что погрубее и что недостойно лежать на столах. Что именно находилось в куче, решить было трудно, ибо пыли на ней было в таком изобилии, что руки всякого касавшегося становились похожими на перчатки; заметнее прочего высовывался оттуда отломленный кусок деревянной лопаты и старая подошва сапога. Никак бы нельзя было сказать, чтобы в комнате сей обитало живое существо, если бы не возвещал его пребыванье старый, поношенный колпак, лежавший на столе…»

ПОРТРЕТ ХОЗЯИНА ЗАМКА - "ПОТОМКА" СКУПОГО БАРОНА ИЗ "МАЛЕНЬКИХ ТРАГЕДИЙ" ПУШКИНА - СКУПЕРДЯЯ ПЛЮШКИНА. «Ему (Чичикову) случалось видеть немало всякого рода людей, даже таких, какие нам с читателем, может быть, никогда не придется увидать; но такого он еще не видывал. Лицо его не представляло ничего особенного; оно было почти такое же, как у многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень далеко вперед, так что он должен был всякий раз закрывать его платком, чтобы не заплевать; маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот… и нюхают подозрительно самый воздух.

      Гораздо замечательнее был наряд его: никакими средствами и стараньями нельзя бы докопаться, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть, какая идет на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага. На шее у него тоже было повязано что-то такое, которого нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюшник, только никак не галстук. Словом, если бы Чичиков встретил его, так принаряженного, где-нибудь у церковных дверей, то, вероятно, дал бы ему медный грош. …Но пред ним стоял не нищий, пред ним стоял помещик. У этого помещика была тысяча с лишком душ, и попробовал бы кто найти у кого другого столько хлеба зерном, мукою и просто в кладях, у кого кладовые, амбары и сушилы загромождены были…» Среди всех хозяев "замков" ПЛЮШКИН - верх духовного убожества, а "замок" его - настоящий склеп.

       РЕЗЮМЕ АВТОРА после вслед за Чичиковым посещения читателем всех странных "готических замков": «Счастлив путник, который после длинной, скучной дороги с ее холодами, слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканьями колокольчиков, починками, перебранками, ямщиками, кузнецами и всякого рода дорожными подлецами видит наконец знакомую крышу с несущимися навстречу огоньками, и предстанут пред ним знакомые комнаты, радостный крик выбежавших навстречу людей, шум и беготня детей и успокоительные тихие речи…» Собственно, все посещённые Чичиковым «замки» нежилые обиталища призраков, ибо нормальные люди так не живут. С другой стороны, герой ведь и ищет купить «мёртвых душ», - вот и попадает в царства отмерших чувств либо здравого смысла и морали.
                __________________________________________
               
       ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ТУРГЕНЕВ (1818 -1883) – в его произведениях роль готического замка играет русская помещичья усадьба. Однако, как во всяком порядочном замке, «двигающие сюжет» портреты – имеются. «ТРИ ПОРТРЕТА», повесть 1846 г.  начинается вполне готическим пейзажем – хоть русским, хоть английским. Есть в повести и английский дворецкий, и дурная погода, и весёлая компания.

      «В один осенний день съехалось нас человек пять записных охотников у Петра Федоровича. …Смеркалось. Ветер разыгрывался в темных полях и шумно колебал обнаженные вершины берез и лип, окружавших дом Лучинова. Мы приехали, слезли с коней... на крыльце я остановился и оглянулся: по серому небу тяжко ползли длинные тучи; темно-бурый кустарник крутился на ветре и жалобно шумел; желтая трава бессильно и печально пригибалась к земле; стаи дроздов перелетывали по рябинам, осыпанным ярко-пунцовыми гроздьями… на деревне сипло лаяли собаки. Мне стало грустно... зато я с истинной отрадой вошел в столовую. Ставни были заперты; на круглом столе, покрытом скатертью ослепительной белизны, среди хрустальных графинов, наполненных красным вином, горело восемь свечей в серебряных подсвечниках; в камине весело пылал огонь – и старый, весьма благообразный дворецкий, с огромной лысиной, одетый по-английски, стоял в почтительной неподвижности…

        …На столе появилась объемистая серебряная чаша, и через несколько мгновений беглое пламя запылавшего рома... Петр Федорович был человек не без вкуса; он, например, знал, что ничего не действует так убийственно на фантазию, как ровный, холодный и педантический свет ламп, – потому велел оставить в комнате всего две свечи. Странные полутени трепетали по стенам, произведенные прихотливою игрою огня в камине и пламенем жженки... Тихая, чрезвычайно приятная отрада заменила в наших сердцах несколько буйную веселость, господствовавшую за обедом.

        Разговоры имеют свои судьбы – как книги (по латинской пословице), как всё на свете. Наш разговор в этот вечер был как-то особенно разнообразен и жив. От частностей восходил он к довольно важным общим вопросам, легко и непринужденно возвращался к ежедневностям жизни... Поболтавши довольно много, мы вдруг все замолчали. В то время, говорят, пролетает тихий ангел.

        …Мои глаза остановились внезапно на трех запыленных портретах в черных деревянных рамках. Краски истерлись и кое-где покоробились, но лица можно было еще разобрать. На середнем портрете изображена была женщина молодых лет, в белом платье с кружевными каемками, в высокой прическе восьмидесятых годов. Направо от нее, на совершенно черном фоне виднелось круглое и толстое лицо доброго русского помещика лет двадцати пяти, с низким и широким лбом, тупым носом и простодушной улыбкой. Французская напудренная прическа весьма не согласовалась с выражением его славянского лица. Живописец изобразил его в кафтане алого цвета с большими стразовыми пуговицами; в руке держал он какой-то небывалый цветок.

          На третьем портрете, писанном другою, более искусною рукою, был представлен человек лет тридцати, в зеленом мундире екатерининского времени, с красными отворотами, в белом камзоле, в тонком батистовом галстухе. Одной рукой опирался он на трость с золотым набалдашником, другую заложил за камзол. Его смуглое, худощавое лицо дышало дерзкою надменностью. Тонкие длинные брови почти срастались над черными как смоль глазами; на бледных, едва заметных губах играла недобрая улыбка.
– Что вы это загляделись на эти лица? – спросил меня Петр Федорович… – Хотите ли выслушать целый рассказ об этих трех особах?

     …Петр Федорович встал, взял свечку, поднес ее к портретам и голосом человека, показывающего диких зверей, "Господа! -- провозгласил он, -- эта дама -- приемыш моего родного прадедушки, Ольга Ивановна NN… умершая лет сорок тому назад, в девицах. Этот господин, -- показывая на портрет мужчины в мундире, -- гвардии сержант, Василий Иванович Лучинов же, скончавшийся волею божиею в тысяща семьсот девяностом году; а этот господин, с которым я не имею чести состоять в родстве, некто Павел Афанасьевич Рогачев…  Извольте обратить внимание на дыру, находящуюся у него на груди, на самом месте сердца. Эта дыра, как вы видите, правильная, трехгранная, вероятно, не могла произойти случайно... Теперь, -- продолжал он обыкновенным своим голосом, -- извольте усесться, вооружитесь терпением и слушайте».

        Из трёх только портрет «с дерзкой надменность в лице» может претендовать на нечто дьявольское в характере оригинала. Этому соответствует характеристика изображённого на портрете Василия Ивановича Лучинова: «В о о б р а з и т е  с е б е человека, одаренного необыкновенной силой воли, страстного и расчетливого, терпеливого и смелого, скрытного до чрезвычайности и -- по словам всех его современников -- очаровательно, обаятельно любезного. В нем не было ни совести, ни доброты, ни честности, хотя никто же не мог назвать его положительно злым человеком. Он был самолюбив -- но умел таить свое самолюбие и страстно любил независимость.

          Когда, бывало, Василий Иванович, улыбаясь, ласково прищурит черные глаза, когда захочет пленить кого-нибудь, говорят, невозможно ему было противиться -- и даже люди, уверенные в сухости и холодности его души, не раз поддавались чарующему могуществу его влияния. Он усердно служил самому себе и других заставлял трудиться для своих же выгод, и всегда во всем успевал, потому что никогда не терял головы, не гнушался лести как средства и умел льстить». Этот  литературный потомок байроновского лорда Ратвена – вампира и заодно копия дон Жуана «несмотря на свою изворотливость, был вызван на дуэль одним оскорбленным мужем. Он дрался, тяжело ранил своего соперника и… ему приказали безвыездно жить в своем поместье», - где у отца он украл деньги.
 
       В поместье наш герой от нечего делать соблазняет Ольгу Ивановну, сосватанную за простака соседа Рогачёва. Соблазнённая в положении, что же соблазнитель? «В с ю  н о ч ь он не раздевался, написал два-три письма, сжег две-три бумаги, достал золотой медальон с портретом женщины чернобровой и черноглазой, с лицом сладострастным и смелым, долго рассматривал ее черты и в раздумье ходил по комнате. На другое утро, за чаем, он с необыкновенным неудовольствием увидел покрасневшие, распухшие глаза и бледное, встревоженное лицо бедной Ольги. После завтрака предложил он ей прогуляться с ним по саду… Во время прогулки Василий, с достодолжным раскаянием, объявил ей, что он тайно обвенчан, - он был такой же холостяк, как я».

        Далее Василий, свою вину сваливает на Рогачёва: якобы защищая честь своей семьи, оклеветанного Василий заставляет  драться. Происходит заведомое убийство: «Рогачев когда-то брал уроки в фехтовании, но теперь едва сумел выпасть как следует. Лезвия скрестились. Василий видимо играл шпагой Рогачева. Павел Афанасьевич задыхался, бледнел и с смятеньем глядел в лицо Лучинову... Сильным и неожиданным поворотом клинка вышиб Василий шпагу из руки Павла Афанасьевича...
Бедный Павел Афанасьевич упал мертвый: шпага Лучинова воткнулась ему в сердце...

         Два часа спустя вошел он (Василий) в комнату Ольги Ивановны... Она с ужасом бросилась к нему навстречу... Он молча поклонился ей, вынул шпагу и проколол, на месте сердца, портрет Павла Афанасьевича. Ольга вскрикнула и в беспамятстве упала на пол... Через неделю Василий уехал в Петербург - и через два года вернулся в деревню, разбитый параличом, без языка. Он уже не застал в живых… Ольги - и умер скоро сам...» Как видим, скопированные с зарубежных оригиналов ново-готические страсти русского Мефистофеля уничтожили в том числе и его самого.
______________________________
               
        В рассказе «ЯКОВ ПАСЫНКОВ», 1855 г. Тургенев откровенно «перекладывает» на русско мещанский манер человеческие «роли» английского либо французского готического замка: «Отец, уже седой, но еще свежий мужчина, бывший военный, занимал довольно важное место, утром находился на службе, после обеда спал, а вечером играл в карты в клубе... Дома он бывал редко, разговаривал мало и неохотно, посматривал исподлобья не то угрюмо, не то равнодушно и, кроме путешествий и географий, не читал ничего, а когда занемогал, раскрашивал картинки… или дразнил старого серого попугая Попку.
 
       Жена его, больная и чахоточная женщина, с черными впалыми глазами и острым носом, по целым дням не сходила с дивана и все вышивала подушки по канве; она, сколько я мог заметить, побаивалась мужа, точно она в чем перед ним когда-то провинилась….

        В доме… постоянно царствовала тишина; одни пронзительные крики Попки прерывали ее; но гости скоро привыкали к ним и снова ощущали на себе тяжесть и гнет этой вечной тишины. Впрочем, гости редко заглядывали к Злотницким: скучно было у них. Самая мебель, красные с желтоватыми разводами обои в гостиной, множество плетеных стульев в столовой, гарусные полинялые подушки с изображением девиц и собак по диванам, рогатые лампы и сумрачные портреты на стенах - все внушало невольную тоску, от всего веяло чем-то холодным и кислым», - на ироничном описании неоготического «замка» готики в повести и кончается.
      
               
            ПОВЕСТЬ И.С. ТУРГЕНЕВА «ФАУСТ» 1856 г. – Автор на сей раз до конца доводит переложение готических ролей на русский дворянский быт. Описание так тесно связано с сюжетом, что частично не пересказав его, нет возможности заниматься портретами и привидениями.

       «Фауст» - повесть в форме 9 писем героя к другу. Здесь есть и «замки», и целых четыре «родовых» портрета, и привидение.  Все эти элементы готики помогают Автору скользить по краю психологизма и того в жизни ещё не открытого наукой, которое может быть существует, может быть – только плод воображения. Какая разница, если это неведомое может убить?! А весьма поверхностная – почти спародированная внешняя готика может помочь автору преобразить коротенький житейский сюжет до философской глубины.
 
     СЮЖЕТ ПОВЕСТИ «ФАУСТ» Павел Александрович - дворянин около сорока лет, - после заграничных путешествий вернувшись в своё имение, пишет приятелю: «Вот я опять в своем старом гнезде, в котором не был - страшно вымолвить - целых девять лет… <…> Помнишь ты в гостиной маленькое, темненькое зеркальце моей прабабушки, с такими странными завитушками по углам, - ты все, бывало, раздумывал о том, что оно видело сто лет тому назад, -- я, как только приехал, подошел к нему и невольно смутился. Я вдруг увидел, как я постарел и переменился в последнее время. Впрочем, не я один постарел. Домишко мой, уже давно ветхий, теперь чуть держится, весь покривился, врос в землю…»

        ОПИСАНИЕ ПОКОЕВ ПОСТАРЕВШЕГО «ЗАМКА»: «Я, так же как и ты, очень люблю старые пузатые комоды с медными бляхами, белые кресла с овальными спинками и кривыми ножками, засиженные мухами стеклянные люстры, с большим яйцом из лиловой фольги посередине, - словом, всякую дедовскую мебель; но постоянно видеть все это не могу: какая-то тревожная скука (именно так!) овладеет мною.

       В комнате, где я поселился, мебель самая обыкновенная, домодельщина; однако я оставил в углу узкий и длинный шкаф с полочками, на которых сквозь пыль едва виднеется разная старозаветная дутая посуда из зеленого и синего стекла; а на стене я приказал повесить, помнишь, тот женский портрет, в черной раме, который ты называл портретом Манон Леско. (1) Он немного потемнел в эти девять лет; но глаза глядят так же задумчиво, лукаво и нежно, губы так же легкомысленно и грустно смеются, и полуощипанная роза так же тихо валится из тонких пальцев.
 
     Очень забавляют меня шторы в моей комнате. Они когда-то были зеленые, но пожелтели от солнца: по ним черными красками написаны сцены из д'арленкуровокого "Пустынника". (2)  На одной шторе этот пустынник, с огромнейшей бородой, глазами навыкате и в сандалиях, увлекает в горы какую-то растрепанную барышню; на другой - происходит ожесточенная драка между четырьмя витязями в беретах… один лежит… убитый - словом, все ужасы представлены, а кругом такое невозмутимое спокойствие, и от самых штор ложатся такие кроткие отблески на потолок...»

        За мнимым «невозмутимым спокойствием» «замок» героя таит в себе прошлые гибельные страсти: ранее сюжет «двигали» сходившие со старинных гобеленов тени. Теперь литературные и нарисованные страсти непременно должны бросать тень – отблески на действительность. «Замок» будущей героини – имение по соседству недаром сравнивается с «обителью мира»: «В этом доме точно поселился мирный ангел...» - скажет про героиню старый сентиментальный немец-учитель. Таким образом литературно «напрашивается» продление сюжета – как соблазнение невинности новым Мефистофелем.

      Внутреннее действие ещё более осложняется адресованной живущей в обители мира героине третьей строфой - из стихотворения Тютчева, которое мы приводим целиком, потому что даже косвенное (в отсутствующей в повести, но знакомой читателям строфе) упоминание призрака в готике равносильно предсказанию его явления. Буде же читатель не верит в призраков, то ВСЁ Стихотворение – поэтическая кристаллизация дальнейшего сюжета:

1. День вечереет, ночь близка,
Длинней с горы ложится тень,
На небе гаснут облака...
Уж поздно. Вечереет день.

2. Но мне не страшен мрак ночной,
Не жаль скудеющего дня, —
Лишь ты, волшебный призрак мой,
Лишь ты не покидай меня!..

3. КРЫЛОМ СВОИМ МЕНЯ ОДЕНЬ,
Волненья сердца утиши,
И благодатна будет тень
Для очарованной души.

Кто ты? Откуда? Как решить,
Небесный ты или земной?
Воздушный житель, может быть, —
Но с страстной женскою душой. (1851 г.)


      ПАВЕЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ ВСТРЕЧАЕТ СОСЕДКУ ПО ИМЕНИЮ: замужнюю женщину – Веру Николаевну Приимкову, урождённую Ельцову, - которую любил шестнадцатилетней девушкой, но не получил согласие на женитьбу от её матери. Следует история рода героини: «Отец её - человек, говорят, весьма замечательный - быстро достиг полковничьего чина и пошел бы еще далее, но погиб в молодых летах, нечаянно застреленный на охоте товарищем. Вера Николаевна осталась после него ребенком. Мать ее была тоже женщина необыкновенная: она говорила на нескольких языках, много знала.
 
      Она была семью или восемью годами старше своего мужа, за которого вышла по любви; он тайно увез ее из родительского дома. Она едва перенесла его потерю и до самой смерти…  носила одни черные платья. Я живо помню ее лицо, выразительное, темное, с густыми, поседелыми волосами, большими, строгими, как бы потухшими глазами...
 
      Ее отец - фамилия его была Ладанов - лет пятнадцать прожил в Италии. Мать Веры Николаевны родилась от простой крестьянки из Альбано, которую на другой день после ее родов убил трастеверинец, ее жених, у которого Ладанов ее похитил... <…> Вернувшись в Россию, Ладанов не только из дома, из кабинета своего не выходил, занимался химией, анатомией, кабалистикой, хотел продлить жизнь человеческую, воображал, что можно вступать в сношения с духами, вызывать умерших...
       Соседи считали его за колдуна. Он чрезвычайно любил дочь свою… но не простил ей ее побега с Ельцовым, не пустил к себе на глаза ни ее, ни ее мужа, предсказал им обоим жизнь печальную и умер один. Оставшись вдовою, г-жа Ельцова посвятила весь свой досуг на воспитание дочери и почти никого не принимала…»

       ХАРАКТЕРИСТИКА МАТЕРИ ГЕРОИНИ. «Г-жа Ельцова была женщина очень странная, с характером, настойчивая и сосредоточенная…. Все у ней делалось по системе… Она, например, как огня боялась всего, что может действовать на воображенье; а потому её дочь до семнадцатилетнего возраста не прочла ни одной повести, ни одного стихотворения, а в географии, истории и даже в естественной истории частенько ставила в тупик меня, кандида... Я было раз попытался потолковать с г-жой Ельцовой об ее коньке... Она только головой покачала.

- Вы говорите, -- сказала она, наконец, -- читать поэтические произведения и полезно и приятно... Я думаю, надо заранее выбрать в жизни: - или - полезное, - или - приятное, и так уже решиться, раз навсегда. И я когда-то хотела соединить и то и другое... Это невозможно и ведет к гибели или к пошлости.

      …"Я боюсь жизни", -- сказала она мне однажды. И точно, она её боялась, боялась тех тайных сил, на которых построена жизнь и которые изредка, но внезапно пробиваются наружу. Горе тому, над кем они разыграются! Страшно сказались эти силы на Ельцовой: вспомним смерть её матери, её мужа, её отца... Это хотя бы кого запугало… Она как будто заперлась на замок и ключ бросила в воду».

     Воспитанная такой матерью в 16 лет «Вера Николаевна не походила на обыкновенных русских барышень: на ней лежал какой-то особый отпечаток. Меня с первого раза поразило в ней удивительное спокойствие всех ее движений и речей. Она, казалось, ни о чем не хлопотала, не тревожилась…» 

     К своему 28- летию героиня совершенно не переменилась, потому что свято продолжает верить в «совершенную истину» взглядов покойной матушки: «В гостиной, над диваном, висит портрет этой странной женщины, поразительно схожий. Он мне (Павлу Александровичу) бросился в глаза как только я вошел. Казалось, она строго и внимательно смотрела на меня… Я поневоле то и дело взглядывал на сумрачный портрет Ельцовой. Вера Николаевна сидела прямо под ним: это ее любимое место. Представь мое изумление: Вера Николаевна до сих пор не прочла ни одного романа, ни одного стихотворения -- елевом, ни одного, как она выражается, выдуманного сочинения!»

         ПРОСВЕЩЁННОМУ ГЕРОЮ ОБИДНО: «Это непостижимое равнодушие к возвышеннейшим удовольствиям ума меня рассердило. В женщине умной и, сколько я могу судить, тонко чувствующей это просто непростительно». Герой решает и себя развлечь, и героиню немедленно разбудить: в садовой беседке он устраивает чтение гётева «Фауста» вслух.  Правильность расчёта Павла Александровича на пробуждение замороженных чувств символизируется в повести слезами героини и готическим ночным пейзажем с грозой:
 
     «После ужина мы тотчас разошлись. Прощаясь с Верой Николаевной, я пожал ей руку; рука у ней была холодна. Я пришел в отведенную мне комнату и долго стоял перед окном… гроза надвинулась и разразилась. Я слушал шум ветра, стук и хлопанье дождя, глядел, как при каждой вспышке молили церковь, вблизи построенная над озером, то вдруг являлась черною на белом фоне, то белою на черном, то опять поглощалась мраком...  Я думал о Вере Николаевне, думал о том, что она мне скажет, когда прочтет сама "Фауста", думал о ее слезах...
   
      На другое утро я раньше всех сошел в гостиную и остановился перед портретом Ельцовой. "Что, взяла, - подумал я с тайным чувством насмешливого торжества, - ведь вот же прочел твоей дочери запрещенную книгу!" Вдруг мне почудилось… <…> Мне, право, почудилось, что старуха с укоризной обратила их на меня»… С точки зрения готических правил совмещения миров вопрошать таинственные портреты, – что приглашать потустороннему в наш мир дверь открывать!

       Мистика Тургенева всегда колеблется между психологизмом и тем, что ещё не познано, - и будет ли познано?!  Есть тайные силы души и природы… Но начинается всё с активности живых и с само убеждения. Например Вера верит в привидения или нечто в этом роде: будто бы ей матушка являлась… «Фауст» Вере будто «жжёт голову». Герой готовится продолжать роль бесстрастного учителя: «Вам, как я теперь вас знаю, с вашей душою, сколько предстоит наслаждений! Есть великие поэты, кроме Гёте: Шекспир, Шиллер... да и наш Пушкин... и с ним вам надо познакомиться».
 
      Герой доволен сыгранной ролью: «Если я разбудил эту душу, кто может меня обвинить? Старуха Ельцова пригвождена к стене и должна молчать. Старуха!.. Подробности ее жизни не все мне известны; но я знаю, что она убежала из отцовского дома: видно, недаром она родилась от итальянки. Ей хотелось застраховать свою дочь... Посмотрим».

         НО ЧТО могут разбудить в душе поэтические речи о страстях, - так ли это безобидно? Герой видит медальон с изображениями Вериных деда и бабки – итальянки: «Я увидел превосходно написанные миниатюрные портреты отца Ельцовой и его жены -- этой крестьянки из Альбано. Дед Веры поразил меня сходством с своей дочерью. Только черты у него, окаймленные белым облаком пудры, казались еще строже, заостреннее и резче, а в маленьких желтых глазах просвечивало какое-то угрюмое упрямство.

          Но что за лицо было у итальянки! сладострастное, раскрытое, как расцветшая роза, с большими влажными глазами навыкате и самодовольно улыбавшимися, румяными губами! Тонкие чувственные ноздри, казалось, дрожали и расширялись, как после недавних поцелуев; от смуглых щек так и веяло зноем и здоровьем, роскошью молодости и женской силы... Этот лоб не мыслил никогда, да и слава богу! Она нарисована в своем альбанском наряде; живописец (мастер!) поместил виноградную ветку в ее волосах, черных, как смоль, с ярко-серыми отблесками: это вакхическое украшение идет как нельзя более к выражению ее лица. И знаешь ли, кого мне напоминало это лицо? Мою Манон Леско в черной рамке. И что всего удивительнее: глядя на этот портрет, я вспомнил, что у Веры, несмотря на совершенное несходство очертаний, мелькает иногда что-то похожее на эту улыбку, на этот взгляд…  Да, повторяю: ни она сама, ни другой кто на свете не знает еще всего, что таится в ней...»

         «Ты как лед: пока не растаешь, крепка, как камень, а растаешь, и следа от тебя не останется», - предупреждала Веру мать. Кончается всё страстью: "растаявшая" Вера влюбляется в того, кто открыл ей силу страсти(больше и не в кого!). Понимая, что он позорит замужнюю женщину и оскорбляет её мужа – своего приятеля, герой тоже уже не владеет собой… Они нечаянно целуются: «Этот поцелуй был первым и последним. Вера вдруг вырвалась из рук моих и, с выражением ужаса в расширенных глазах, отшатнулась назад...
- Оглянитесь, -- сказала она мне дрожащим голосом, -- вы ничего не видите? Я быстро обернулся.
- Ничего. А вы разве что-нибудь видите?
- Теперь не вижу, а видела. Она глубоко и редко дышала… - Мою мать, - медленно проговорила она и затрепетала вся.

          Я тоже вздрогнул, словно холодом меня обдало. Мне вдруг стало жутко, как преступнику. Да разве я не был преступником в это мгновенье?
- Полноте! -- начал я, -- что вы это? Скажите мне лучше...
- Нет, ради бога, нет! -- перебила она и схватила себя за голову. -- Это сумасшествие... Я с ума схожу... Этим шутить нельзя -- это смерть...»

        Как часто бывает в готическом повествовании, - потусторонние силы предупредили героев о недопустимости их действий. Однако герой выпрашивает ещё свидание у калитки сада, (символика перехода к чему-то иному), но Вера туда не приходит. Простоватый муж рассказывает герою: «Вчера ввечеру пошла было в сад и вдруг вернулась вне себя, перепуганная. …И тут же слегла; ночью открылся бред… Горничная мне сказала удивительную вещь: будто бы Верочке в саду ее мать, будто бы ей показалось, что она идет к ней навстречу, с раскрытыми руками…».

           Мать - покойница привиделась – и героиня умирает от горячки, бредя из конца первой части «Фауста» строками в переводе Тургенева: «Чего хочет он на освященном месте, Этот... вот этот...» (пер. Тургенева) - с помощью Мефистофеля Гретхен отказывается выйти из тюрьмы – спастись от казни.Тех же строк более поздний перевод Холодковского: «Кто из земли там вырос? Он! То он! Нельзя дышать при нем! Зачем на месте он святом?» о. Недаром гибнущую героиню Мефистофель пугал «не как черт, а как "что-то такое, что в каждом человеке может быть"». Роль «вот этого» - Мефистофеля – невольно сыграна героем: не помогло ему знание текста «Фауста» предвидеть последствия.

          «Вдребезги разбилось прекрасное создание, и с немым отчаянием гляжу я на дело рук своих. Да, Ельцова ревниво сторожила свою дочь. Она сберегла её до конца и, при первом неосторожном шаге, унесла ее с собой в могилу…
Одно убеждение вынес я из опыта последних годов: жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение... жизнь - тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное - вот её тайный смысл, ее разгадка: не исполнение любимых мыслей и мечтаний, как бы они возвышенны ни были, - исполнение долга, вот о чем следует заботиться человеку...»
........................
               
1. Манон Леско – авантюристка и соблазнительница, героиня романа Прево "История кавалера де Грие и Манон Леско" (1731).Портрет Манон символизирует страсть.

2. Д'Арленкур (d'Arlincourt) Шарль Виктор Прево (1789-1856) – известный в своё время французский романист и мистик. Особенно популярен был его роман "Le solitaire" -- "Пустынник", или "Отшельник".
                  ____________________________________
               
           ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ ГОНЧАРОВ (1812 – 1891) - готику в прямом смысле не живописал. Но он охотно включал в романы в сатирическом ключе псевдоготические описания, подчеркивавшие «неправильный» - нежизнеспособный ход мысли героев.

«ОБЛОМОВ» РОМАН, 1859 г.  ПОРТРЕТ ГЕРОЯ И ЕГО ЖИЛИЩЕ: «В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов. Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока… Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием…

           Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей. Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.

            Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи. Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: ”Кто сюда натащил и наставил все это?” От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.
 
           По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями для записывания на них по пыли каких-нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.
 
          Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет — так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха…»
Здесь роль странного - с подвохами портрета играет сам Обломов – с портрета которого и начинается роман.
 ______________________               
               
        В РОМАНЕ ГОНЧАРОВА «ОБРЫВ» (1869), - дано описание петербургского дома в отношении чувств «спящей» красавицы Софьи Беловодовой: «Д о м  у  н и х  б ы л старый, длинный, в два этажа, с гербом на фронтоне, с толстыми, массивными стенами, с глубокими окошками и длинными простенками.В доме тянулась бесконечная анфилада обитых штофом комнат; темные тяжелые резные шкафы, с старым фарфором и серебром, как саркофаги, стояли по стенам с тяжелыми же диванами и стульями рококо, богатыми, но жесткими, без комфорта. Швейцар походил на Нептуна; лакеи пожилые и молчаливые, женщины в темных платьях и чепцах...

       Комната Софьи смотрела несколько веселее прочих, особенно когда присутствовала в ней сама хозяйка: там были цветы, ноты, множество современных безделок. Еще бы немного побольше свободы, беспорядка, света и шуму – тогда это был бы свежий, веселый и розовый приют, где бы можно замечтаться, зачитаться, заиграться и, пожалуй, залюбиться.

        Но цветы стояли в тяжелых старинных вазах, точно надгробных урнах, горка массивного старого серебра придавала еще больше античности комнате. Да и тетки не могли видеть беспорядка: чуть цветы раскинутся в вазе прихотливо, входила Анна Васильевна, звонила девушку в чепце и приказывала собрать их в симметрию.
Если оказывалась книга в богатом переплете лежащею на диване, на стуле, – Надежда Васильевна ставила ее на полку; если западал слишком вольный луч солнца и играл на хрустале, на зеркале, на серебре, – Анна Васильевна находила, что глазам больно, молча указывала человеку пальцем на портьеру, и тяжелая, негнущаяся шелковая завеса мерно падала с петли и закрывала свет».

           Центральный герой «ОБРЫВА» художник Борис Райский говорит Софье, что её правила жизни лишены жизни – «"Тетушкины, бабушкины, дедушкины, прабабушкины, прадедушкины, вон всех этих полинявших господ и госпож в робронах, манжетах… - Он указал на портреты". – "Что делать?" – повторил он. – "Во-первых, снять эту портьеру с окна, и с жизни тоже, и смотреть на все открытыми глазами, тогда поймете вы, отчего те старики полиняли и лгут вам, обманывают вас бессовестно из своих позолоченных рамок… Вот посмотрите, этот напудренный старик с стальным взглядом, – говорил он, указывая на портрет, висевший в простенке, – он был, говорят, строг даже к семейству, люди боялись его взгляда… Он так и говорит со стены: ”Держи себя достойно… достойно рода, фамилии”…

          Кузина: вы обмануты… прожили жизнь в страшном обмане и принесли себя в жертву призраку, мечте, пыльному воспоминанию… Он велел! – говорил он, глядя почти с яростью на портрет, – сам жил обманом, лукавством или силою, мотал, творил ужасы, а другим велел не любить, не наслаждаться!"»
               
       Потерпев любовную и воспитательную неудачу с Софьей Райский едет развеяться в деревню - в своё имение, где лет десять назад вместе с маленькой племянницей Верочкой осматривал старый – нежилой барский дом своих предков: «С о  с т р а х о м  и замиранием в груди вошел Райский в прихожую и боязливо заглянул в следующую комнату: это была зала с колоннами, в два света, но до того с затянутыми пылью и плесенью окнами, что в ней было, вместо двух светов, двое сумерек.

        За залой шли мрачные, закоптевшие гостиные; в одной были закутанные в чехлы две статуи, как два привидения, и старые, тоже закрытые, люстры.
Везде почерневшие, массивные, дубовые и из черного дерева кресла, столы, с бронзовой отделкой и деревянной мозаикой; большие китайские вазы; часы – Вакх, едущий на бочке; большие овальные, в золоченых, в виде веток, рамах, зеркала; громадная кровать в спальне стояла, как пышный гроб, покрытый глазетом. Райский с трудом представлял себе, как спали на этих катафалках: казалось ему, не уснуть живому человеку тут. Под балдахином вызолоченный висящий купидон, весь в пятнах, полинявший, натягивал стрелу в постель; по углам резные шкафы, с насечкой из кости и перламутра.

          …Из шкафов понесло сыростью и пылью от старинных кафтанов и шитых мундиров с большими пуговицами. По стенам портреты: от них не уйдешь никуда – они провожают всюду глазами. Весь дом пропитан пылью и пустотой. По углам как будто раздается шорох. Райский ступил шаг, и в углу как будто кто-то ступил.
От сотрясения пола под шагами с колонн и потолков тихо сыпалась давнишняя пыль; кое-где на полу валялись куски и крошки отвалившейся штукатурки; в окне жалобно жужжит и просится в запыленное стекло наружу муха.
– Да, бабушка правду говорит: здесь страшно! – говорил, вздрагивая, Райский.

      Но Верочка обегала все углы и уже возвращалась сверху, из внутренних комнат, которые, в противоположность большим нижним залам и гостиным, походили на кельи, отличались сжатостью, уютностью и смотрели окнами на все стороны.
В комнате сумрачно, мертво, все – подобие смерти, а взглянешь в окно – и отдохнешь: там кайма синего неба, зелень мелькает, люди шевелятся.

       Райский нашел тысячи две томов и углубился в чтение заглавий. Тут были все энциклопедисты и Расин с Корнелем, Монтескье, Макиавелли, Вольтер, древние классики во французском переводе и «Неистовый Орланд», и Сумароков с Державиным, и Вальтер Скотт, и знакомый «Освобожденный Иерусалим», и «Илиада» по-французски, и Оссиан в переводе Карамзина, Мармонтель и Шатобриан, и бесчисленные мемуары...»
                ______________________________________________________
               

             АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ АПУХТИН (1840 - 1893) — русский поэт и великолепный прозаик, как показывают его немногие рассказы: драматическая сцена «Князь Таврический», «Дневник Павлика Дольского», «Архив графини Д.» - от которого был в восторге император Александр II. Самый оригинальный - фантастический рассказ «Между жизнью и смертью» (1892), где рассказ ведётся от имени умершего. Апухтин верил в перевоплощения: дух умерших вселяется в новорожденных.
 
      ИТАК, УМЕРШИЙ ГЕРОЙ ПРОДОЛЖАЕТ ОСОЗНАВАТЬ ПРОИСХОДЯЩЕЕ:«Доктор сказал: ”Все кончено”… Тело, повиновавшееся мне столько лет, теперь не мое, я несомненно умер, а между тем, я продолжаю видеть, слышать и понимать… Это тело было похоже на квартиру, в которой я долго жил и с которой решился съехать. Все окна и двери открыты настежь, все вещи вывезены, все домашние вышли, и только хозяин застоялся перед выходом и бросает прощальный взгляд на ряд комнат, в которых прежде кипела жизнь и которые теперь дивят его своей пустотой.

       И тут в первый раз в окружавших меня потемках блеснул какой-то маленький, слабый огонек, – не то ощущение, не то воспоминание. Мне показалось, что то, что происходит со мной теперь, что это состояние мне знакомо, что я его уже переживал когда-то, но только давно, очень давно… Как добросовестный актер, я доиграл свою роль, не прибавив, не убавив ни одного слова из того, что мне было предписано автором пьесы.

       Это более чем избитое сравнение жизни с ролью актера приобретало для меня глубокий смысл. Ведь если я исполнил, как добросовестный актер, свою роль, то, вероятно, я играл и другие роли, участвовал и в других пьесах. Ведь если я не умер после своей видимой смерти, то, вероятно, я никогда не умирал и жил столько же времени, сколько существует мир. То, что вчера являлось мне, как смутное ощущение, превращалось теперь в уверенность. Но какие же это были роли, какие пьесы? <…> И вдруг я вспомнил про замок Ларош-Моден.

        …Несколько лет назад мы, ради здоровья жены, провели почти полгода на юге Франции. Там мы, между прочим, познакомились с очень симпатичным семейством графа Ларош-Модена, который однажды пригласил нас в свой замок. Помню, что в тот день и жена, и я были как-то особенно веселы. Мы ехали в открытой коляске; был один из тех теплых октябрьских дней, которые особенно очаровательны в том краю. Опустелые поля, разоренные виноградники, разноцветные листья деревьев – все это под ласковыми лучами еще горячего солнца приобретало какой-то праздничный вид… Но вот мы въехали во владения графа Модена, и веселость моя мгновенно исчезла. Мне вдруг показалось, что это место мне знакомо, даже близко, что я когда-то жил здесь… Это какое-то странное ощущение, неприятное и щемящее душу, росло с каждой минутой. Наконец, когда мы въехали в широкую avenue, которая вела к воротам замка…

         Воображение, словно курьер, скакавший впереди, докладывало мне обо всем, что я увижу. Вот широкий двор (la cour d’honneur -  Парадный двор; фр.) посыпанный красным песком; вот подъезд, увенчанный гербом графов Ларош-Моденов; вот зала в два света, вот большая гостиная, увешанная семейными портретами. Даже особенный, специфический запах этой гостиной – какой-то смешанный запах мускуса, плесени и розового дерева – поразил меня как что-то слишком знакомое.

          Я впал в глубокую задумчивость, которая еще более усилилась, когда граф Ларош-Моден предложил мне сделать прогулку по парку. Здесь со всех сторон нахлынули на меня такие живучие, хотя и смутные воспоминания, что я едва слушал хозяина дома…
– Не удивляйтесь моей рассеянности, граф, – сказал я…  – я переживаю очень странное ощущение. Я, без сомнения, в первый раз в вашем замке, а между тем мне кажется, что я здесь прожил целые года.
– Тут нет ничего удивительного: все наши старые замки похожи один на другой.
– Да, но я именно жил в этом замке… Вы верите в переселение душ?
– Как вам сказать… Жена моя верит, а я не очень… А впрочем, всё возможно…

– Вот вы сами говорите, что это возможно, а я каждую минуту убеждаюсь в этом более и более. <…> – Может быть, вы перестанете смеяться, – сказал я, делая неимоверные усилия памяти, – если я скажу вам, что сейчас мы пойдем к широкой каштановой аллее.
– Вы совершенно правы, вот она, налево.
– А пройдя эту аллею, мы увидим озеро.

         <…> Я не шел, а бежал по каштановой аллее. Когда она кончилась, я увидел во всех подробностях ту картину, которая уже несколько минут рисовалась в моем воображении. Какие-то красивые цветы причудливой формы окаймляли довольно широкий пруд, у плота была привязана лодка… Боже мой! Да, конечно, я здесь жил когда-то, катался в такой же лодке, я сидел под теми плакучими ивами, я рвал эти красные цветы… Мы молча шли по берегу.
– Но позвольте, – сказал я, с недоумением смотря направо, – тут должен быть еще второй пруд, потом третий…
– Нет, дорогой князь, на этот раз память или воображение вам изменяют. Другого пруда нет.

– Но он был наверное. Посмотрите на эти красные цветы! Они так же окаймляют эту лужайку, как и первый пруд. Второй пруд был, и его засыпали, это очевидно.
При всем желании моем согласиться с вами, дорогой князь, я не могу этого сделать. Мне скоро пятьдесят лет, я родился в этом замке и уверяю вас, что здесь никогда не было второго пруда. <…> – Впрочем, у меня сохраняются все старые планы…

      …На одном ветхом плане неизвестных годов были ясно обозначены три пруда, и даже вся часть этого парка носила название: Ies tangs. (Пруды - фр.).
– Je baisse pavilion devant le vainqueurcc, (Сдаюсь на милость победителя. - фр.). – произнес граф с напускной веселостью и слегка бледнея. Но я далеко не смотрелся победителем. Я был как-то подавлен этим открытием – словно случилось несчастье, которого я давно боялся.

       Когда мы шли в столовую, граф Моден просил меня ничего не говорить по этому поводу его жене, говоря, что она женщина очень нервная и наклонная к мистицизму… После этого жена часто бывала в замке Ларош-Моден, но я никогда не мог решиться туда поехать. Я очень близко сошелся с графом, он часто посещал меня, но не настаивал на своих приглашениях, потому что понимал меня хорошо…

        Теперь, лежа в гробу, я старался припомнить его со всеми подробностями и беспристрастно обсудить. Так как теперь я знал наверное, что жил на свете раньше, чем назывался князем Дмитрием Трубчевским, то для меня не было сомнения и в том, что я когда-нибудь был в замке Ларош-Моден. Но в качестве кого? …Одно казалось мне несомненным: я был там очень несчастлив; иначе я не мог бы объяснить себе того щемящего чувства тоски, которое охватило меня при въезде в замок, которое томит меня и теперь…

        Теперь я на собственном опыте видел, что сознание не умирает, что я никогда не переставал и, вероятно, никогда не перестану жить… Если я никогда не умирал и всегда буду вновь воплощаться на земле, то какая цель этих последовательных существований? По какому закону они происходят и к чему, в конце концов, приведут меня? Вероятно, я бы мог уловить этот закон и понять его, если бы вспомнил все или хоть некоторые минувшие существования, но отчего же именно этого воспоминания лишен человек? <…> А если какой-нибудь неизвестный закон требует забвения и мрака, зачем в этом мраке являются странные просветы, как это случилось, например, со мной, когда я приехал в замок Ларош-Моден?

        И я всей душой схватился за это воспоминание, как утопающий хватается за соломинку. Мне казалось, что если я вспомню ясно и точно свою жизнь в этом замке, это прольет свет на все остальное… И вот с какого-то глубокого душевного дна, точно туман со дна реки, начали подниматься неясные, бледные образы. Замелькали фигуры людей, зазвучали какие-то странные, едва понятные слова… Я – на дворе замка, в большой толпе народа. «A la chambre du roi!.. A la chambre du roi!..» (В комнату короля! В комнату короля!.. - фр.) – повелительно кричит… резкий, нетерпеливый голос.

          В каждом старинном французском замке была комната короля, т е. комната, которую занимал бы король, если бы он когда-нибудь посетил замок. И вот я до мельчайших подробностей вижу эту комнату в замке Ларош-Моден. Потолок разрисован розовыми амурами с гирляндами в руках, стены покрыты гобеленами, изображающими охотничьи сцены. Я ясно вижу большого длиннорогого оленя, в отчаянной позе остановившегося над ручьем, и трех настигающих его охотников. В глубине комнаты – альков, увенчанный золотой короной; по синему штофному балдахину вышиты белые лилии.
 
         На противоположной стороне большой портрет короля во весь рост. Я вижу грудь в латах, вижу длинные, немного кривые ноги в лосинах и ботфортах, но лица никак разглядеть не могу. Если бы я разглядел лицо, я бы узнал, может быть, в какое время я жил в этом замке, но именно этого я не вижу, какой-то тугой, упрямый клапан в моей памяти не хочет открыться…» - больше герой ничего ни о замке, ни о портрете вспомнить не сможет.
                ______________________________________________________   
                               
             КОНСТАНТИН ДМИТРИЕВИЧ БАЛЬМОНТ (1867 — 1942) - русский поэт-символист, переводчик, один из виднейших представителей русской поэзии Серебряного века. Вот внешне вполне попадающее под описание явлений любом старом доме - и в готическом замке тоже - стихотворение Бальмонта "СТАРЫЙ ДОМ. ПРЕРЫВИСТЫЕ СТРОКИ":

В старинном доме есть высокий зал,
Ночью в нём слышатся тихие шаги,
В полночь оживает в нём глубина зеркал,
И из них выходят друзья и враги.

Бойтесь безмолвных людей,
Бойтесь старых домов,
Страшитесь мучительной власти несказанных слов,
Живите, живите — мне страшно — живите скорей.

Кто в мёртвую глубь враждебных зеркал
 Когда-то бросил безответный взгляд,
Тот зеркалом скован, и высокий зал
Населён тенями, и люстры в нём горят.

Канделябры тяжёлые свет свой льют,
Безжизненно тянутся отсветы свечей,
И в зал, в этот страшный призрачный приют
Привиденья выходят из зеркальных зыбей.

Есть что-то змеиное в движении том,
И музыкой змеиною вальс поёт,
Шорохи, шелесты, шаги… О, старый дом,
Кто в тебя дневной неполночный свет прольёт?

Кто в тебе тяжёлые двери распахнёт?
Кто воскресит нерассказанность мечты?
Кто снимет с нас этот мучительный гнёт?
Мы только отражения зеркальной пустоты.

 Мы кружимся бешено один лишь час,
Мы носимся с бешенством скорее и скорей,
Дробятся мгновения и гонят нас,
Нет выхода, и нет привидениям дверей.

Мы только сплетаемся в пляске на миг,
Мы кружимся, не чувствуя за окнами Луны,
Пред каждым и с каждым его же двойник,
И вновь мы возвращаемся в зеркальность глубины.

Мы, мёртвые, уходим незримо туда,
Где будто бы всё ясно и холодно-светло,
Нам нет возрожденья, не будет никогда,
Что сказано — отжито, не сказано — прошло.

Бойтесь старых домов,
Бойтесь тайных их чар,
Дом тем более жаден, чем он более стар,
И чем старше душа, тем в ней больше задавленных слов. (1899)
                  _____________________________________________________
               
 НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ  ГУМИЛЁВ  (1886-1921). Очаровательно озорную- сведённую к детской готическую картинку создал Николай Гумилёв: его «НЕОРОМАНТИЧЕССКАЯ СКАЗКА», 1906 г . как бы подводит некогда модной теме своеобразный итог:
 
Над высокою горою
Поднимались башни замка,
Окруженного рекою,
Как причудливою рамкой.

Жили в нем согласной парой
Принц, на днях еще из детской,
С ним всезнающий, и старый,
И напыщенный дворецкий.

В зале Гордых Восклицаний
Много копий и арканов,
Чтоб охотиться на ланей
И рыкающих кабанов.

Вид принявши молодецкий,
Принц несется на охоту,
Но за ним бежит дворецкий
И кричит, прогнав дремоту:

«За пределами Веледа
Есть заклятые дороги,
Там я видел людоеда
На огромном носороге…

Принц не слушает и мчится,
Белый панцырь так и блещет,
Сокол, царственная птица,
На руке его трепещет.

Вдруг… жилище людоеда —
Скал угрюмые уступы,
И, трофей его победы,
Полусъеденные трупы.

И, как сны необычайны,
Пестрокожие удавы…
Но дворецкий знает тайны,
Жжет магические травы...
Юный принц вошел нечаян
В этот дом глухих рыданий,
И испуганный хозяин
Очутился на аркане.

Людоеда посадили
Одного с его тоскою
В башню мрака, башню пыли,
За высокою стеною…
                _____________________________________________________               
               
         
АННА  АНДРЕЕВНА  АХМАТОВА (1899-1966)

В том доме было очень страшно жить,
И ни камина свет патриархальный,
Ни колыбелька моего ребёнка,
Ни то, что оба молоды мы были
И замыслов исполнены,
Не уменьшало это чувство страха.
И я над ним смеяться научилась
И оставляла капельку вина
И крошки хлеба для того, кто ночью
Собакою царапался у двери
Иль в низкое заглядывал окошко,
В то время, как мы, замолчав, старались
Не видеть, что творится в зазеркалье,
Под чьими тяжеленными шагами
Стонали тёмной лестницы ступени,
Как о пощаде жалостно моля.
И говорил ты, странно улыбаясь:
«Кого они по лестнице несут?»

Теперь ты там, где знают всё, скажи:
Что в этом доме жило кроме нас? - 1921, Царское Село
     *    *   *
                _____________________________________________________


ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ БУНИН (1870-1853) - русский писатель и поэт, лауреат Нобелевской премии. СУХОДОЛ. ПОВЕСТЬ. 1912 г. Дети слушают рассказы о родовом поместье «Суходоле» горничной Натальей из крепостных… Чтобы понять этот рассказ, нужно вспомнить конец пушкинской «Капитанской дочки»:

       «Вскоре потом Петр Андреевич женился на Марье Ивановне. Потомство их благоденствует в Симбирской губернии. -  В тридцати верстах от *** находится село, принадлежащее десятерым помещикам…» - русский готический родовой замок.
«Рукопись Петра Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его внуков…» - и достоинства, и недостатки Петра Гринёва не личные - родовые.

         Именно родовая мудрость в кровавую бурю «вынесла» 17-го мальчика Петрушу Гринёва. В родовой мудрости и растворился герой, когда нужда в нём отпала: при конце романа Автор все концы «связал» правильно.  С оборванной Пушкиным ноты и начинает Бунин свой рассказ: сила рода – и дворянского, и народного – замутилась. Обновления – не факт, что благие! – неизбежно грядут.

        РОДОВОЕ ИМЕНИЕ «СУХОДОЛ»: «Подрастая, все внимательнее прислушивались мы к тому, что говорилось в нашем доме о Суходоле: все понятнее становилось непонятное прежде, все резче выступали странные особенности суходольской жизни. Мы ли не чувствовали, что Наталья, полвека своего прожившая с нашим отцом почти одинаковой жизнью, – истинно родная нам, столбовым господам Хрущевым! И вот оказывается, что господа эти загнали отца её в солдаты, а мать в такой трепет, что у неё сердце разорвалось при виде погибших индюшат!
 – Да и правда, – говорила Наталья, – как было не пасть замертво от такой оказии? Господа за Можай её загнали бы!

     А потом узнали мы о Суходоле нечто еще более странное: узнали, что проще, добрей суходольских господ "во всей вселенной не было", но узнали и то, что не было и "горячее" их; узнали, что темен и сумрачен был старый суходольский дом, что сумасшедший дед наш Петр Кириллыч был убит в этом доме незаконным сыном своим, Герваськой, другом отца нашего и двоюродным братом Натальи; узнали, что давно сошла с ума – от несчастной любви – и тетя Тоня, жившая в одной из старых дворовых изб возле оскудевшей суходольской усадьбы и восторженно игравшая на гудящем и звенящем от старости фортепиано экосезы; узнали, что сходила с ума и Наталья…
 
        Наши страстные мечты о Суходоле были понятны. Для нас Суходол был только поэтическим памятником былого. А для Натальи? Ведь это она, как бы отвечая на какую-то свою думу, с великой горечью сказала однажды:
– Что ж! В Суходоле с татарками за стол садились! Вспомнить даже страшно.
– То есть с арапниками? – спросили мы.
– Да это все едино-с, – сказала она… - А на случай ссоры-с…. Дня не проходило без войны! Горячие все были – чистый порох.

         …Долго представлялся нам потом огромный сад, огромная усадьба, дом с дубовыми бревенчатыми стенами под тяжелой и черной от времени соломенной крышей – и обед в зале этого дома: все сидят за столом, все едят, бросая кости на пол, охотничьим собакам, косятся друг на друга – и у каждого арапник на коленях Правда, столбовые мы, Хрущевы… много было среди наших легендарных предков знатных людей вековой литовской крови да татарских князьков. Но ведь кровь Хрущевых мешалась с кровью дворни и деревни спокон веку… Давно, давно пора Хрущевым посчитаться родней с своей дворней и деревней!

             В тяготенье к Суходолу, в обольщении его стариною долго жили и мы с сестрой. Дворня, деревня и дом в Суходоле составляли одну семью. Правили этой семьей еще наши пращуры. А ведь и в потомстве это долго чувствуется. Жизнь семьи, рода, клана глубока, узловата, таинственна, зачастую страшна. Но темной глубиной своей да вот еще преданиями, прошлым и сильна-то она. Письменными и прочими памятниками Суходол не богаче любого улуса в башкирской степи. Их на Руси заменяет предание. А предание да песня – отрава для славянской души! Бывшие наши дворовые, страстные лентяи, мечтатели, – где они могли отвести душу, как не в нашем доме? <…> Распри, ссоры – вот чем спокон веку славились Хрущевы, как и всякая долго и тесно живущая в единении семья…

             В усадьбу… о которой так много слышали мы, довелось нам попасть уже в позднем отрочестве. Помню так, точно вчера это было. Разразился ливень с оглушительными громовыми ударами и ослепительно быстрыми, огненными змеями молний, когда мы под вечер подъезжали к Суходолу. Черно-лиловая туча тяжко свалилась к северо-западу, величаво заступила полнеба напротив. Плоско, четко и мертвенно-бледно зеленела равнина хлебов под ее огромным фоном…»
«Пахло жасмином в старой гостиной с покосившимися полами. Сгнивший, серо-голубой от времени балкон, с которого, за отсутствием ступенек, надо было спрыгивать, тонул в крапиве, бузине, бересклете. В жаркие дни, когда пекло солнце, когда были отворены осевшие стеклянные двери и веселый отблеск стекла передавался в тусклое овальное зеркало, висевшее на стене против двери…

            Если верить преданиям, прадед наш, человек богатый, только под старость переселился из-под Курска в Суходол: не любил наших мест, их глуши, лесов… При дедушке картина была иная: полустепной простор, голые косогоры, на полях – рожь, овес, греча, на большой дороге – редкие дуплистые ветлы, а по суходольскому верху – только белый голыш.

        От лесов остался один Трошин лесок. Только сад был, конечно, чудесный: широкая аллея в семьдесят раскидистых берез, вишенники, тонувшие в крапиве, дремучие заросли малины, акации, сирени и чуть не целая роща серебристых тополей на окраинах, сливавшихся с хлебами. Дом был под соломенной крышей, толстой, темной и плотной. И глядел он на двор, по сторонам которого шли длиннейшие службы и людские в несколько связей, а за двором расстилался бесконечный зеленый выгон и широко раскидывалась барская деревня, большая, бедная и – беззаботная…»

       Чего только в этом русском готическом замке не случалось: не удачные и удачные попытки убийства, сумасшествия, пожар… Какое-то наивное – даже чем-то трогательное самодурство! От мрачного очарования Автор словно хочет отделаться противоположным Скотовской «Комнаты с гобеленами» методом: не заколотить или замолчать, но выговориться. Что написано – обсуждено, то уже так не владеет душой.
_______________________________________________________
                ___________________________________________________               
 
         АРКАДИЙ ГАЙДАР (1904-1941).  НА РАЗВАЛИНАХ ГРАФСКОГО ЗАМКА. ПОВЕСТЬ. 1929 г. В повести имеется «тень» тени готического замка, где граф спрятал драгоценности: «В революцию граф с семьей убежал. Усадьбу старинную мужики сгоряча разграбили… В суматохе кто-то то ли нарочно, то ли нечаянно запалил ее. И выгорело у каменной усадьбы все деревянное нутро. Одни только стены сейчас торчат, да и те во многих местах пообвалились…» - а что было?

       А было – «Картинка - что снутри, то и снаружи. Одни оранжереи чего стоили. И чего там только не было - и орхидеи, и тюльпаны, и розы, и земляника к рождеству... Пальма даже была огромная, больше двух сажен. Специально с Кавказа, из-под Батума, выписали», - тут собственно, вместо готики просто описания остатков имения. В богатых имениях чаще всего были зимние оранжерее а в них – камелии и прочие для русской зимы редкости. Охотничьи домики в имениях тоже не были редкостью.

       «Постройка, известная под названием "охотничьего домика", находилась верстах в семи от "Графского". Выстроенный когда-то по прихоти графа вдали от проезжих дорог, на краю огромного болота, он оставался почти нетронутым и по сию пору. Правда, все, что из него можно было унести, было расхищено за годы войны, но сам домик, сложенный из валявшихся в изобилии глыб серого камня, уцелел.
После революции кто-то из сожженных крестьян хотел было приспособить домик под жилье, но место оказалось совсем неудобное: с одной стороны камень, с другой - болото. Так и не вселился в домик никто, и зарос он сорной травою да сырым мхом… Целые тучи мошкары носились меж деревьев. Солнце плохо прогревало сквозь густую листву влажную землю…» Вместо привидений бывший граф в паре с просто бандитом тайно пытаются забрать под пальмой закопанные драгоценности.
__________________________________________________________
                ___________________________________________________
 
               
          АНДРЕЙ БЕЛЫЙ (псевдоним Бориса Николаевича Бугаева; 1880 — 1934) — писатель, поэт, критик.  РОМАН БЕЛОГО В ТРЁХ ЧАСТЯХ - «МОСКВА», «МОСКВА ПОД УДАРОМ», «МАСКИ» (1925—1930). Уж Белый то показывает моральную нездоровость в России предреволюционной жизни с явными элементами готики! Самым главным готическим элементом является, конечно, причудливый язык, которым излагается проза Белого. Но и один из претендующих на символическую концентрацию недостатков времени центральных персонажей заслуживает внимания!

            «Эдуард Эдуардыч фон-Мандро, очень крупный делец, проживал на Петровке в высоком, новейше отстроенном желтокремовом доме с зеркальным подъездом, лицованным плиточками лазурной глазури; сплетались овальные линии лилий под мощным фронтоном вкруг каменной головы андрогина; и дом отмечался пристойною мягкостью теплого коврика, устилавшего лестницу, перепаренную отоплением, бесшумно летающим лифтом, швейцаром и медными досками желто-дубовых дверей, из которых развертывались перспективы зеркал и паркетов; новей и огромнее прочих сияла доска: "Эдуард Эдуардович фон-Мандро". Можно было бы приписать: "холостяк"; дочь его, шестнадцатилетняя, зеленоглазенькая Лизаша, с переутонченным юмором и чрезмерною несколько вольностью, щебетала средь пуфов, зеркал и паркетов в коричневом платьице (форма арсеньевских гимназисток)…

       Здесь, в доме Мандро, все должны быть, как дома; не с улицы-ж прямо являлись, - из очень почтенных семейств, и коммерческих, и дворянских; и фактами не питалися подозрения я бы сказал, что мещан, не читавших Оскара Уайльда и Габриэля д'Аннунцио, - разве вот: атмосфера неуловимая подымалась от этих Лизашиных вечеринок… но Эдуард Эдуардыч, имея весьма осязательный вес, ничему невесомому верить не мог; в его доме все было бонтонно и чинно: лакей, принимавший одежду гостей, носил белый крахмаленный галстук, был в белых перчатках: руководящая чаепитием дама была фешенебельна; вин не давали: так что-ж? И притом в наше время; Лизаша свободно бывала: в театрах, в концертах, в "Кружке" и в "Свободной эстетике"; даже ее познакомили с Брюсовым; сам Эдуард Эдуардыч случайно являлся на дружеских вечеринках (он вечно куда-то спешил), пересекал пестрый рой, застревал на полчасика, великолепно оскабливаясь, беря под руку то того, то другого, показывал, что он - равный: "Мои молодые друзья!" И потом исчезал…»

             ДАЛЕЕ СЛЕДУЕТ ВПЕЧАТЛЯЮЩИЙ ПОРТРЕТ ГЕРОЯ: «Эдуард Эдуардович… глядел гробовыми глазами бобрового цвета; и взгляд этот деланным был; он измеривал глуби зеркал, пропадая туда, как в волнистое море былого; рассудком же, резким резцом, - высекались из каменной памяти: мраморы статуй. Мандро вел успешно дела: был артист спекуляций. Казалось порою, что он, как орел, на ширеющих, в высь уходящих кругах, мог включить в свою сферу огромнейший горизонт предприятий, обнявший Европу и даже Америку; мог бы… среди русских дельцов заслужил бы почетное место и он; но какая-то дума, отвлекшая мысли его, низводила его к аферистам: вращался порою в темнейших кружках заграничных агентов так точно, как царский вельможа дней прежних, осыпанный милостью дней, принимал губернаторов в старом халате, небритый и заспанный.

      В формах его окружавшего быта ходил, как в халате: с ленивым зевком. Вот фасонная выкройка бакенбарды, где каждый волосик гофрирован был, поднялася над креслами и отразилася в зеркале; в зеркало он посмотрел и защурил курсивом ресницы, оправив заколотый изумрудиком галстучек; он создавал меблировку для всех своих жестов: откинется, - фоны зеленых обой его вырежут четко; поднимется - и тонконосый, изысканный профиль его отразится в трюмо… Меблировал свои жесты, но дело не в этом.

        Включал свое имя в компании, о которых ходила молва, что компании эти лишь вывески, за которыми совершаются подозрительные и законом караемые дела. Для чего были нужны такие дела фон-Мандро, когда силою воли, культурою мог бы добиться успехов, не портя своей репутации? Он ее портил
.
      И - соболь бровей, грива иссиня-черных волос с двумя вычерченными серебристыми прядями, точно с рогами, лежащими справа и слева искусным прочесом над лбом, соболиные бакенбарды с атласно-вбеленным пятном подбородка (приятною ямочкой), - все это дрогнуло; съехались брови - углами не вниз, а наверх, содвигаясь над носом в мимическом жесте, напоминающем руки, соединенные ладонями вверх; между ними слились три морщины, как некий трезубец, подъятый и режущий лоб; здесь немое страдание выступило…

      Говорили: его спекуляции, странная очень на бирже игра, за которую он получал от кого-то проценты, - вели к понижению русских бумаг на берлинской, на венской, на лондонской биржах; был случай, когда, как нарочно, едва не привел он к полнейшему краху одну из тех фирм, где он сам был директором… Тут, как копытом зацокавший конь, загрызающий удила, - припустился он взглядом; но взгляд задержал, опустил и кусал себе губы, как дикий, осаженный конь…

               Он был тот же сдержанный, ласковый, мило рассеянный, всем улыбавшийся блеснями белых зубов; но и всем угрожавший ожогом зеркального взгляда: манеры Мандро обличали приемы искусства, которым, казалось, владел в совершенстве…

          Происхождение рода Мандро было темно; одни говорили, что он - датчанин; кто-то долго доказывал - вздор: Эдуард Эдуардыч - приемыш усыновленный; отец же его был типичнейший грек, одессит, - Малакаки; а сам фон-Мандро утверждал, что он - русский, что прадед его проживал в Эдинбурге, был связан с шотландским масонством, достиг высшей степени, умер - в почете; при этом показывал старый финифтевый перстень; божился, что перстень – масонский».
Портрет Эдуарда Эдуардыча Мандро – вполне зловеще – причудливо готический: сейчас спрыгнул сейчас из золочёных рам: либо шпион с оттенком сатанизма.

       ЕЩЁ НЕМНОГО О ЗАЧАРОВАННОМ ЗАМКЕ И ЕГО ХОЗЯИНЕ - МАНДРО: «Вместо обой - облицовка стены бледнопалевым камнем, разблещенным в отблески; и между ним - яснобелый жерельчатый, еле намеченный барельеф из стены выступавших, колонных надставок; кариатиды, восставшие с них, были рядом гирляндой увенчанных старцев; они опускали себе на затылки подъятыми дланями выщерблины архитрава.

      Согнулися там толстогубые старцы, разлив рококо завитков бороды; те двенадцать изогнутых, влепленных станов, врастающих в стену (направо - шесть станов, налево - шесть станов), подняли двенадцать голов и вперялися дырами странно прищурых зрачков в посетителей. Окна - с зеркальными стеклами: крылись подборами палевых штор с паутиною кружев, опущенных до полу.

       И опускалась огромная, нервная люстра, дрожа хрусталем, как крылом коромысла, из странных, лепных потолочных фестонов, где шесть надувающих щеки амуров составили круг. Золоченая рама картины Жорданса безвкусила зал... Вступление в зал создавало иллюзию: грохнешься ты на паркет, точно зеркало, все отражавшее; звуки шагов удвоялись, сопровождаясь пришлепкою, точно пощечиной звонкого эхо…» - иллюзией оказывается и жизнь хозяина иллюзорного «дома с атмосферой» - с нехорошей атмосферой.  И имя, и всё у хозяина поддельное:

       «В веке двенадцатом был бы, наверное, он с крестоносцами; в веке шестнадцатом действовал бы заодно с инквизицией; в веке двадцатом, увы, спекулянтом он стал; но - во всем изощрился; и - странные вкусы имел… Для тех же, с которыми дружбу водил, был он пагубою… Подсаживался к безбородым юнцам на бульваре… и "Сатанилом" Мандро в его бытность в Джирженте его называл иезуит Лакриманти… Был Эдуард Эдуардович префантастической личностью: не собирал миллионов; и гадил для гадости; случай редчайшей душевной болезни».
_______________
      
МАНДРО – ЛИТЕРАТУРНЫЙ «ПОТОМОК» СРАЗУ И СВИДРИГАЙЛОВА из «Преступления и наказания» Достоевского, и чёрта Ивана Карамазова. Вся окружающая блестящего дельца дворцовая роскошь, блеск и театральные жесты оказываются скрывающей разложение маской. Вечером, когда Мандро снимает и фрак, и вставные зубы, и даже будто снимает улыбку – остаётся только до обезьяно подобия волосатый и сифилитик (в прошлом – «Мандрашка»), которому мерещатся привидения. Дельца разоблачают: «из дома исчез фон-Мандро. Да, - его не увидели больше; он - канул без адреса, в тьму растворился: ушел в безызвестие; стал безымянкою он… развеявшись в воздухе…
Обнаружилось это в заполночь; искали; вошли в кабинет… пустел кабинет освещенный; горело пустое сафьянное кресло; весьма вероятно, когда в кресло сел, оно - вспыхнуло; горсточка пепла серела», - с обрисованным Автором перерождением хоть к чему-то лучшему такого героя не все согласятся.

          ЗАБЕГАЯ ВПЕРЁД: Мандро – литературный «брат» Воланду из «Мастера и Маргариты» - но брат троюродный. Портреты Мандро и Воланда сходятся элементами грима Фёдора Шаляпина в роли Мефистофеля в опере «ФАУСТ». Как и у Мандро все «предприятия» Воланда тоже кончаются «крахом» - смертями, пожарами, тлением. в обрисовке персонажа Белый играет фейерверком ритмизованных реминисценций, а под маскою героя всё-таки физически человек. Полу фантастику Белого Булгаков обратит в полную, - полу чёрта Белого сделает настоящим чёртом. Чёрт в «Мастере…» будет играть роль, помогающую явить психологию советской Москвы.
                _________________________________________

        ЕВГЕНИЙ ИВАНОВИЧ ЗАМЯТИН (1884-1937) - русский писатель, критик и публицист.  Роман -антиутопия «МЫ» (1920) -  действие происходит около 32 века. В идеале оставаясь социалистом, Замятин критикует – предугадывает жёсткое обезличивание в новом обществе.
 
         ИДЕЯ РОМАНА "МЫ": в «идеальном» государстве уничтожено почти всё личное: вместо имён – «нумера»; фантазия – преступление; сны и желания – болезнь.  На личную жизнь – 2 часа в день: прогулки и секс. «Инкубаторские» дома прозрачные, – так как жизнь вся общественна. И вот по приглашению играющей с ним – будящей в нём любовь - героини (заговорщикам нужна информация) герой совершает экскурсию в старый музейный дом 19 века.
   
     «Мы у Древнего Дома. Все это странное, хрупкое, слепое сооружение одето кругом в стеклянную скорлупу: иначе оно, конечно, давно бы уже рухнуло. У стеклянной двери – старуха, вся сморщенная и особенно рот: одни складки, сборки, губы уже ушли внутрь, рот как-то зарос – и было совсем невероятно, чтобы она заговорила. И все же заговорила.
– Ну что, милые, домик мой пришли поглядеть? – И морщины засияли (т. е., вероятно, сложились лучеобразно, что и создало впечатление «засияли»). <…>

       Я открыл тяжелую, скрипучую, непрозрачную дверь – и мы в мрачном, беспорядочном помещении (это называлось у них «квартира»). …Странный, «королевский» музыкальный инструмент (рояль) – и дикая, неорганизованная, сумасшедшая… музыка, пестрота красок и форм. Белая плоскость вверху; темно-синие стены; красные, зеленые, оранжевые переплеты древних книг; желтая бронза – канделябры, статуя Будды; исковерканные эпилепсией, не укладывающиеся ни в какие уравнения линии мебели. Я с трудом выносил этот хаос. Но у моей спутницы был, по-видимому, более крепкий организм.
– Это – самая моя любимая… – Точнее: самая нелепая из всех их «квартир».
– Или еще точнее: государств, – поправил я. – Тысячи микроскопических, вечно воюющих государств, беспощадных, как…

     …Мы прошли через комнату, где стояли маленькие, детские кровати (дети в ту эпоху были тоже частной собственностью). И снова комнаты, мерцание зеркал, угрюмые шкафы, нестерпимо пестрые диваны, громадный «камин», большая, красного дерева кровать. Наше теперешнее – прекрасное, прозрачное, вечное – стекло было только в виде жалких, хрупких квадратиков-окон.
– И подумать: здесь «просто-так-любили», горели, мучились… (опять опущенная штора глаз). – Какая нелепая, нерасчетливая трата человеческой энергии, - не правда ли? <…>

          Вот остановились перед зеркалом. В этот момент я видел только её глаза. Мне пришла идея: ведь человек устроен так же дико, как эти вот нелепые «квартиры», – человеческие головы непрозрачны, и только крошечные окна внутри: глаза. …Я определенно почувствовал себя пойманным, посаженным в эту дикую клетку, почувствовал себя захваченным в дикий вихрь древней жизни... С полочки на стене прямо в лицо мне чуть приметно улыбалась курносая асимметрическая физиономия какого-то из древних поэтов (кажется, Пушкина). Отчего я сижу вот – и покорно выношу эту улыбку, и зачем все это: зачем я здесь, отчего это нелепое состояние? Эта раздражающая, отталкивающая женщина, странная игра. <…>

       Она подошла к статуе курносого поэта и, завесив шторой дикий огонь глаз, там, внутри, за своими окнами, сказала на этот раз, кажется, совершенно серьезно (может быть, чтобы смягчить меня), сказала очень разумную вещь:
– Не находите ли вы удивительным, что когда-то люди терпели вот таких вот? И не только терпели – поклонялись им. Какой рабский дух! Не правда ли? <…> Но ведь, в сущности, это были владыки посильнее их коронованных. Отчего они не изолировали, не истребили их? <…>».
               
               
     Глаза сравниваются с окнами дома. Тогда вся личность – подобие готического замка с его тёмными закоулками и неожиданностями.   Стеклянный просматриваемый куб новой жизни и дом или старый замок как музейный атрибут…   В СССР «МЫ» полностью был впервые издан в 1988 году. «Замятин — блестящий стилист, оказавший сильное влияние на многих русских писателей. Он писал в стиле… сатирического, часто гротескного сюрреализма, который называл неореализмом», - Вольфганг Козак (немецкий литературный критик).

                _________________________________________
               
            МИХАИЛ АФАНАСЬЕВИЧ БУЛГАКОВ «МАСТЕР И МАРГАРИТА» (1940). Антиутопия на возможное будущее Замятина и фантастическая сатира на уже существующее общество Булгакова вдохновлены одним временем и одними событиями. В «МЫ» Замятина «Идеальным» безличным обществом управляет неведомый «Благодетель». В булгаковскую Москву «управиться» является дьявол лично – вместо дьявольского портрета в готике тоже «неореалистический» дьявол. Внешняя канва – бутафорская цепочка нужных для готического романа событий в «Мастере…» сохранена.
 
        В перекличку с Замятиным, не портрет, но памятник Пушкину будет выступать в функции святого предмета в проклятом замке – всей Москве. В Главе 6. «Шизофрения, как и было сказано» поэта «Сашку – бездарность» - Рюхина Иван Бездомный характеризует: «Т и п и ч н ы й  к у л а ч о к  по своей психологии, – заговорил Иван Николаевич, которому… – и притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, который он сочинил к первому числу! Хе-хе-хе... ”Взвейтесь!” да ”развейтесь!”... А вы загляните к нему внутрь – что он там думает... вы ахнете! – и Иван Николаевич зловеще рассмеялся.

       Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он отогрел у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на поверку злобным врагом. И главное, и поделать ничего нельзя было: не ругаться же с душевнобольным?!».

     Благоразумия хватило ненадолго. Оставив Бездомного в доме скорби, Рюхин едет в город на грузовике: «Настроение духа у едущего было ужасно… Рюхин старался понять, что его терзает… Мысль о том, что худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да, да, конечно, и это. Но это – так ведь, общая мысль. А вот есть что-то еще. Что же это? Обида, вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным прямо в лицо. И горе не в том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда.

       Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный трясущийся пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.
      …И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год… Что же принесут ему эти стихотворения? Славу? ”Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не придет к тому, кто сочиняет дурные стихи. Отчего они дурные? Правду, правду сказал! – безжалостно обращался к самому себе Рюхин, – не верю я ни во что из того, что пишу!..”

        …Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и, более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что грузовик его стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на бульвар, и что близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар.

        Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. ”Вот пример настоящей удачливости... – тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, – какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не понимаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: ”Буря мглою...”? Не понимаю!.. Повезло, повезло! – вдруг ядовито заключил Рюхин... – стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие...”» - здесь Рюхин как бы играет роль бедного Евгения из «Медного всадника» Пушкина. Медный всадник гонится за Евгением, - значит, считает опасным противником! Памятник Пушкина к Рюхину безразличен: слишком угрожающий мелок.
_________

         В «Мастере и Маргарите» вся Москва оказывается в «роли» готического замка: рисуется ряд сатирических до зловещести портретов «законодателей мод» после революционного времени – замковая портретная галерея. Тайное подземелье или башня замка с привидением – вместо них в квартире №50 – в комнатах, то готических, то ли напоминающих бутафорский склад театрального реквизита, поселяется дьявол. Дьявол издревле «уносит» в ад грешников, - так происходит в социалистическом «готическом замке».

       В ГЛАВЕ 7 «НЕХОРОШАЯ КВАРТИРА» даётся «готическая» предыстория квартиры: «Квартира эта – N 50 – давно уже пользовалась если не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Еще два года тому назад владелицей ее была вдова ювелира де Фужере. Анна Францевна де Фужере, пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти сдавала жильцам: одному, фамилия которого была, кажется, Беломут, и другому – с утраченной фамилией.
И вот два года тому назад начались в квартире необъяснимые происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезает.

      Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал в переднюю второго жильца (фамилия которого утратилась) и сказал, что того просят на минутку зайти в отделение милиции в чем-то расписаться». Жилец сказал, «что он вернется через десять минут, и ушел вместе с корректным милиционером в белых перчатках. Но не вернулся он не только через десять минут, а вообще никогда не вернулся. Удивительнее всего то, что, очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.
Набожная, а откровеннее сказать – суеверная, Анфиса (домработница) так напрямик и заявила… что это колдовство и что она прекрасно знает, кто утащил и жильца и милиционера, только к ночи не хочет говорить.

        Ну, а колдовству, как известно, стоит только начаться, а там уж его ничем не остановишь. Второй жилец исчез, помнится, в понедельник, а в среду как сквозь землю провалился Беломут, но, правда, при других обстоятельствах. Утром за ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти его на службу, и отвезла, но назад никого не привезла и сама больше не вернулась…» - пропали все жильцы с хозяйкой вместе… Так Автор романа пародирует – идущие в 30-х годах аресты уравнивает со старинным готическим унесением жертв чёртом. А ведь чёрту –тем более – сатане! – для проживания нужна соответствующая рангу обстановка.
____________
      
В ГЛАВЕ 18 «НЕУДАЧЛИВЫЕ ВИЗИТЁРЫ» в квартиру №50 явшийся жулик – буфетчик Соков видит: «Вся большая и полутемная передняя была загромождена необычными предметами и одеянием. Так, на спинку стула наброшен был траурный плащ, подбитый огненной материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага с поблескивающей золотом рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в углу так же просто, как какие-нибудь зонтики или трости. А на оленьих рогах висели береты с орлиными перьями…
- Пройдите в гостиную, – сказала девица…

     Войдя туда, куда его пригласили, буфетчик даже про дело свое позабыл, до того его поразило убранство комнаты. Сквозь цветные стекла больших окон (фантазия бесследно пропавшей ювелирши) лился необыкновенный, похожий на церковный, свет. В старинном громадном камине, несмотря на жаркий весенний день, пылали дрова. А жарко между тем нисколько не было в комнате, и даже наоборот, входящего охватывала какая-то погребная сырость. Перед камином на тигровой шкуре сидел, благодушно жмурясь на огонь, черный котище.
 
        Был стол, при взгляде на который богобоязненный буфетчик вздрогнул: стол был покрыт церковной парчой. На парчовой скатерти стояло множество бутылок – пузатых, заплесневевших и пыльных. Между бутылками поблескивало блюдо, и сразу было видно, что это блюдо из чистого золота. У камина маленький, рыжий, с ножом за поясом, на длинной стальной шпаге жарил куски мяса, и сок капал в огонь, и в дымоход уходил дым.
 
         Пахло не только жареным, но еще какими-то крепчайшими духами и ладаном, от чего у буфетчика, уже знавшего из газет о гибели Берлиоза и о месте его проживания, мелькнула мысль о том, что уж не служили ли, чего доброго, по Берлиозу церковную панихиду, каковую мысль, впрочем, он тут же отогнал от себя, как заведомо нелепую. Ошеломленный буфетчик неожиданно услышал тяжелый бас:
– Ну-с, чем я вам могу быть полезен?

       Тут буфетчик и обнаружил в тени того, кто был ему нужен.Черный маг раскинулся на каком-то необъятном диване, низком, с разбросанными на нем подушками…
– Я, – горько заговорил буфетчик, – являюсь заведующим буфетом театра Варьете...
Артист вытянул вперед руку, на пальцах которой сверкали камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром:
– Нет, нет, нет! Ни слова больше! Ни в каком случае и никогда! В рот ничего не возьму в вашем буфете!»

     ВОЛАНД ВНУШАЕТ БУФЕТЧИКУ: « ”Голубчик мой! Свежесть, свежесть и свежесть, вот что должно быть девизом всякого буфетчика. Да вот, не угодно ли отведать...”
Тут в багровом свете от камина блеснула перед буфетчиком шпага, и Азазелло выложил на золотую тарелку шипящий кусок мяса, полил его лимонным соком и подал буфетчику золотую двузубую вилку… Буфетчик из вежливости положил кусочек в рот и сразу понял, что жует что-то действительно очень свежее и, главное, необыкновенно вкусное. Но, прожевывая душистое, сочное мясо, буфетчик едва не подавился и не упал вторично. Из соседней комнаты вылетела большая темная птица и тихонько задела крылом лысину буфетчика. Сев на каминную полку рядом с часами, птица оказалась совой. ”Господи боже мой! – подумал нервный, как все буфетчики, Андрей Фокич, – вот квартирка!”»
_____________
      
 ТРЕТИЙ РАЗ ЛОГОВО САТАНЫ ОПИСЫВАЕТСЯ, когда согласившуюся быть хозяйкой на балу сатаны Маргариту этому сатане представляют:«Дверь раскрылась. Комната оказалась очень небольшой. Маргарита увидела широкую дубовую кровать со смятыми и скомканными грязными простынями и подушкою. Перед кроватью стоял дубовый на резных ножках стол, на котором помещался канделябр с гнездами в виде когтистых птичьих лап. В этих семи золотых лапах горели толстые восковые свечи. Кроме этого, на столике была большая шахматная доска с фигурками, необыкновенно искусно сделанными. На маленьком вытертом коврике стояла низенькая скамеечка. Был еще один стол с какой-то золотой чашей и другим канделябром, ветви которого были сделаны в виде змей. В комнате пахло серой и смолой, тени от светильников перекрещивались на полу. <…>

       Все это замирающая от страха Маргарита разглядела в коварных тенях от свечей кое-как. Взор ее притягивала постель, на которой сидел тот, кого еще совсем недавно бедный Иван на Патриарших прудах убеждал в том, что дьявола не существует. Этот несуществующий и сидел на кровати.

      Два глаза уперлись Маргарите в лицо. Правый с золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый – пустой и черный, вроде как узкое игольное ухо, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней. Лицо Воланда было скошено на сторону, правый угол рта оттянут книзу, на высоком облысевшем лбу были прорезаны глубокие параллельные острым бровям морщины. Кожу на лице Воланда как будто бы навеки сжег загар…» - то есть с «с лицом бронзового цвета», как ростовщик в портрете Гоголя.

        Невольно припоминается так же, как при представлении Манилова Гоголь ехидничает, что легко описывать портреты демонических личностей: «черные палящие глаза, нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ – и портрет готов». Всё вместе это соответствует эффектному гриму Фёдора Шаляпина в партиях Мефистофеля в операх Арриго Бойто «Мефистофель» и Шарля Гуно «Фауст».

КОГДА СЛОВЕСНЫЙ ПОРТРЕТ САТАНЫ ВПЕЧАТЛЯЕТ, а  САТАНА ЗДЕСЬ САМ, ТО ПИСАННЫЙ ПОРТРЕТ, ВРОДЕ, И НЕ НУЖЕН. И всё-таки есть в романе одно литературное - «маленькое» портретное изображение дьявола. Перед балом повесили «на грудь Маргариты тяжелое в овальной раме изображение черного пуделя на тяжелой цепи. Это украшение чрезвычайно обременило королеву. Цепь сейчас же стала натирать шею, изображение тянуло ее согнуться. Но кое-что вознаградило Маргариту за те неудобства, которые ей причиняла цепь с черным пуделем. Это – та почтительность, с которою стали относиться к ней…» (Гл. 23) - в виде пуделя Мефистофель явился доктору Фаусту в одноимённой поэме Гёте.

          Этот сценично яркий Сатана в праздничную ночь полнолуния накануне Пасхи устраивает грандиозный бал на одну ночь восставших из могилы преступников и мерзавцев всех мастей. Для бала пространство ювелиршиной квартиры расширяется до необъятных залов с колоннами, бассейнами и оркестрами, что в развёрнутом масштабе соответствует снам героев в готических замках либо в «странных местах».  Однако с первым криком петуха всё это исчезает:

       «Ей (королеве бала – Маргарите) показалось, что кричат оглушительные петухи, что где-то играют марш. Толпы гостей стали терять свой облик. И фрачники и женщины распались в прах. Тление на глазах Маргариты охватило зал, над ним потек запах склепа. Колонны распались, угасли огни, все съежилось, и не стало никаких фонтанов, тюльпанов и камелий. А просто было, что было – скромная гостиная ювелирши, и из приоткрытой в нее двери выпадала полоска света. И в эту приоткрытую дверь и вошла Маргарита», - вполне стандартное окончание ярко готического сна во всех на эту тему произведениях до «Мастера и Маргариты».
                 
              Под пером Замятина и особенно Булгакова элементы готики утрачивают самостоятельную функцию: растворившись в новом материале они создают своеобразную светотеневую игру многими смыслами, - как открытые читателю в соответствии с его вкусами в разных направлениях двери в те, либо иные пласты смысла.
 
          И замятинское, и о булгаковское театрально бутафорское использование элементов готики едва ли совпадало задачами социалистического реализма как его понимали в сталинском аппарате. Зато Замятин и Булгаков нашли возможность, сохранив старинное очарование, вдохнуть в тему новую жизнь: готика растворилась в фантастической сатире. В старинном же смысле готики в советской литературе мы вообще не найдём, что уже было выше проиллюстрировано повестью Аркадия Гайдара «На графских развалинах». Удобно проиллюстрировать и ещё одним - последним в нашей коллекции примером.
                ________________________________________
               
АЛЕКСАНДР РОМАНОВИЧ БЕЛЯЕВ (1884 - 1942) русский писатель-фантаст - основоположник советской научно-фантастической литературы. «ЗАМОК ВЕДЬМ», ПОВЕСТЬ (1939 г.) – во время работы над повестью захватнические планы нацистов уже достаточно проявились: ими была захвачена Судетская область Чехословакии.

           НАЧАЛО РАССКАЗА: «В Судетах с юга на север тянутся кристаллические Регорнские горы с широкими закругленными верхами, поросшими хвойным лесом. Среди этих гор, находящихся почти в центре Европы, есть такие глухие уголки, куда не доносятся даже раскаты грома мировых событий. Как величественные колонны готического храма, поднимаются к темным зеленым сводам стволы сосен. Их кроны так густы, что даже в яркий летний день в этих горных лесах стоит зеленый полумрак, только кое-где пробиваемый узким золотистым лучом солнца… Не заглядывают сюда и люди. Только лесные поляны да болота, как оазисы, оживляют мрачно-величественное однообразие леса. Горный ветер шумит хвоей, наполняя лес унылой мелодией… И старый лесник Мориц Вельтман сам не знает, что и от кого он сторожит.
— Ведьм в старом замке охраняю, — говорит он иногда с усмешкой… — вот и вся работа.

        Окрестное население избегало посещать участок леса у вершины горы, на которой стояли развалины старого замка. Одна из его башен еще хорошо сохранилась, но и она давно была необитаема. С этим замком, как водится, были связаны легенды, переходившие из поколения в поколение. Население окрестных деревень этого глухого края было уверено в том, что в развалинах старого замка живут ведьмы, привидения, упыри, вурдалаки и прочая нечисть.
 
         Редкие смельчаки, решавшиеся приблизиться к замку, или заблудившиеся путники, случайно набредавшие на замок, уверяли, что они видели мелькавшие в окнах тени и слышали душераздирающие вопли невинных младенцев, которых похищали и убивали ведьмы для своих колдовских целей. Некоторые даже уверяли, что видели этих ведьм, пробегавших через лес к замку в образе белых волчиц с окровавленной пастью.

             Всем этим рассказам слепо верили. И крестьяне старались держаться как можно дальше от страшного, нечистого места. Но старый Мориц… не верил басням, не боялся ведьм и бесстрашно проходил мимо замка во время лесных обходов. Мориц хорошо знал, что ночами кричат не дети, которых режут страшные ведьмы, а совы; привидения же создает пугливо настроенное воображение из игры светотеней лунных лучей…»

       Легенды о ведьмах помогали скрываться в замке сначала убежавшему из трудового лагеря местному юноше. Потом в отъединённый от людей замок незаметно вселился бездушный учёный, для нацистов производивший опасные секретные опыты с атмосферным электричеством. Судьба, однако, наказывает его: при одном из опытов ученый гибнет. За исключением выдуманной установке по производству шаровых молний в «Замке ведьм» ведьм нет ничего фантастического. Внешне природная – пейзажная готика этой повести – по сути мнимая. Времена изменились: надвигающаяся Вторая Мировая затмевала самую жуткую готику.

      Можно считать, что после Белого и Замятина ярким – намеренно сценично бутафорским оформлением явления сатаны в Москве 1930-х именно Михаил Афанасьевич Булгаков «закрыл» очередной виток развития готической  прозы.