БЕССМЕРТИЕ
1
Воскресенье выдалось восхитительное. Оранжевая заря низко разлилась над темной линией холмов на горизонте, покрытых густыми лесами, испещренными речушками и ручьями, населенными бесчисленным диким зверьем. Микроскопические капельки росы висели прямо в воздухе, делая еще более яркими и сочными цвета этого утра. Утра, которое, казалось, было создано самим Господом для молитвы в старой капелле, куда сейчас в возвышенном трепетом молчании направлялись в окружении своих свит бароны Морган и Бартоломью.
В капеллу кроме них никого не пустили: Его Светлость Бартоломью, на территории
поместья которого – Вайсбаумхауса – находилась капелла, предпочел сегодня помолиться наедине со старым другом – Его Светлостью Морганом. Оба барона слыли людьми набожными и богобоязненными: приезжая друг к другу в гости, они первым делом на рассвете посещали божий дом, а уж затем приступали к делам, пирам и охоте. Морган, говорят, и вовсе запретил кому-либо, кроме самых преданных слуг, заходить в капеллу в своей Тхоржице, поскольку не считал возможным молиться в присутствии кого-либо, кроме своего старинного друга Бартоломью.
Бароны вошли в прохладное темное помещение. Слуги плотно затворили за ними двери, и пала благоговейная тишь. Из маленького круглого окошка под потолком падал сочный оранжевый луч прямо на большое золотое распятие – единственный элемент роскоши в этой старинной капелле, лишенной помпезного убранства. Морган и Бартоломью в священном молчании прошли к распятию и застыли, глядя, как молодое солнце играет ослепительными бликами на отполированном золоте.
– Выпендрежник, – буркнул наконец Морган и уселся прямо на пол спиной к кресту.
Бартоломью усмехнулся, тяжело и со скрипом старых суставов опустился рядом с ним и достал из-за пазухи бутыль рома.
– Почему это? – невнятно спросил он, вытаскивая пробку зубами из горлышка.
– О, где ты взял? – жадно принюхался Морган.
– Имею связи, салага, раздобыл. Наверное, это первое, что я сделал, когда мне пожаловали поместье.
– И не поделился? Свинья ты, Барти.
– Он один такой, я хранил его для особенного дня… А сегодня проснулся и подумал, что так и умереть можно, дожидаясь тот самый день. Часики-то тикают, я стар; глядишь, не проснусь и не упокоюсь на том свете, зная, что бутылку так и не откупорил.
Морган захохотал в кулак. Бартоломью пнул его кулаком в ребра:
– Замолчи, ты же благопристойный дворянин, ты не имеешь права ржать в капелле как кляча в конюшне! – Они блаженно приложились по очереди к бутылке. Ром был правильный – обжигающий, жесткий, мужской, как в старые добрые времена, настоящее разбойничье горлодерное пойло. – Так почему, – подал снова голос Бартоломью, – ты считаешь его выпендрежником?
– А что такого он сделал, чтобы такая толпа народа его почитала? Восстал из мертвых и исчез? Волшебно, ничего не скажешь. Помню я одного дядьку, которого проткнули почти насквозь гарпуном. Я тащил его на своей спине до корабля, пока он чуть ли не кишки свои рукой придерживал, уложил в каюте и все три дня, что мы плыли до колдуна-вудуиста, он ругался как последний сапожник, разбил мне в ярости все мои секстанты и вылакал весь мой ром! А когда колдун его починил – на следующий же день казнил дезертиров, усомнившихся в его бессмертии, и танцевал джигу, как пятнадцатилетний юнец. Только что-то я не вижу нигде золотых гарпунов с его пузатой тушей на каждом углу.
Настала очередь Бартоломью держать смех в кулаке. Он выглядел как моложавый старик, но даже подкрашенная рыжая борода, пышный парик, прятавший седую гриву, и выцветшие холодные глаза не могли выдать его реальный возраст. Барон и сам его не знал, а если бы подумал посчитать – ужаснулся бы, захлебываясь шакальим смехом. Вот уже лет тридцать или сорок он жил в теле, ну скажем, шестидесятилетнего, и годы лишь делали его глаза прозрачнее, да иногда – очень редко, в дождливые дни – подводила спина.
– А я знаю историю про одного юного капитана, который однажды зашел в портовый бордель с одной вполне определенной мыслью, которую мы не будем озвучивать в священных стенах дома Господня, – ответил Бартоломью голосом сказочника. Бутылка полегчала уже более чем на половину. – Говорят, девушка ему там досталась самая что ни на есть прелестная, юная и испуганная. Пожалев несчастное создание, он, рискуя шкурой, увел ее прямо из-под носа ее хозяина, долго и мучительно выдавал за матроса, обрезав ей волосы, и оставил в единственной деревне, жителям которой мог доверять, потому что когда-то спас их от какого-то морского змея за весьма солидный куш. И в тот миг, когда он уже передавал ей мешочек с золотом для дальнейшей счастливой жизни, ругаясь на свое прекраснодушие и не узнавая себя сам, она вдруг преобразилась. Морской валькирией предстала она, в вороньих крыльях, короне из соли, с суровым лицом и черными глазами, самой прекрасной и опасной женщиной во всем белом свете, и возвестила, что она – сама Смерть, и за его доброту окажет ему великую услугу – не тронет и когтем, пока он сам не решит к ней вернуться.
– Не так все было, – поморщился Морган. – Вот любят же болтать в тавернах… Я оставил ее там, вернулся через пару лет – а она, оказывается, умерла от какой-то местной лихорадки. Все псу под хвост.
– Ой ли? – хитро прищурился барон. Морган, подобно ему, словно тоже застрял в одном возрасте. Он был гораздо моложе, пожалуй, годился Бартоломью в сыновья, но по меркам людей обыкновенных мог уже быть чьим-нибудь прадедом. Худой, щеголеватый, нервный, вертлявый, Морган (особенно на контрасте с манерным и степенным Бартоломью) был похож на мальчишку, сколько бы ни пытался после пожалования чина вести себя подобающе барону. На его плечах неизменно сидел хорек – любимое животное, он был весь украшен побрякушками со старых славных времен и редко мог усидеть на месте дольше пяти минут. Взросление к Моргану так и не пришло. Хотя по части отважных и безумных авантюр он далеко переплюнул Бартоломью, который был знаменит скорее своей хитростью и коварством, в каждом его взгляде и движении сквозила какая-то детскость и наивность. Страх потерять молодость, презрение к смерти всегда заставляли его жить по-мальчишески буйно во времена пиратства; размеренность жизни барона мучила его постоянной жаждой, в то время как Бартоломью искусно наслаждался вечной старостью, не обремененной особой ответственностью и привязанностями.
– Ты никогда не задумывался, когда именно это случилось? – спросил Бартоломью. – Раз уж история про богиню смерти оказалась так безбожно переврана твоими же матросами.
– Я так и не понял, – зевнул Морган. – Столько всего было, что не углядишь, а я большую часть времени был вусмерть пьян. А ты? Все-таки тот колдун?
– Колдун был дешевым шарлатаном, хотя брюхо мне залатал прилично. Я грешу на кубок, украденный у того коллекционера, Топпи, с дикого запада. Мы, помнится, пили из него такую бурду, от которой любой бы сдох. Но выжили. Это был знак.
– Да, но за пару лет до того ты совершенно спокойно избежал подряд три висельницы и гильотину, как будто погулять вышел.
– Хм, да. А ты единственный выжил после крушения «Толстухи», да еще и ни единой царапины не заработал. Короче, что мы унесем с собой в могилу точно, так это секрет нашего бессмертия, – захихикал Бартоломью и спрятал под кафтан приконченную бутылку.
– Если не потеряем азарта… Мне ужасно скучно, Барти, – простонал вдруг Морган, как ребенок, который резко заскучал. – Я подумываю вернуться к старому доброму делу. Поехали со мной.
– Я староват уже для такого, – ответил барон. – Чувствую, что нужен здесь.
– Кому нужен? – фыркнул Морган. – Своим крысам сухопутным? Поросят выращивать? Капитан Бартоломью, которого за спиной звали прожорливым сыном морского дьявола, теперь важный помещик? Капитан Бартоломью, которого пытались убить тысячу раз, и всегда безуспешно – теперь уважаемый барон, трясущийся за свой парик?
– Перестань. – Бартоломью несильно пнул его ногой, заставляя подняться. – Молитвы плохо на тебя влияют, пойдем отсюда.
– Просто объясни мне, почему мы не можем совершить коротенькое путешествие на радость нашим бессовестным душонкам.
– Потому что мне это уже не нужно, – просто ответил старик спокойным тоном, в котором чувствовалась абсолютная уверенность в сказанном. – Смерть была тем, что толкало меня совершать все эти скотские подвиги, испытывая, до каких пределов простирается терпение судьбы. Победы становились все более беззубыми, я не испытывал никакого удовольствия, зная, что все равно выиграю, выживу, обхитрю смерть. И ей стало не интересно. Она подкидывала мне все новые опасности вяло, как дама кидает сухие фразы плохому кавалеру, чтобы он сам заскучал и отстал от нее; она ушла, а вместе с собой забрала и смысл. Мне тоже скучно, Морган. Сейчас я чувствую, что с удовольствием бы сдох, чтобы выбраться из этого унылого лимба – но я не могу.
– Меньше надо философствовать, – проворчал Морган, уныло тащась вслед за Бартоломью из капеллы. На пороге он обернулся, еще раз посмотрел на распятие и отвесил ему издевательский поклон. – Я все равно знаю, что ты выпендрежник, – ревниво процедил он на прощанье.
Вечером Бартоломью по обыкновению устроил пир. Поместье уже давно сдалось его тяге к безвкусной роскоши, украшенное всем, что блестело, было приятно на ощупь или просто дорого стоило. Перед столом, за которым сидели Морган и Бартоломью, музыканты из столицы наигрывали бесконечные, неописуемо раздражавшие Моргана фуги.
– Берем «Хромую Каракатицу», – шептал он на ухо Бартоломью, который с бОльшим интересом слушал собственное чавканье свиной рулькой, чем Моргана, – набираем команду из кого угодно, да хоть из твоих свинопасов, и плывем на север.
– И что там?
– Как это что там? Там нормальная жизнь, Барти!
– А кому оставим поместья?
– Да черт бы их побрал, эти поместья! Ты прекрасно жил кучу лет без поместий! Когда тебе пожаловали чин, пятнадцать лет назад? Как-то ты умудрился дожить без поместья до своих седин, из-за которых я теперь слушаю твое старческое нытье!
Бартоломью было искренне неинтересно. Он увлеченно ел, слушал музыку, переругивался со своим управляющим, пинал собак, снующих у него под ногами, а слова Моргана пропускал мимо ушей. При этом выглядел он настороженно, словно ждал, когда суета спадет и случится нечто, на что ему придется бросить всю концентрацию своего изворотливого ума. Морган прекрасно знал, что означает это выражение лица у Бартоломью, и злился еще больше.
– Хорошо, не на север, раз уж у тебя от холодов так болит спина, – в отчаянии тараторил Морган. – Поплыли тогда на запад, на этот случай у меня тоже есть план.
– Что я там не видел?
– Да чтоб ты сдох! – зашипел Морган и с размаху швырнул в музыкантов свой кубок с элем. – Джигу! Я не могу больше слушать это загробное тю-тю-тю!
Музыканты испуганно заиграли что-то местное, залихватское, с опаской поглядывая на Бартоломью, который не повел и ухом.
– Юг! Срединные моря! – чуть не плакал от ярости Морган, тряся Бартоломью за руку. – Солнце, жарко, толстые торговцы катаются туда-сюда, арабы, евреи, весь южный сброд!
– Морган, на кой черт я тебе сдался? Езжай сам, коль тебе так неймется.
– Ты меня затащил в эту дыру, ты отсюда и вытащишь, старый, толстый боров в парике, ты, ленивая седая…
– Ваша Светлость, – перебил его управляющий. Кажется, дело было серьезное, раз он позволил себе перебить гостя барона. Выражение на его лице застыло самое озабоченное, он долго подбирал слова, прежде чем отодвинуть несколько локонов парика у виска Бартоломью и зашептать ему что-то на ухо.
Это был тот самый момент, который Морган смутно предчувствовал в течение всего вечера. Глаза Бартоломью расширились от изумления и – может ли такое быть? – страха; он разлил свое вино, схватил управляющего за грудки, подтащил к себе:
– Быть такого не может, – прорычал он, – ты уверен?
– Я просто передаю, что они сказали, – прощебетал тот. – Я велел их напоить и накормить, они еще здесь, а она… Она в саду, у фонтана, за ней присматривают… Ждет вас.
Бартоломью резко вскочил и понесся прочь из зала, никому ничего не объясняя и грубо расталкивая людей на своем пути. Морган припустил за ним.
– Что произошло? – кричал он по пути, но Бартоломью лишь открывал рот, как вытащенная из воды рыба, не мог подобрать слов и махал рукой. Наконец, миновав несколько длинных коридоров и галерей огромного поместья, они вышли в сад, прошли в самую укромную его часть, где под сенью старого огромного ясеня деликатно журчал фонтан в виде русалки на камне, и затаились за буйными розовыми кустами. Бартоломью, по-прежнему нездорово взбудораженный, старался не дышать. Морган раздвинул ветви кустов и заглянул в образовавшееся окошко.
У корней ясеня играла с котенком девочка лет девяти. Белокурая девочка, одетая в простолюдинское платье, хрупкая, но не робкая, привела капитана Бартоломью в такой ужас, какого Морган не видел у него никогда за всю свою неприлично долгую жизнь. Но это был не тот ужас, который испытывает человек, учуяв опасность или смерть свою в чем-то – хуже: это был ужас ответственности, ужас и стыд перед старой ошибкой и ужас перед будущим, которое обещало теперь сильно усложниться… Девочка подняла голову, Морган сумел в тусклом свете фонарей рассмотреть ее лицо и бледные внимательные глаза. Только один человек умел так прищуриваться, левым глазом более, чем правым, приподнимая уголок рта. Последние сомнения Моргана растворились без следа.
– И как ты умудрился? – прошептал он.
Бартоломью молчал. Кракены, морские драконы, головорезы, казни, пытки, морские божества, сокровища диких народов, короли и герцоги, роскошные дамы и колдуны-вудуисты не завораживали его так, как заворожило сейчас самое обыденное на свете зрелище – девочка, играющая с котенком и начинающая скучать. Когда Морган было решил, что он уже никогда не ответит, старик глухо заговорил:
– Лет десять назад ездил в гости к одному герцогу, провел там довольно много времени, ну и не терял его понапрасну. Встретил женщину, обычную дочь пастуха, прекрасную, как рассвет в горах. Вспомнил молодость… Недели две даже думал, что влюблен, хотел жениться, но передумал и, вернувшись домой, обо всем забыл.
– Это когда ты писал стихи?
– Наверное… Не помню. Я выбросил из головы то время. А сегодня пришли ее односельчане и сообщили, что она умерла, рассказав напоследок, откуда у нее взялась Хельга… Доселе никто этого не знал. Померла она, как я понял, в крайней нужде, так и не вышла замуж. Девочку кормить и растить некому. Вот они и привели ее сюда…
– Я бы подумал, что ребятам самим нечего кушать, так что почему бы не выдумать романтическую историю для старого сентиментального дядьки? Но глазки у нее, Барти, сказали все за себя, – хохотнул Морган. Девочка начала озираться в поисках источника неожиданного звука, и Бартоломью грубо подтянул Моргана к себе:
– Заткнись! Нужно срочно пристроить ее нормальным людям, может даже отправить тебе к Тхоржице. Все расходы я, конечно, беру на себя…
– Ты спятил, папаша? Она, кажется, уже знает, что она не просто какая-то сиротка с гор, а дочь барона. И еще какого…
– Дочь головореза, старой презренной свиньи! – затрясся Бартоломью. – Я не собираюсь никого растить. Чему я могу ее обучить? Лакать ром в капелле, курить табак и резать горла?
– Разве ты не этого ждал?
Они снова молча уставились на Хельгу. Бартоломью не шевелился: лишь бешено вращались в глазницах бледные глаза, выдавая судорожную работу мысли. Наконец, Морган утомился. Отступив от кустов, он сказал:
– Мне ненавистно видеть тебя таким трусом. Ты отказался от моих замечательных предложений вернуться в лоно разбоя и радости жизни, так будь же хоть где-то полезен, а?
И он с силой пнул барона в спину, так, что тот выкатился из-за кустов прямо к фонтану, бессовестно ругаясь всеми известными ему ругательствами и обещая Моргану страшную месть… Хельгу это не испугало. Выпустив измученного котенка, она подошла к Бартоломью, который уже поднялся на ноги и теперь ссутулившись стоял перед ней, не зная, что сказать. Но девочка спасла ситуацию:
– Вы – барон? – решительно спросила она. Даже интонацию его голоса ей удалось унаследовать, удивился про себя Морган.
Бартоломью бросил умоляющий взгляд на Моргана, словно прося спасти его, но Морган высунул язык и провел пальцем по своему горлу. Старик вздохнул и обреченно ответил:
– Боюсь, что так. А ты – Хельга, если я не ошибаюсь?
– Мне сказали, что я теперь – Хельга Бартоломью, – безжалостно отозвалась девочка, глядя отцу прямо в лицо.
Дожидаться продолжения этого объяснения Морган не стал и в одиночестве вернулся в залу, где, без Бартоломью и под ирландскую джигу пир превратился в безумное гульбище. Бартоломью в зале больше не появлялся.
Следующий год прошел для Моргана словно в каком-то забвении.
Теперь Бартоломью навещал его гораздо реже, чем раньше, а когда приезжал, с ним всегда была Хельга, следовавшая за ним везде, как хвостик. Жизнь дочери помещика пришлась ей по вкусу, а опасения Бартоломью о том, что девочка не примет его, оказались напрасны. Новообретенные отец и дочь души не чаяли друг в друге, и до всего остального мира им, казалось, не было дела. Они играли, гуляли, он читал ей сказки, он рассказывал ей собственные истории, он с диким нечеловеческим рычанием бросался на каждого, кто, как ему мерещилось, косо смотрел на его дитя, а она плела ему венки, пела песенки, вышивала, липла к нему при всяком удобном случае. Морган ей тоже нравился, что ему странно льстило, а его ручной хорек и вовсе вызывал шторм умиления. Но старой жизни пришел конец.
Закончились утренние попойки в капелле, охота, пиры и, конечно же, пустые разговоры о том, чтобы вернуться к прошлому, к делам, в которых Морган видел свое единственное спасение. Почему-то Морган не мог взять себя в руки и состряпать торжественный побег самостоятельно. Признаться, он был паршивым организатором, в отличии от Бартоломью, и яркими лидерскими качествами не обладал, предпочитая заставить кого-то начать дело, а дальше плавно влиться в течение авантюры ради собственного удовольствия. Тхоржице, казалось, управляла собой самостоятельно, он лишь иногда подписывал какие-то бумажки и орал на провинившихся – без удовольствия, для проформы. Край цвел и креп. Морган скучал и чах.
А затем жизнь Моргана перевернулась за один день.
Ранним утром – таким ранним, что он еще не ложился в постель, а сидел над старинными картами, фантазируя наяву, как снова будет бороздить моря, а под ногами вместо твердой земли будет раскачивающая скрипящая палуба, может быть даже гнилая, вонючая, но какая разница? – в его комнату, без стука и разрешения, вбежал бледный как мертвец кастелян:
– Ваша Светлость!
– Божечки, Ян, что случилось? – взвизгнул Морган, глядя, как кастелян пытается отдышаться, чтобы выдавить хоть слово. Наконец, он пришел в себя:
– Дурные вести из поместья Его Светлости Бартоломью… Какие-то люди выкрали его дочь, чтобы получить за нее выкуп.
– Что за чушь, она всегда при нем!
– Предательство… Я не знаю подробностей, знаю только, что их обнаружили в старом заброшенном замке недалеко от Тхоржице. Бартоломью уже несется туда, он просит Вашей помощи!
– Так что же ты стоишь! – взревел Морган.
Старый замок, а точнее, оставшиеся от него руины уже окружала гвардия Бартоломью с арбалетами на изготовке, но самого его среди них не было. Несколько связанных мужчин без сознания валялись неподалеку – видимо, те, кто не успел убежать от преследования барона, теперь дожидались его изощренной мести. Морган тяжело сполз с лошади – он так и не научился достойно держаться в седле – и вопреки воплям и советам обоих кастелян кинулся в сырой зал замка с оружием наголо. В его крови кипела страсть: наконец-то… Наконец-то чувство опасности, старое, забытое, риск, как в старые добрые, несмотря на то, что смерть постоянно щадила его и оберегала, как родное дитя. Он тихо, вдоль стены крался вперед, успевая по пути заметить несколько грубо зарубленных тел – жертв ярости Бартоломью, который в бою превращался в безжалостного берсерка. Наконец, в дальней комнате, которая когда-то была, наверное, комнатой для слуг, он больше почувствовал, чем уловил глазами движение. А затем грянул панический вопль:
– Еще шаг, и я ее застрелю!
– Убери свои грязные лапы от моей дочери, или пытки, которые я к тебе применю, будут такими, каких белый свет не видел! – невнятно рычал Бартоломью. Морган ворвался в комнату. Мерзкая сцена предстала его глазам: оборванный разбойник, уродливый, с лицом и руками, покрытыми какими-то струпьями, одной рукой крепко держал за волосы плачущую Хельгу, а другой рукой направлял дуло мушкета ей в висок. Напротив него стоял Бартоломью, с мушкетом, смотрящим разбойнику между глаз. Все его тело было напряжено и натянуто, как струна. Было видно, что они стоят так в бессильном пате уже немало времени.
– Барт! – крикнул Морган, тоже направляя свое оружие в лицо негодяю. Барон обернулся, его рука с мушкетом дернулась, и тут одновременно случилось несколько событий.
Воспользовавшись общим замешательством, Хельга изловчилась за какую-то долю секунды прокусить мерзкую грязную руку похитителя и пнуть его коленом в пах. Согнувшись, он выпустил ее из рук, и Хельга кинулась к отцу. Раздалось три выстрела: бароны продырявили несчастному отродью череп, но и сам он успел сделать свой выстрел в сторону Хельги, к которой молниеносно бросился отец. Разбойник или то, что от него осталось, осел по стене. Бартоломью как-то боком, по-вороньи прыгнул к нему и стал в ярости пинать его обутыми в тяжелые сапоги ногами. Ненависть его еще не утихла, он бесновался как дикарь и ничего не понимал; Морган подхватил на руки Хельгу, прикрыл ей глаза рукой и понес прочь из замка.
– Все хорошо, – шептал он ей, – все уже позади, не трясись так…
Они вышли на залитую солнцем площадку перед замком.
– Все кончено, – возвестил Морган и передал Хельгу кастеляну Вайсбаумхауса. Воины обоих баронов издали вздох облегчения и радостный клич. Но Бартоломью не спешил возвращаться. Смутная тревога поселилась вдруг в сердце Моргана. Он снова нырнул в мрачную темноту и сырость старого замка и поспешил обратно в комнату прислуги, где случилась решающая перестрелка, изо всех сил гоня от себя предчувствие, но… напрасно.
Бартоломью сидел с закрытыми глазами, прислонившись спиной к стене. Любимая шляпа вместе с париком сползли с его головы, по плечам рассыпались седые кудри. Он казался тощим, больным и каким-то хрустально-прозрачным, словно вмиг постарел, как ему было положено.
– Барти, – потрясенно прошептал Морган, опускаясь рядом с другом на колени.
Тонкие веки старика дрогнули – он посмотрел на Моргана уже совсем белыми, даже розоватыми из-за лопнувших сосудов глазами, будто припорошенными снегом.
– Спасибо, что явился на мой зов.
– Пф, хватит, – рассердился Морган и схватил его за руку. – Вставай, не пугай Хельгу. Ты, ясное дело, устал, отдохнете в Тхоржице.
Он потянул Бартоломью, пытаясь поставить его на ноги, и тот зашипел. Правая его рука, покоившаяся на правом боку, рефлекторно метнулась к губам – он закусил костяшки пальцев, чтобы не закричать. Под рукой все это время растекалось бордовое пятно, медленно окрашивая синий камзол, шелковую блузу и кружева на ней…
Моргана бросило в дрожь. Он не мог объяснить себе, что именно подняло в нем такой ужас. Тот день, когда Бартоломью легендарно проткнули гарпуном для китов, он помнил прекрасно, словно это было вчера. Хотя вспоротое брюхо Бартоломью выглядело тогда во много раз хуже, чем эта ранка от пули, веселился он тогда так, словно порезал палец о страницу книги. Сейчас же из него словно выходила сама жизнь с каждой каплей крови, вытекала из каждого седого волоса, оставляла его, как должна была оставить уже много лет назад, и они оба понимали это, молча глядя друг на друга.
– Ерунда, – пробурчал наконец Морган. – Бывало и хуже.
– Ты сам знаешь, что это конец, – усмехнулся умирающий. – Выпьешь за меня десять бутылок рома в моей капелле в Вайсбаумхаусе?
– Катись ко всем чертям, Барти, тебя залатают и ты снова будешь трепать мне нервы…
Его перебил страшный свистящий кашель: Бартоломью, сотрясаясь всем телом, плевался густой кровью.
– Обещай, что позаботишься о Хельге.
– Сам позаботишься! Эй! – завопил Морган так, что сотряслись старые своды замка. – Сюда все, живо! С носилками! Доктора!
– Это было весело, Морган, – тихо продолжал старик. – Может, еще встретимся! Мне не страшно и не горько… Только холодно. А тогда… Это все-таки была Смерть, говорю тебе… Или кубок? – Он бредил; глаза его блуждали бессмысленно и остекленело, Моргана он перед собой уже не видел. Не видел, как тот трясся, кусал до крови губы, кидался зажимать рану или просто судорожно нес какую-то чушь.
– Да пошел ты, Барти, заткнись, или я… Или я… Оклемаешься, еще будешь ржать, когда я буду рассказывать, как ты готовился пафосно подохнуть, как какой-то сказочный рыцарь… Еще и выдашь свою девчонку за какого-нибудь герцога, вот тогда заживем, а потом я вытащу тебя на корабль наконец, и…
Но особого смысла в этих причитаниях не было. Они даже не успели доехать до Тхоржице, когда Бартоломью испустил дух.
2
– Приведите ко мне Утопленника. Немедленно.
Морган стоял в капелле Вайсбаумхауса. Перед ним на каменном столе покоилось тело Бартоломью. Его отмыли от крови, одели в парадный костюм, положили в руки церемониальную шпагу, украшенную сапфирами, и осыпали белыми цветами. Могильщикам пришлось немало поработать, чтобы спрятать столь неожиданное старение на лице такого моложавого при жизни барона. Но при всем этом, как бы ни спорил Морган из упрямства с самим собой, выглядел Бартоломью умиротворенно и даже радостно, словно спал и видел хороший светлый сон.
– Как ты мог? – тихо спросил Морган. Он был одет в траур, от беспробудного пьянства под глазами у него залегли темные мешки и разило ромом за три версты. Глаза со злобой сверлили спокойное лицо мертвеца, словно заставляя его проснуться наконец. Но тот был тих и неподвижен, как подобает усопшим. – Как ты мог превратиться в этот кусок мяса? Ты же столько раз выкручивался из самых безумных ситуаций. Чтобы какая-то пулька в печени свела тебя в могилу? Ты же бессмертный. Тебя даже кракен выплюнул однажды, настолько ты соленый и невкусный. Значит, я тоже могу… умереть?
За его спиной распахнулись двери, и кастелян Ян с неудовольствием – нечего язычникам делать в доме Господнем! – впихнул Утопленника.
– Утопленник, ответь мне, – властно, заплетающимся языком обратился к нему Морган. – Скажи мне, как он мог?
– Он умер, – отозвался Утопленник после некоторого раздумья. – С людьми так иногда бывает.
– Ты вздумал смеяться надо мной, краб? – угрожающе произнес Морган, круто поворачиваясь на каблуках – от такого виража кровь бросилась в голову и мир завалился как-то набок. Впрочем, в душе барона творилось примерно то же – ощущение падения в кошмар. – Я же не зря из всех вас позвал именно тебя. Ты единственный прекрасно знаешь, что Бартоломью НЕ МОГ УМЕРЕТЬ!
– Когда-то – не мог, хотя даже пытался, – пожал плечами Утопленник, крадучись подходя ближе. – Как и ты. А вот видишь, все же преуспел. Ты что, завидуешь?
– Я в ужасе! – воскликнул Морган.
Утопленник хмыкнул и, по старой традиции всех бывших пиратов, ступающих в мягкий мрак многострадальной капеллы, достал бутыль.
Он был морским шаманом – или просто шаманом, поскольку воды боялся страшно после того, как один корсар пустил его на морское дно за дело. Утопленник умудрился выжить, но с тех пор один вид воды вызывал в нем панику. Зато долгое общение с пиратами не прошло даром: может, колдовать он толком не умел, зато знал много секретов и тайн, кое-что соображал в магии и древних забытых знаниях и ведал все обо всех. Его таскали из города в город – исключительно по суше, разумеется, – прося совета, платя за гадания и знания. Выглядел он, как подобает шаману, совершенно дико, словно поднятый с самого дна: от него разило солью, немытым телом, поскольку страх воды не позволял ему мыться, и духами, которыми он пытался заглушить вонь; в его длинные спутанные волосы были вплетены водоросли, ракушки, рыбьи скелеты, а кое-где на древнем протертом балахоне даже каким-то образом нарастали моллюски и устрицы, которыми Утопленник в худые времена не брезговал обедать. Его мутные черные глаза с какой-то издевкой сверлили жалкого, испуганного Моргана, пока шаман цедил крепкое пойло через соломинку – то был единственный для него способ принимать жидкости.
– Ты пытаешься делать какие-то заключения о смерти, капитан. – Утопленник принципиально игнорировал пошлые дворянские титулы. – Тогда как ни о ней, ни о бессмертии ты не знаешь ничего, хоть и, вроде как, наделен последним. Бартоломью понимал немного больше.
– Поэтому он сейчас валяется тут вот… – Морган бессильно замахал руками в воздухе и случайно сбил шляпу с головы покойного.
– Именно. Поэтому он валяется тут.
Барон пьяно уставился на шамана, который наслаждался его замешательством.
– Не понимаю.
– Представь на минутку, что бессмертие – это не только ваш с Бартоломью приз от каких-то богов или где вы там его подцепили, – начал Утопленник. – Не думай и не спорь – просто представь… Пока что. Бессмертие присуще каждому, но оно бывает разным. Настолько разным, что чаще всего похоже именно на то, что ты называешь смертью. Ваше бессмертие не было вам подарено какой-то силой свыше. Чтобы было яснее, представляй все, как отношения с женщиной. Ваш дар – это скорее проклятье, а не благо: вы просто спугнули смерть, вы обманывали ее столько раз, что она просто махнула на вас рукой и отошла до лучших времен, когда, сталкиваясь с вами, она не будет испытывать унижения, ибо смерть – женщина очень гордая, хоть и со своим особенным чувством юмора. Разве будет благосклонна благородная женщина к тому, кто насмехается над ней на каждом углу и каждым своим шагом показывает, как она ему неприятна и безразлична? Но что, если эта женщина – главная и, как бы, единственная в этом мире, или все женщины в сути своей именно такие? Не мудро ли попробовать разобраться, как ты до такого скотства докатился, чем вечно убеждать себя, что тебе и так, без нее, без женской ласки, веры и любви хорошо?
– Ты точно шаман? – подозрительно скривился Морган.
– Еще одно доказательство твоего недалекого высокомерия, Ваша Темность, – зевнул тот. – Пойми, те, кто презирают смерть, обречены на жизнь без смерти – лимб хождения по кругу, бессмысленного прожигания времени, которое никогда не кончится, без шанса убежать от себя, вырастить себя, поскольку лучшие уроки давала именно игра со смертью.
Морган хотел, изо всех сил пытался спорить, но чувствовал, что слова Утопленника словно бередят в нем свежую рану.
– Есть один способ сбежать от этого, – монотонно вещал Утопленник. – Сестра смерти, идущая с нею под руку, или лучше сказать – ее светлая, так сказать, сторона. Та сторона, которая раскрывается в женщине, когда не боишься и уважаешь ее темную сторону, та, что раскрывается, чтобы осчастливить тебя одним своим присутствием. И это не жизнь, жизнь – слишком мутное слово, жизнь ближе к времени, жизнь это так непонятно, жизнью ты зовешь то, что происходит с тобой, тогда как единственное спасение – Любовь. Бартоломью успел это выяснить…
– И поэтому сдох, как собака.
– И поэтому обрел настоящее бессмертие, – хрипло рассмеялся Утопленник. – Поэтому смерть рассмотрела в нем достойного противника, вызвала его на дуэль…
– И он ее проиграл.
– Проиграл ли? Он отправился дальше, а ты так и сидишь здесь, как узник и призрак самого себя, и никакие авантюры тебя не спасут. Ты можешь отправиться куда угодно и возьмешь с собой себя – капитана-барона Моргана, которому уже все надоело, для которого закрыто чудо жизни, таинство смерти и вход в другие миры.
– Другие миры? Это? Это? – заорал Морган, схватил холодную руку трупа и затряс ею в исступлении. – Бартоломью, ну как тебе? Тебе нравятся другие миры, ты, наконец, доволен?
– Это кусок мяса, и он ничем тебе не ответит, – равнодушно отозвался Утопленник. – Тот, кто любит, умрет всенепременно, и это не страшно. Разве Бартоломью показался тебе несчастным, когда утекали последние минуты его жизни? Стареньким, может быть, но уж точно не несчастным. Жизнь насладилась его игрой сполна; он отдал долг любовью. Когда игре придет черед закончиться, и все долги оплачены, смерть забирает игрока, чтобы отправить его дальше и выше. Жизнь не остается в накладе, она будет приумножена, ведь любовь одного неизбежно отправится тому, кого любили, и принесет смысл и в нее. Вот почему люди продолжают минута за минутой, в самых страшных и недружественных частях мира влюбляться, совокупляться и размножаться, хотя все прекрасно знают, как это опасно, муторно, сложно, глупо. В детях – плодах любви, отражено истинное бессмертие, а не ваш фокус. Эгоистичное и всемирное бессмертие, новый виток новой жизни с вратами в виде смерти, меняющей тебя, как меняет каждая женщина. Умри в любви, и будешь вознагражден и утешен. Живи в одиночестве, унынии и гордыне – и не умрешь никогда, даже если страстно того захочешь, потому что без любви ты и так мертв.
– Романтическая чушь! Мой друг убит, а я… А я… – И тут в голову Моргана пришла мысль, от которой ноги подкосились сами собой, и он схватился за края постамента, на котором лежало тело Бартоломью, чтобы не упасть. Он с диким ужасом и горечью смотрел на Утопленника, который спокойно цедил свое кислое вино. – Значит, и меня может ждать такой конец?
– О чем ты? Не вижу вокруг тебя толпы маленьких баронов и любимой – да хоть какой – жены. Или бурная жизнь дает о себе знать?
– Не дает, но там осталось столько всего… – Схватившись за голову, Морган уже ничего не помнил из того, что говорил Утопленник: в его голове расписывался длинный список мест, имен и дат…
– Почему ты так цепляешься за этот лимб? – с любопытством спросил Утопленник. – Что тут такого хорошего, радостного, веселого? Когда ты последний раз был счастлив?
На какой-то короткий миг Морган засомневался. Слова Утопленника, пусть и были мигом им забыты, оставили странное ощущение, заставили что-то внутри зашевелиться тихо и вопросительно, как трепещущее на ветру пламя свечи. Но затем его глаза снова метнулись к мертвецу, и отпечаток старости, закоченелые конечности и безмятежное равнодушие на лице его вернули Моргану его сознание. Бросив последний взгляд на Бартоломью, он не глядя кинул в шамана небольшой бархатный мешочек, который мог обеспечить тому счастливое безбедное существование в последующие лет пять, и решительно покинул капеллу.
Морган составлял список 3 дня. Он не ел, мало спал, даже почти не пил, пока в его голове проносились образы, лица, места, времена. Он пытался вспомнить все, начиная с самой первой и затем раскручивая длинную галерею людей, обстоятельств, сопутствовавших знакомству, и последствий… Когда-то Морган гордился, что его список так велик по сравнению с тем же холодным Бартоломью; теперь, вписывая в него новое имя, прозвище или знак вопроса, досадливо скрипел зубами и ругал себя.
Когда дело было окончено, прибыл Колоброд. Морган всегда удивлялся, как этому толстому недоразумению на кривых коротеньких ножках удалось стать величайшим следопытом Севера, чья слава шагала далеко впереди самой его коренастой фигуры. Он прикидывался недалеким дурачком, но в быстрых маленьких глазках интеллект и внимательность сквозили не напускные. Морган в его присутствии чувствовал себя раскрытой и очень плохо написанной книгой – так снисходительно улыбался, лебезя, Колоброд, глядя на него из-под низких кустистых бровей.
– Вздумали наконец жениться, Ваша Светлость? Ну, списочек у вас, конечно, немаленький, дольше будет выбирать, нежели именно отыскать их всех…
– Нам не нужно будет ничего выбирать, – раздраженно отозвался Морган, облаченный в походный наряд, больше похожий на обноски бродяги. Кроме всего прочего, он убрал свои волосы в хвост, сбрил бородку и не побрезговал приличным количеством макияжа – короче, сделал все, чтобы остаться неузнанным. Барон Тхоржице накинул на голову глубокий капюшон и поманил следопыта за собой наружу. – Твоя задача – найти всех за пределами Северных стран; здесь уж я разберусь сам. Мы встретимся с тобой в Меддели через месяц, и я ожидаю иметь на руках полный список и удобный маршрут. В течение путешествия ты не задашь мне ни единого вопроса, никому не выдашь моего имени, не будешь предпринимать личных инициатив. Я выразился ясно?
– Кристально ясно, – со скукой в голосе отозвался Колоброд. Такие поручения он слышал не впервые и предпочитал не спорить, зная, что и сам в итоге додумается до смысла причуд своих нанимателей. – Спрошу одно. Разве мы не посетим Вайсбаумхаус напоследок?
– Что делать в Вайсбаумхаусе? – нахмурился Морган.
– Возможно, отдать последнюю дань почтения Его Светлости Бартоломью и попрощаться с маленькой баронессой? Я слыхал, сегодня похороны, – вкрадчиво сказал Колоброд.
Морган подошел к нему почти вплотную, сгреб его за грудки и прохрипел:
– Еще одно условие. Не упоминать при мне это имя ни при каких обстоятельствах. Сдох, и черт с ним.
– И это кристально ясно, – усмехнулся следопыт, и оба взобрались в свои седла.
Так началось новое и самое безрадостное путешествие барона Моргана, растянувшееся на несколько лет.
Он едва начал чувствовать, как к нему возвращается ощущение полноты жизни и азарт, когда добрался до первого борделя, где успел отметиться, когда ему только пожаловали чин, и они с Бартоломью пришли отметить сие событие инкогнито, в старой доброй атмосфере разгула и хаоса. От дальнейших забав Бартоломью поспешил отказаться, ему было интереснее проболтать с какими-то проходимцами с большой дороги; но уж Морган шанса не упустил. Теперь, спустя столько лет, он с трудом заставил себя войти в пропахшее потом и грехом помещение; сердце его выбивало такой бешеный ритм, словно решило покончить с бессмертием прямо здесь. Наконец, к нему подошла старая «мамаша», разодетая сразу в два платья и раскрашенная, как языческий идол. Хриплым испитым голосом поинтересовалась, что будет угодно господину, и он, собравшись с силами, назвал ей имя.
Та долго думала, приложив к губам палец, и наконец ответила, что такая если и была, то, кажется, умерла в тот же год, как это часто бывает с таким расходным материалом, увы. Морган принялся подробно описывать ей ту особу, изо всех сил напрягая память и припоминая подробности прошлого, которым удивлялся и сам.
– У нее бородавка была на щеке, ну или большая родинка, – вспомнил наконец он.
– Точно, точно, милостивый государь, – насмешливо отозвалась хозяйка борделя. – Я ничего не путаю, это была она. Я помню всех своих девиц, уж поверьте. А такую штучку только болван бы запамятовал. К сожалению, она действительно скончалась вскоре после вашего визита. – Тут она с подозрением заглянула в лицо Моргану, видимо подсчитывая в уме, сколько лет ему должно быть теперь и как он умудрился выглядеть так молодо. – Но если позволите, я предложу вам…
– Нет, благодарю, – отрезал Морган.
Облегчение, последовавшее за этим, покинуло его даже раньше, чем он успел снова взобраться на лошадь. Один шанс опробован, смерть, зевнув, снова не удостоила его и взглядом, и поделом тебе, старая перечница, мстительно думал Морган. Но впереди было слишком много имен и никаких гарантий, что даже Колоброд в этом человеческом муравейнике умудрится отыскать такие старые следы… Но Морган лишь надеялся, что шаман все же в чем-то прав; что смерть объявила его персоной нон грата и изо всех сил будет сохранять ему его же статус… Мысль воодушевила; барон вдохновенно пришпорил лошадь.
Примерно так же прошли следующие три года.
Колоброд действительно проявил необычайный талант следопыта. Он отыскал практически всех – одному богу может быть известно, как ему это удалось. Многие умерли, чему Морган радовался, а за эту радость ненавидел себя. Многие вышли замуж и обзавелись своими детьми, которые, как рассчитывал в уме Морган, не могли принадлежать ему. Некоторые пропали без вести, что страшно нервировало Моргана. А некоторые представали перед его глазами такими древними старухами, что барон не находил иного способа избавиться от их образов перед глазами, как снова пить до чертиков, заставляя Колоброда терпеливо пережидать его запои.
Они проходили на конях, на кораблях, в каретах, пешком по маршруту непростительно долгой жизни Моргана в поисках всех женщин, с которыми барон когда-либо мог иметь детей. Он думал непрерывно, записывая в маленькой книжице все обстоятельства встреч с каждой женщиной, чтобы сопоставить возраст детей и вероятность того, что эти дети принадлежали ему. Собственная память, раньше не отличавшаяся остротой, теперь ежедневно удивляла его, но в тревогах и неудобствах он не успевал ей удивляться. Злость на свою недальновидность в течение всей жизни не отпускала его ни на минуту, даже во сне, где его неизменно преследовал заходящийся издевательским смехом труп Бартоломью. Радовало лишь одно: все эти долгие годы, всю эту безумную «молодость» Морган хоть в чем-то был рассудителен и словно по какому-то волшебному наитию знал, даже будучи смертельно опьянен – скорее своей удачей и победами, нежели ромом – что покидать мир приключений и разбоя нужно, не оставив следа в виде ребенка с его черными вороватыми глазами. У него был лишь один скучающий, старый, вертлявый и трусливый ребенок – он сам. И только этому ребенку Морган, в чьем распоряжении была целая вечность, был готов дарить все свое время, всю заботу и весь свой страх.
Последнее имя в списке принадлежало доброй женщине, которая одиноко жила на старой ферме своего отца и однажды приютила его, уже перед пожалованием чина, у себя, а он отплатил ей, чем смог, скрасив ее беспробудное одиночество. Ферма находилась в неделе пути от Тхоржице: Колоброд специально оставил ее напоследок, чтобы завершить дело, замкнуть круг и доставить утомленного, мрачного барона в его поместье разбираться со своими демонами, а самому пуститься в новый путь.
Всадники прибыли к ферме, которая выглядела уже более обжито и благополучно, чем Морган ее запомнил. Колоброд узнал у местных (переговорами Морган сам никогда не занимался, чтобы не выдать себя, наблюдая за делом следопыта со стороны из-под своего тяжелого капюшона), что Ирис давно вышла замуж, но муж пропал на войне, и вот уже лет десять она одна растила сына. Весть об этом взволновала Моргана. Однако они прибыли в черный час. У домика Ирис толпились люди из местной деревеньки, какие-то родственники; заунывно вещал священник. Из дома выносили простенький гроб, за которым плелась, едва в сознании, старенькая, сгорбленная Ирис.
– Что случилось тут? – скорбно спросил Колоброд. Морган топтался неподалеку, навострив уши. – Кого хоронят?
– Лихорадка унесла, – ответил какой-то словоохотливый старик. – Жаль, очень жаль, дюжий был паренек. Сгорел так быстро, за пару дней всего. Оставил бедную Ирис в одиночестве, как Жак…
– Какое горе, – продолжал Колоброд. – Сколько ему было? Наверное, уже взрослый, лет восемнадцать?
Морган затаил дыхание. Трусость шептала ему в оба уха: смотри во все глаза, барон, вот тот камень у самого финиша, о который ты наконец споткнешься…
– Хм… – Старик думал очень долго; Морган с трудом сдерживался, чтобы не наброситься на него с кулаками. – Нет, – наконец ответил он. – Лет шестнадцать, совсем еще юный. Жак исчез, когда он совсем еще маленьким был.
– Наверное, вылитый отец? Темненький был?
– Нет, в мать: рыжий, с глазами голубыми, что твое осеннее небо. Да и Жак был светловолосый.
– Нет, он тоже был рыжий, – возразил какой-то детина.
– Сам ты рыжий, белый он был, как снег поутру, даже без бровей… – Завязался скучный спор.
Колоброд обернулся и вопросительно посмотрел на Моргана. Тот оседал в седле со вздохом облегчения и помотал головой, едва сдерживая улыбку. Его путешествие подошло к концу…
Гроб пронесли мимо них. В самом конце небольшой процессии шли несколько женщин, поддерживая безутешную, серую Ирис, которая едва перебирала ногами из последних сил. Морган, как завороженный, смотрел на нее, пытаясь понять собственные чувства. Снова, как тысячу раз до того, его радость сменилась мерзкой пустотой и презрением к себе, а это лицо, некогда такое доброе и простое, а теперь испещренное морщинами и страданием, готовилось преследовать его в снах вместе с поющим и танцующим бароном Вайсбаумхауса…
– Шестнадцать, – прошептал ему на ухо Колоброд. – Ты говорил, что она была незадолго до жалования чина, а тому уж восемнадцать лет и есть.
– Все верно. Я уже был в Тхоржице, когда его зачали.
– Хочешь уточнить? Я могу провернуть, нам его покажут.
– Нет, – резко ответил Морган. – Хватит. Поехали домой.
Еще ни одного следопыта на памяти Колоброда не награждали так щедро. А барону предстояло вернуться в свой лимб, снова…
3
В забвении и скучных развлечениях прошло еще несколько лет. Наконец Морган начал ощущать, как его поглощает дух старости. Во время путешествия его хорек умер, и он завел себе нового – наверное, семнадцатого по счету, и все хорьки носили одно имя на всех, словно барону было лень переучивать себя. Апатия проникла во все сферы его существования. Он стал реже устраивать шумные попойки, забросил охоту и теперь общался чаще с книгами, чем с живыми людьми. В его поместье рождались новые люди, взрослели те, кто родился при нем, и умирали те, кто жил здесь до него. Его покои теперь не посещали никакие женщины, и даже слуг он полностью заменил на мужчин, а с особами женского пола не обменивался и словом. К высокородным соседям он ездил лишь по крайней необходимости, прослыв в их кругах замкнутым женоненавистником и затворником – сами себе представители знати объясняли это смертью его старого друга, которая надломила бывшего пирата, даже не старавшегося теперь стать частью их круга. Без Бартоломью, судачили они, этот низкий разбойник, пусть и сослуживший добрую службу королю когда-то, потерял последнюю опору, тот светский компас, который помогал ему, лишенному породы и светского чутья. Те, кому судьба Моргана была не безразлична, в один голос твердили жениться на благородной женщине, но даже заикнуться об этом в присутствии самого барона было страшно. Вскоре, когда он совсем замкнулся в себе и одичал, о нем почти забыли и приглашать перестали. Лишь Тхоржице, казалось, трепетала в смутном ожидании развязки – и она явилась одним дождливым вечером, когда никто ее не ждал.
Морган прошел в свою любимую таверну. Иногда ему было настолько одиноко, что он подхватывал своего хорька и плелся поболтать с охотниками и бродягами, захаживавшими за кровом и элем. В тот вечер он, заросший бородой, одетый в истертый халат, некогда стоивший целое состояние, был особенно сер.
Новых лиц в таверне не оказалось, и Морган с элем уселся в дальнем темному углу, как вдруг поймал на себе внимательный взгляд из другого конца зала. Взгляд этот принадлежал тощей фигуре, закутанной в походный дорогой плащ. Барон уже научился по повадкам и позе различать завсегдатаев и регулярных гостей таверны, и было ясно как день, что человек, следивший за ним из-под капюшона, как некогда он, был новым лицом в Тхоржице. Морган распорядился угостить незнакомца пивом и лениво направился к нему.
Из глубокого рукава к кружке протянулась бледная тонкая рука. Морган все еще подходил, но тревога уже проникла в его сердце, как ядовитая змея. Незнакомец сделал большой глоток, сбросил капюшон и звонким высоким голосом, при звуке которого вздрогнули все, кто был в таверне, воскликнул:
– Благодарю за радушие, Ваша Светлость!
Морган застыл, как вкопанный. Таверна погрузилась в вязкую, опасную тишину. Насмешливо прищуренный взгляд, лукавая ухмылка и рыжеватые волосы, рассыпавшиеся по плечам – Морган снова ощутил, как проваливается в пропасть, глядя в бледные глаза Бартоломью.
Но чем дольше вглядывался в лицо Морган, тем яснее видел, что Хельга выросла похожей на мать. От отца ей достались знаменитые прозрачные глаза, повадки и манеры двигаться, усмехаться, говорить – и умение рушить его привычный мирок. Баронесса сбросила, наконец, свой мокрый огромный балахон, под которым оказался перешитый под ее стройную фигуру черный мужской костюм, и стала приближаться к Моргану плавным кошачьим шагом, как вдруг тот отскочил и заорал:
– Кто пустил сюда женщину?! Кому надоело жить, кто, я вас спрашиваю!..
– Не стоит срывать глотку, Ваша Светлость, и устраивать сцен. – Мягкую властность в голосе баронесса тоже позаимствовала у отца. – Мне казалось, Тхоржице и Вайсбаумхаус – старые друзья. И раз уж вы отказываетесь отзываться на мои приглашения, я приняла решение сама вас навестить.
– Барон… – Кастелян Ян, который оказался здесь же, тронул Моргана за локоть. – Я не в коем случае не думаю ослушаться ваших указаний… Но выгнать баронессу Вайсбаумхауса было бы грубейшим…
– Что вам здесь надо, Ваша Светлость? – процедил Морган.
– Я лишь хотела навестить старого друга.
– Я вам не друг.
– Вы были лучшим другом моего отца. И моим другом тоже. Вы спасли мне жизнь.
– А вы – забрали его.
Хельга нахмурилась и отвернулась. Молчание затягивалось. Наконец, Моргану удалось перевести дыхание и прошипеть сквозь гнев настолько вежливо, насколько он мог:
– Простите мне мою неучтивость, миледи. Я не хотел бы портить ваш вечер припоминанием минувших дней. Вам обеспечат лучшие условия, какие может предложить мое скромное поместье. А теперь снова прошу меня простить – страшно подводит спина в такой дождь.
И он выскользнул из таверны, не дав никому слова.
– Какого черта…
Наутро он нашел ее на стрельбище все в том же мужском костюме. Волосы света рассветного неба были убраны в толстую косу. Какое счастье, что ей не досталась в наследство близорукость и грузная фигура отца, подумал ненароком Морган, глядя на изящно выгнувшийся в выстреле стан баронессы, и закусил губу.
Стрела с коротким воинственным кличем пробила самое яблочко. Баронесса ослепительно улыбнулась:
– Доброе утро, барон! Меня стращали, что вы все утро будете торчать в своей капелле, но вас там не оказалось, поэтому я решила поупражняться, чтобы не терять времени даром.
– Доброе утро, – пробурчал Морган с самым скорбным выражением на лице.
Хельга подбежала к нему, сунув лук и колчан своему оруженосцу, и вытянулась перед ним. Морган вдруг рассмотрел, что все ее лицо усыпано юношескими веснушками, которые никак не вязались с ее мужественными утренними увлечениями и облачением. «Идиот!»
– Покажете мне Тхоржице? Последний раз я была здесь с отцом и уже ничего не помню.
– Я распоряжусь, чтобы вам их показали. Ян знает эти леса куда лучше.
– О, нисколько не сомневаюсь в его познаниях. Но я хотела бы, чтобы это сделали лично вы.
– Я занят, миледи. До вашего приезда у меня были запланированы кое-какие дела.
– Дела важнее, чем восстановление дружбы с Вайсбаумхаусом?
– Я с ним не ссорился.
– Но изо всех сил пытаетесь поссориться со мной.
Барон смотрел на нее и искренним недоумением. Чего пыталась добиться эта капризная властная девчонка с замашками несостоявшейся принцессы? О, он многое бы наговорил бы ей сейчас в тех же крепких выражениях, какими обычно общался с ее отцом. Кто она такая, чтобы…
– Я вам не девчонка, чтобы прятаться от меня как от назойливой мухи, Ваша Светлость, – засмеялась без тени обиды Хельга. – Покажите мне свои владения, хотя бы в честь вашей дружбы с моим отцом. Покажите, и я уеду. Я ведь немногого прошу.
– Мой кастелян…
Хельга резко развернулась и направилась прочь со стрельбища. Подобное хамство заставило Моргана онеметь, тупо глядя ей вслед. Наконец, она обернулась и презрительно бросила на ходу:
– Видимо, мой отец, а затем и все остальные рассказывали мне о каком-то другом капитане Моргане. Не об этом чахлом старике.
Больше она ничего не сказала, но тут уже заело самого Моргана. Выругавшись так крепко, как только мог, он, разозленный, кинулся за ней, путаясь в полах своего плаща, и оскорбленно завопил:
– Ну ладно, ладно! Только из уважения к памяти вашего отца покажу вам все, а затем отправляйтесь в свой Вайсбаумхаус и, умоляю, не трогайте меня больше!
Так началось самое обычное, самое страшное и роковое волшебство в жизни капитана-барона Моргана.
Конечно, в тот ее приезд гордыня и страхи не позволили Моргану продержать баронессу в Тхоржице больше одного обещанного дня. Но уже через неделю он, хмурый как туча, притащился в Вайсбаумхаус якобы по делам, чтобы обнаружить, как под началом баронессы край расцвел и расширился, оживленный женской рукой и молодым умом. Там он провел три дня, затем она приехала на неделю, затем Морган стал мучиться бессонницей и в мути предрассветных осенних часов ему мерещились ее веснушки, рыжая коса и разбойничья улыбка, и он засыпал на пару часов, крайне недовольный собой, но при этом словно обретший вторую молодость – настоящую. Снова вертлявый и шумный, склочный и неусидчивый, он гонял своих подопечных по всему поместью, заставляя наводить порядок, чинить крыши, ухаживать за садами, вдохновленный нарядным видом Вайсбаумхауса. По ночам его снова преследовали образы Хельги во всех ракурсах и подробностях, мысли о каком-то святотатстве, таившемся во влюбленности в дочь покойного друга, злость на то, что он старый, и смутная тревога. Но Морган успокаивал себя тем, что такой юной прекрасной особе он и сам неинтересен, древний и давно опустившийся духом на самое дно скуки и бессилия, а значит, будущего у этого недоразумения нет, и нужно пережить его, как простуду, чтобы вернуться к прежней вечной жизни. Впрочем, день, когда Морган в таверне пошутил пошлую шутку, а затем никак не отреагировал на появление чьей-то жены, отмечали втайне от него всем поместьем добрых три дня. Узнав об этом, он распорядился Яну всех казнить, а затем расхохотался.
Он не мог объяснить себе причин этого безумия. То ли она не была похожа на дам, которых Морган привык видеть в светских кругах дворян, то ли он давно отвык от женского очарования, то ли он просто дорисовывал ей запредельно прекрасные черты и качества, – и все же сила, с которой его к ней тянуло, с какой он хотел ее, была неописуема и жестока. Он подбирал слова тщательно и ювелирно, хотя Хельгу с ее грубоватым юмором было довольно трудно чем-то обидеть. Он придумывал ей подарки, затем отменял их, затем снова посылал, ненавидел себя, млел от удовольствия и снова не спал ночами. Он даже придумал, как объединить Тхоржице и Вайсбаумхаус, написал подробный план на бумажке и сжег первым делом, как встал с постели. Он совершенно потерял голову. Он снова парил в невесомости, но теперь она была похожа не на пропасть ужаса, а блаженный полет, который с любым резким словом Хельги или каким-нибудь герцогом, прельстившимся ее умом и красотой, мог оборваться и бросить его обратно в болото старости.
И вот однажды, когда они вдвоем гуляли по лесу, ловя тепло последних дней этой затянувшейся нежной весны, Хельга вдруг остановилась и задумалась, невидяще уставившись в глубь лесной чащи.
– Мне с вами хорошо, милорд, – тихо сказала она и с неожиданной, удивительной для ее воинственного характера робостью подняла на него глаза.
Сердце Моргана рухнуло. Это уловка, размышлял он в дикой панике. Не может же она думать так всерьез… И что за этим последует?..
– В Вайсбаумхаусе мне было очень одиноко. С вами жизнь заиграла новыми красками, хоть иногда вы и бесите меня до дрожи.
– Вы ведь сами обозвали меня чахлым стариком в день нашего знакомства…
– Конечно, вы делали все, чтобы я вас возненавидела. Но я, как видите, оказалась умнее.
Она осторожно приблизилась к нему, как к пугливому зверю, прекрасная, радостная и печальная одновременно, как лесная нимфа. Глаза, подсвеченные солнцем, ярко горели в обрамлении почти невидимых ресниц.
– Вы тоже вдохнули в меня жизнь, – прошептал Морган, чья душа разрывалась между ужасом и страстным желанием схватить ее и никогда не выпускать из рук. – Но я… Я стар, Хельга, мне сотня лет, а может быть, и больше…
– Ты лис, Морган, – тихо засмеялась Хельга. Он обнаружил, что она подошла совсем близко, так, что он мог сосчитать веснушки на ее лице. – Хитрый лис. Ведь сам себя ты стариком не ощущаешь, а меня боишься. Отец тоже боялся…
Ветви дуба качнулись над ними, и тень от них села Хельге на лицо, коснулась ее глазниц и скул – и на крошечную долю секунды Морган увидел явственно, как намек от самой вселенной, череп. Демон ужаса победил и завладел им и его языком безраздельно:
– Не без повода. – Хельга нахмурилась. – Нет, это не ваша вина, миледи, но…
– Ты правда считаешь, что я убила собственного отца?
– Не ты, но… Шаман сказал, что…
– Что? – Хельга резко отшатнулась от него. Ее лицо перекосила некрасивая обида. Морган чувствовал, как его блаженный полет превращается в головокружительное падение в бездну. – И поэтому ты так презираешь меня? Думаешь, я, девятилетняя девчонка, которую похитили разбойники, сама придумала убить собственного отца, которого любила больше всего на свете?
– Ты не понимаешь…
– Да даже если ты так не думаешь – ты трус. – Эти слова она словно плюнула в него. Ее тело дрожало от гнева и горечи. Они помолчали; затем баронесса вздохнула, гордо выпрямилась и чужим холодным тоном сказала: – Я благодарю вас за радушие, барон. Ваше поместье прекрасно, но мне пора вернуться в свое. Счастливо оставаться.
И она убежала, оставив Моргана одного в лесной чаще. Он долго гулял в одиночестве, онемевший и медлительный; даже его сознанию не хватало слов, чтобы начать спорить с ней или с собой в собственной голове. Когда он вернулся домой, Хельги и ее свиты в поместье уже не было.
Больше она первая ему не писала, а на его письма – виноватые, извиняющиеся, истерические и даже со следами слез – отвечала сухо и сдержанно, лишь на вопросы, касавшиеся их общих дел в поместьях. О том, чтобы навестить друг друга, не было больше и речи. Морган сделался снова сер и угрюм; новый круг его лимба был даже страшнее предыдущего. Если в том кругу была лишь пустота, то над этим теперь висела тень утраты. Ужас перед смертью отступил – в ней теперь не было ничего страшного, она не шла ни в какое сравнение с потерей этих бледных глаз, веснушек и грубоватого смеха. Жизнь Моргана превратилась в бегство от призраков, которые преследовали и его в бессоннице, и в глубоком сне, наяву и в фантазиях. Реальность окончательно утратила вкусы, запахи и цвета, а бесконечные дожди и голые деревья в середине осени навевали еще большую тоску.
Однажды утром, когда за окнами моросил мелкий противный дождик, Морган принял решение. В полном одиночестве, исключая своего хоря, он долго завтракал, пытаясь снова ощутить вкус еды и не обнаруживая его. Затем он вынул из кармашка небольшой пузырек зеленого стекла и очень медленно дал его содержимому стечь в чашку с остывшим чаем. Когда последняя темно-коричневая вязкая капля упала и растеклась по чаю уродливым пятном, Морган одним глотком осушил чашку и стал ждать. Он пытался вспомнить всю свою жизнь, думая, что, может быть, тоска ускорит действие яда, но вместо этого ему снова мерещилась Хельга. Тем временем его тело никак не реагировало на отраву, дозы которой хватило бы, чтобы прикончить всю Тхоржице вместе со скотом. Морган начал сердиться. Самоубийство окончилось окончательным расстройством его души и кишечника.
Следующей попыткой было повешенье. Морган решил, что, возможно, с ядом он думал слишком долго, и, едва затянув узел, сунул голову в петлю и спрыгнул с табуретки, чтобы не дать себе шанса на размышления. В следующую долю секунды Морган уже лежал на полу, ругаясь, под остатками прогнившей, как оказалось, балки, к которой он привязал веревку.
Так смерть издевалась над ним несколько раз. Он хотел сброситься с самой высокой башни, когда именно в это время, именно под этой башней пришли играть дети. Морган терпеливо ждал, когда они уйдут, но неожиданно лидер детей выдумал строить дом из хлама, и вся малая Тхоржице принялась за дело. Выругавшись, Морган решил подождать до ночи, но ночью кто-то запер дверь в башню, а старый ключник где-то потерял связку, и пока все поместье было занято поисками, у Моргана пропало настроение, и он ушел пить.
Долго ли, коротко, но, перепробовав еще несколько способов, Морган отчаялся. Оставалось лишь одно, то, что он оставил на самый крайний случай, если все прочие его попытки Смерть низведет в ничто, как оно в итоге и вышло. Он вызвал к себе Яна – к тому времени он стал уже белым как лунь, сентиментальным и хромым – и отправился с ним в лес, где в последний раз видел Хельгу. Время было подобрано им с особой тщательностью: Душички, день мертвых, когда люди отправлялись на кладбище почтить память тех, кто ушел. Уж такое почтительное отношение Смерть должна была оценить. Они долго брели по лесу, ища то самое место; Морган с каким-то даже удовольствием выслушивал истории и причитания старого кастеляна, которые раньше неизбежно раздражали. Наконец, он узнал то место, свое символическое пепелище, где стояла она в тот день, прекрасная, но обиженная и опечаленная его страхом и бессилием. Здесь он поставил Яна, сам встал напротив и сказал:
– Ты единственный, кому я доверяю, Ян. Поэтому я решил, что это будешь ты. Все бумаги я привел в порядок, тебе не придется с ними разбираться.
Кастелян удивленно посмотрел на него:
– Снова куда-то уезжаете, Ваша Светлость?
– Да. – И барон вручил ему свой мушкет, из которого так много лет назад застрелил человека, убившего Бартоломью. Ян захлопал подслеповатыми глазами, руки его мелко задрожали; Морган развернулся к нему боком, широко расставил ноги и приосанился: – Стреляй в висок, с такого расстояния ты не промахнешься. Скажешь, что я застрелился сам, а если у кого-то возникнут вопросы, хотя очень сомневаюсь – в моем тайнике за картиной ты найдешь письмо, где я указываю, что ты застрелил меня по моему приказу и никакой ответственности не…
– Ваша Светлость, я не могу, – выдохнул наконец кастелян и попытался сунуть мушкет в руки обратно Моргану. – Я служил вам столько лет, вы мне как сын…
– Это ты мне как сын, – горько усмехнулся Морган. – И служил ты мне действительно славно, я не забыл это, составляя завещание. Так исполни же мой приказ последний раз.
– Нет, – решительно затряс головой Ян и положил оружие на землю. – Я не могу.
– Подними мушкет, – прорычал Морган. Кипящая от гнева кровь бросилась ему в голову. – Делай, что тебе говорят!
Но несчастный старик лишь мотал головой и закрывался руками, дрожа от страха. В безудержной ярости Морган схватил его за плечи и стал трясти его, как тряпичную куклу, рыча и плеваясь ему в лицо:
– Ты мой слуга, ты обязан меня слушаться! Возьми и застрели меня, и дело с концом! Ты дряхлый дурак, но все еще мужчина, так веди же себя по-мужски!
Барон резко оттолкнул Яна – тот завалился на спину, и Морган снова стал грубо пихать ему в руки мушкет, но тот, несмотря на потрясение и боль, решительно отталкивал его. Кастелян плакал и стенал, тянул к Моргану руки, его причитания слились в одно невнятное бормотание. При ударе он, кажется, больно ударился спиной о торчавший из земли камень. «Ты снова обманула меня… Какое же я чудовище…» – подумал он, молча глядя, как страдает из-за его глупой затеи и всей глупой жизни вообще старый кастелян, служивший ему верой и правдой так долго, так деликатно и действительно по-отечески… Он вдруг тоже ощутил на глазах слезы и бесстрастно смахнул их, помог кастеляну встать, отряхнул его одежды и крепко обнял:
– Прости меня, прости, – в каком-то дурацком полузабытьи шептал он. – Я такой идиот, прости… Черт с ним… Не думай… Иди домой…
Барон вскочил на своего коня и помчался куда глаза глядят, пришпоривая лошадь так, словно его преследовала дюжина демонов во главе с Хельгой, Бартоломью и им самим.
Он не знал, как вышло, что день превратился в ночь: небо ли так быстро окрасилось в черный после ослепительного утра или он сам потерял рассудок, так что в его памяти не осталось и следа от прошедшего дня. Ноябрьский лес был тих и сегодня не казался зловещим, даже завывания волков вдали звучали Моргану странной, но приятной музыкой. Звезды горели так ярко, словно небосвод покрылся множеством пытливых маленьких глазок. Морган вспомнил, как однажды какой-то матрос рассказывал ему глупости о том, что звезды настолько далеки от Земли, что могут быть уже тысячу лет как мертвы, в то время как свет от них все еще летит к нам сюда… История, конечно, была выдумкой и результатом беспробудного пьянства, но Морган ее запомнил и вспоминал довольно часто, когда думал о бессмертии, настигшем его безнадежно и плотно, как болезнь или проклятье колдуна-вудуиста…
Барон вдруг обнаружил, что ноги сами вынесли его на кладбище Вайсбаумхауса, которое в этот единственный день в году было озарено светом множества фонарей и оживлено множеством голосов. Он подумал, что ни разу не навещал могилу Бартоломью – ему было достаточно говорить с ним в своей голове или наблюдать его в снах, но мысль о нем, как о чем-то материальном, была ему отвратительна. Теперь Моргану было уже все равно. Он расспросил людей и попросил их показать ему ее, и они вывели барона к гробнице, у входа в которую установили большую мраморную статую вепря.
Морган уселся у самой морды вепря. Забавно: сделана она была плохо, криворуко, но каким-то образом скульптору удалось передать насмешливое выражение глаз Бартоломью каменной свинье. При мысли об этом Морган тихо засмеялся и положил руку на нелепую кудрявую гриву статуи. Помимо угощений духам, цветов и свечей кто-то, кто хорошо знал барона, оставил здесь бутылку рома. Недолго думая, Морган вытащил пробку зубами и хорошенько приложился.
– Вот так все и закончилось, Барти, – хрипло сказал он холодному неподвижному вепрю. – Так жестоко и счастливо для тебя и совершенно бестолково для меня. А ты и правда свинья. Ты всегда все знал, но предпочел не делиться. И ушел, когда был очень мне нужен. Лучше б не приходил в сотне других ситуаций. Ну да ладно, я тоже не сахар. И вообще не очень-то удачный пример бессмертия. Выпендрежник…
Он рассмеялся сам себе и снова сделал несколько хороших глотков.
– Но знаешь, я почти не жалею. Это было весело, а будет еще веселее. Ты обещал. Хотя кому я все это говорю, ты своих обещаний не держишь, иначе не лежал бы здесь. С другой стороны, если бы не это, ты не произвел бы на свет Хельгу, и Вайсбаумхаус под твоим началом превратился бы в бордель с виолончелями. Это ты сделал неплохо. Спасибо.
Свет фонарей перед ним вдруг странно потревоженно затанцевал, хотя ветра не было. Подняв глаза, Морган увидел перед собой Хельгу – она вышла из-за другого бока вепря, по-видимому, сидела там все это время так, чтобы он ее не увидел. Баронесса выскользнула как тень, одетая в объемный черный плащ, похожий на вороньи крылья. Распущенные волосы разлетелись по плечам и груди, их перехватывал блестящий ободок, похожий на маленькую корону из соли; прекрасное лицо было бледно и сурово, но в глазах больше не было обиды и злости. Валькирия, волшебница, стихия ночи, Ворон памяти – на долю секунды Моргану казалось, что он видит перед собой божество, запрятанное в тело девушки, облаченное в честь праздника в свой церемониальный костюм – но наваждение быстро спало.
Она молча присела рядом, отобрала у него бутылку и тоже отпила немного, а затем оба долго сидели в молчании, не тяготившем ни ее, ни его – просто молчании, легкой задумчивости и, как оба ни старались это скрыть, трепете в присутствии друг друга.
– Морган, – начала она, но он перебил ее:
– Хельга, я идиот.
– Я это и хотела сказать.
– Я должен был понять все раньше.
– Что понять?
– Ты можешь простить меня?
– Морган, я не…
Морган не дослушал. Падение в пропасть вдруг закончилось, ночь мерцала надеждой, каменный вепрь усмехался, но без издевки и гордыни, а словно подбадривающе. Но Морган не нуждался в его одобрении. Он не нуждался больше ни в страхах, ни в условиях, ни в прошлом или будущем, ни в гарантиях своего бессмертия, ни в чем. Его унылый танец на лезвии между вечностью и смертью был окончен, и начиналась Жизнь: Морган решительно придвинулся к Хельге и поцеловал ее. Баронесса Бартоломью не отстранилась.