В 2016 году Лениздат выпустил книжку эссе Иосифа Бродского «Песнь маятника».
В одном из его рассуждений поэт вспоминает 1938-1981 годы и печётся о независимости Польши, сетуя о подневольном положении Речи Посполитой. Он пишет: «Поэтому, строго говоря, в юридическом смысле, Вторая мировая война была напрасна.» Во как! Как прикипел талантливый еврей с как бы польской фамилией, к Польскому царству! Суверенитет полян на границе с Неметчиной был для советского ленинградца-«тунеядца» важнее, чем тщательное уничтожение евреев и в Великопольше, и на окраине польских земель (Украина). Иосиф Александрович присовокупляет стихотворение своего англогерманского ментора У. Х. Одена (Аудена) «1 сентября 1939 года», то есть о судьбоносном дне, когда немцы пошли к Варшаве и устроили протекторат, а советские люди присоединили литовские, западно-белорусские и западно-украинские области, находившиеся под управлением поляков. И именно в момент, когда был зачат младенец Иосиф.
Но вырос необрезанный мальчик и решил бояться породившего его социума как чёрт ладана. Проинтуичил ранний автор направление и Пастернака, и Мандельштама, и Рейна, и тысяч других русскописавших евреев... «Я ваш!» Чтоб услышать: «Ты наш!» Чтобы признали и любили, надо включиться в русскость не только языком, но и линией жизни.
Даже умудрился в Иудейском царстве Палестины никогда не побывать, а ведь там уже Израиль. А всё же заигрывал с еврейским христианством, и имя еврейское, хотя и в честь Сталина, вероятно.
А вот раввины и какое-то Б-жье проклятие устраивают таким ищущим славы и влияния отщепенцам «курце ёрн», то есть, короткие годы.
Вот и Антона Борисовича Носика вытащили из Израиля, чтобы послужил русскому мiру в самом его центре. И готов, тело в морге, душа погублена, память талмудическая стёрта.
Я носился по книжной ярмарке на Крымском Валу, где было кафе «Чуфут Кале» и спрашивал, как переводится это название. Никто не знал, пока я не нарвался на Носика. И вот, несмотря на ношение кипы, Г-сподь забрал его.
Я чувствую, и мною еврейский Б-г недоволен, насылает хворобы...
Я тоже Россией увлечён. Вот почитайте материал об Иосифе (не Осипе, хотя и Осе) Бродском.
«Колоссальный масштаб личности и творчества художника предполагает неугасающий к ним интерес многих поколений исследователей. В современном литературоведении формируется особое направление, объединенное пристальным вниманием к разным проявлениям творческой индивидуальности поэта. Фундаментальные основы бродсковедения заложены такими выдающимися филологами, как Ю. Лотман и М. Лотман, Л. Лосев, В. Куллэ, А. Жолковский, А. Ранчин, Я. Гордин, В. Полухина».
Год: 2002, Автор научной работы: Орлова, Ольга Вячеславовна.
Учёная cтепень: кандидат филологических наук.
Место защиты диссертации: Томск.
Бродский, Файнерман и Транстрёмер, сравнение несравненных:
Когда я был легковесным эмигроссом, а Иосиф Бродский был уже профессором колледжа в тихой заводи Новой Англии, на меридиане Нью-Йорка, я приезжал к нему на уроки литературы.
Иосиф всё складно излагал, но я ловил его на географии (Таврида не всегда только полуостров Крым, считал я, а Киммерия – не весь Крымский полуостров), а позже, на других занятиях, и на историческом несоответствии (греки получили алфавит от пунических семитов, а не наоборот; и пуны-финикийцы оборудовали свой Левант не только в Карфагене, но и на средиземноморском побережье Иберии). Всегда я был крохобором, ну, всегда. И это меня, физика в лирике, приподымало чуть – “не лыком шиты”, мол.
Иосиф: «В классическом балете ставят ногу как в вазу».
Ну, вазы бывают и ночными.
Посмеялись вместе...
Стихи его... Cтихи русского сына иудейского то ли народа, то ли иудейской конфессии (частица или волна?), ринувшейся в атеизм, коммунизм, буддизм, лютеранство, православие... Феномен «Иосиф Бродский», это частица или волна?
Я рассматривал живого Иосифа в антропологическом измерении (частица!) – ужасно на дядю моего покойного похож – и прищур, и анфасы, и мимика, и рыжина.
Иосиф, родившийся под безраздельным руководством Иосифа Сталина, бросил школу, когда Хрущёв сотоварищи готовились к ХХ съезду КПСС. Смело.
Пишет Бродский в “Полторы комнаты” [Поклониться тени. Книга эссе. Азбука-классика, Москва, 2001.]: “Подобно большинству мужчин, я скорее отмечен сходством с отцом, нежели с матерью”. Мальчики – статистически – внешне похожи на мам, их животная природа от женщин, а вот мозги – это от пап. Да, и по Иосифу, возлюбившему «милой кириллицы волапюк», это сразу и видно. Папа – корреспондент, писатель и читатель. А вот мама, курящая мама, работала в райисполкоме, почти номенклатура, да и сам Иосиф говорит, что еврейский нос отца ему не достался к вящей радости эмансипированной матери, которая фамилию свою Вольперт в браке не меняла. С немецкой на мужнину славянскую.
(В то ещё время звезда наводнивших обе столицы Совдепии местечковых обитателей начинала закатываться под влиянием пакта Молотов-Риббентроп, их национально-культурная автономия на Украине и в Крыму подлежала ликвидации, а еврейская голытьба выселялась в Хабаровский край работать на земле.)
Родила Мария в 36 лет, это могло отрицательно сказаться на сердце младенца Иосифа.
[Сборник эссе Поклониться тени. ]
Эссе эти написаны по-английски; возникают несуразности – то Бродский c помощью переводчика называет свою семью русской, то – несколькими строками ниже – говорит “евреи”. Ладно уж, понятно, ассимилированная семья, отец Александр Иванович, морской офицер, но беспартийный, нонконформист, и сын, Иосиф, не только адепт «милой кириллицы», но и повстанец, партизан от поэзии.
“Мама – Зебра, папа – Лось.
Как им это удалось?”
[Рената Муха, Недоговорки, издательство Beseder, Jerusalem, 2005.]
(Когда замеченный Западом поэт появился на тучных пастбищах НАТО, он «был поражён строгим разграничением на евреев и неевреев». Преклонявшийся перед сводом англогерманской прозы и поэзии Иосиф не дал себе труда узнать, что буквально за сорок лет до его триумфального въезда в Зап. Европу евреи не считались белым населением ни в Лондоне, ни в Вашингтоне, ни в Бостоне. )
А Иосиф тоже впадал в свою картавую краткость в частушечном стиле Ренаты:
«Жизнь, она как лотерея—
Вышла замуж за еврея.»
В бунтарстве, в раннем фрондёрстве Бродского и есть источник распахнутости и устойчивости его таланта. А роль вынужденного конформизма, с подачи дедушек-бабушек самого, что ни на есть, атеистичного этноса, к которому принадлежал быстрый мальчонка, отводится в этом процессе ускоренному усвоению имперской культуры. (Поразительно, но деды Иосифа полностью стёрты с tabula rasa. Кто они, что они, всё во мраке...) 2000 лет тому назад семиты подражали эллинам, потом римлянам. А в новое время, конечно, англам и оставшимся в Германии саксам. Ареал Анхальта (Англии-Голштинии) шёл на север—Nor(d)way (Норвегия) и на восток, в заповедную Русь, расстилавшуюся до древнегреческих городков на южных лукоморьях. Славяне припадали не только к Царьграду, но и селились позднее рядом с самой Венецией, в Гориции и Далмации.
[От Калиновки-Курпе до Тарусы и обратно (поразительный полуплагиат Паустовского и переиначенная преемственность Пархоменко), доклад на Международном симпозиуме в Коктебеле, 16-29 сентября 2013 года.]
Иосиф Бродский– при всей своей продвинутости – не смог стать вполне английским поэтом. Но начал монтировать хайбунистые эссе и страшно пытался американизироваться. Носил пальто а ля Уистан Оден, устраивал критические разборы английских текстов для потомков британцев, откусывал фильтры у сигарет как Миша Файнерман.
Да, Михаил Шикович Файнерман оставил одно из самых удачных хайку ещё со времён советской стагнации:
Соловушка!
............................
Что замолчал?
В моих коротких обменах с Иосифом я чувствовал свою инаковость. Казалось бы, наши родители были так похожи, но Иосиф отрицал значение семьи. А как же династии? А как же история доеврейской Московии Ивана Забелина? Строгий порядок родов боярских (и полубоярских), даже после польской смуты поддерживался новоизбранными царями... (Ни Минину, ни Пожарскому не позволили войти в тогдашнюю элиту элит.) Вот и я всё и вся объяснял генотипом. Впоследствии, как поэт-лауреат всея США, он вдруг произнёс: «Поэзия не развлечение и не совсем форма искусства, это наша антропологическая, генетическая цель, это наш эволюционный, линвистический маяк.» (Тут он мне напомнил о всё ещё кандидате на Нобелевскую Амосе Озе, писателе из степей Прииорданья, который так молниеносно, в разговоре со мной, опроверг свою только что произнесённую речь на интернациональном форуме.)
Иосиф фокусировался, но не на перерубленных корнях где-то и когда-то в Галилее, Эфесе и Флоренции, и не в транзитной Баварии, а на конечных остановках у католиков Польши, православных Киевской Руси и «Трансвааля» Суздаля. Но как проникновенно петь для людей и записывать поэзию эмоций, если стать «Иваном, не помнящим родства»? В этом прокол И. А. Б., усугублённый слишком тесным объятием с сиюминутностью довлеющих англогерманцев. Всё это за счёт восстаний, мифов и летописей не таких уж далёких пращуров, чьи потомки были умерщвлены в погромах и в Пирровых победах ХХ века (вместе с русскими!) сразу после рождения поэта. Массовое смертоубийство не впечатлило поклонника Европы. К слову, чародеи Бунин, Паустовский, Пастернак тоже сконцентрировались исключительно на великорусском. Но почему Иван Александрович оставил нам «Весной в Иудее», а Иосиф Александрович ни гу-гу о Гилеаде? Это, мне сдаётся, подрубило тяготение Бродского к родной природе от «приюта убогого чухонца» до Мзгвы-Москвы, степей Сталинграда, гор Армении и оазисов Сирии. Такая незрячесть на интегральном пространстве Евразии от Мурмана до Синая уменьшила появление философских хокку—самородков в руде текстов Иосифа Бродского, а, значит, и ликвидировала хороший шанс народности. А он у него был—это архангельское сидение, которое он признавал лучшим периодом в своей жизни. Норенская. (Это Русь не с окном, а с калиткой в Белое море, в Великую Нормандию от Шпицбергена до Северной Франции.) Это, конечно, и Ленинград как жестокое чистилище революций и блокады. Это и страна Гадаренская в царстве Иудейском, где, в окружении иисусовых евреев, эллинизированный Мелеагер изобрёл эпиграмму, столь аналогичную японскому хокку, родившемуся 1500 лет спустя. А Иосиф заделался люфтсменшем, его называли «a man of nowhere»...
Его наблюдения природы и времён года зачастую не привязаны к конкретному месту. Яростные попытки разъевреиться и англогерманизироваться.
От Михаила Крепса (соседа по двору в восьмидесятых годах) я унёс такую «отливку» И. Бродского
он корни запустил
в свои же листья, адово исчадье,
храм на крови.
Я тут же отбил у иосифова чугунного «трилистника» и закинул—пусть ржавеет— «адово исчадье». Получилось недурственное хайку, правда, не с сезонным словом, а с «ключевым». Благодаря моему упражненьицу, я напомнил Иосифу этот кусочек спустя пару лет и, как мне показалось, приятно удивил его. Римляне, греки, немцы, поляки и украинцы в малой степени определили наши с Иосифом генетические коды и мутации.
История далёких предков омагничивала мою кровь. Но даже полный нарратив всепланетных летописей считался ненужным в сфере советского образования, как, впрочем, и американского. Я был вброшен в технологию и стал прислужником её слуги – прикладной науки – и внедрял рационализаторские предложения, а Иосиф считал школьные предметы мурой. Я, золотой медалист, не хотел оканчивать мою школу (синдром вечного студента) с её математическими взлётами у брезгливого Мерзона, с уроками истории у резкой Нинель Наумовны Ашкенадзе и с открытиями парчи и ситцев русского языка у перепрыгивавшего через две ступеньки Виктора Исааковича Камянова, который помещал свои статьи в журнале «Вопросы литературы» и читал нам «Один день Ивана Денисовича».
Вот подхожу к Бродскому, после читки его, вместе с Дереком Валькоттом, нобелевским лауреатом из островного государства Санта Лючия (сущий рай, куда мой приятель-адвокат скрылся со своей чёрной женой), в театре Сандерс (гарвардский актовый зал) и спрашиваю, “А вот хокку как? Я хокку по-английски составляю, выверяю и иногда попадаю”. Иосиф быстро одобрил мои изыски, и англохокку-англохайку тоже. Как отчеканенную фразу, как изящную медитацию, как глубокую апофегму...
«А вот русские хокку?»
«Пара строк может быть посильнее поэмы», сказал Иосиф.
И мне времени стало не жаль на пересаживаемый жанр забавных и хитрых коротышек, состоящих из дюжины слов.
И во мне зудела его строка:
«Я считал,...
зачем вся дева, раз есть колено.»
Ох, понравилось! Войеризм мой заполнял бреши поражений в войне полов.
Бродский “во многом себя чувствовал более американцем, чем американцы”.
[Bengt Yangfeldt, Spraket or Gud, Заметки о Бродском, Астрель 2011.]
Ну, это так по-ашкеназски (юден любили Германию больше, чем сами немцы), так по-друзски (друзы хотят быть сирийцами больше, чем сами сирийцы), так по-русски (русские стали больше парижанами, чем французы).
Будучи поэтом-лауреатом США, Джозеф Бродски предложил (на полном серьёзе) класть в прикроватные тумбочки в отелях – в дополнение к библии или вместо библии – сборники стихов.
Бродский даже попытался “навязать современной американской поэзии чуждые ей правила русского стихотворчества”.
“Двойного гражданства в литературе не существует… если вы берётесь писать на двух языках, равнозначного результата не добиться”.
[А. Лебедев (Париж) в сборнике Литературное двуязычие, Vita Sovietica, неакадемический словарь-инвентарь советской цивилизации, 2011.]
Набоков нам не пример, он перешёл на английский ещё малолетним барчуком. Но и он достиг отточенности описательной детали и синестезии цветомузыки (в юности я построил аппарат для соответствующей симфонии Скрябина) чётче всего на русском:
по мокрой крыше <...> стлался <...> сытый дым
плечи отца <...> в куртке, обсыпанной пеплом и перхотью
[Весна в Фиальте, Издательство имени Чехова, Нью-Йорк, 1956]
Владимир Набоков не снискал важных премий, а Е. Евтушенко в интервью журналу Плэйбой подметил, что в произведениях Набокова он слышит «позвякивание хирургических инструментов». А на встрече в Гоголь-центре весной 2014 года Евтушенко обронил замечание, что поэт Иосиф Бродский оказал «отрицательное влияние на русскую литературу» своим «ядовитым сарказмом» и «мизантропией». Ну, «маленькая порция яда» не всегда бесполезна.
Где душа Иосифа? Как её понять на фоне его преклонения перед последствиями стяжательства, коррупции и забвения уничтожения индейцев. Есть американская пословица "Мы осуждаем грязные пути к богатству, но восхищаемся их результативностью".
Бродский внедрял аналитичность английского в русский, а синтетичность русского примеривал на английский.
Такой разработался Янус-Пигмалион, в колониальной битве между германо-латинскими языками и греко-славянскими наречиями в скукоживавшихся Финно-Угрии и Татарии...
За усилия по конвергенции русской поэзии и победившего верлибра в Сев. Америке и Британии варяги премировали «выскочку». Но в благодарственном слове в зале шведских королей мой изнервленный кумир выступил против «...поэтики осколков и развалин, минимализма, пресёкшегося дыхания...». Многие хайковеды сетовали на хроническую обрывочность хайку, но это можно нивелировать некоторыми навыками, подумалось мне, уязвленному наскоком на лаконичность.
В том же обращении Бродский постулировал, что «можно разделить: хлеб, ложе, убеждения, возлюбленную—но не стихотворение, скажем, Райнера Мария Рильке».
Сравните у Ю. Карабчиевского:
«Целый стих, несущий чувственную информацию о каком-либо явлении действительности, так же, как голограмма, не может быть разделен на элементы, отражающие отдельные качества этого явления. Каждый элемент есть также отражение всего оригинала в целом, только менее четкое, нежели весь стих. Между элементами нет и не может быть никакой, даже условной границы, и закона их соединения не существует. Можно лишь утверждать, что здесь работает обратное количественное правило, и по мере приближения к концу стиха мы не только не удаляемся от его первоначальной идеи, но все точнее фокусируем на ней свое внимание, подобно тому как параболическое зеркало большой площади лучше фокусирует свет, чем его осколок.
Отдельные строки из утерянных стихов Мандельштама, в отличие от сознательных экспериментов литературных скандалистов, воспринимаются как вполне самостоятельные произведения, носящие все черты Мандельштамовского гения.
И маленький Рамо, кузнечик деревянный,
И пламенный поляк, ревнивец фортепьянный...
Чайковского боюсь – он Моцарт на бобах...
Можно предположить – с большой степенью вероятности, что прочтение всего стиха целиком сузило бы круг ассоциаций, конкретизировало бы идею, уменьшило бы неопределенность».
Cевероамериканская эссеисткa, поэт, переводчик Энн Карсон (Anne Carson) в интервью Paris Review Fall 2004, p.202 говорит: “Дело в том, что полностью разработанная мысль оставляет нас равнодушными; эта мысль не может быть так же хороша, как намёк на эту мысль в отведённом нам объёме”.
Выглядит как ещё одно определение хайку.»
[З. Вайман, Хайкумания, в альманахе "Хайкумена", издательство "Гиперион", Москва, № 4, 2011]
А ведь через лазейку хайку–пусть жанра, пусть нежанра –можно и на неродном английском создать читабельную строку (моноку), обладающую новизной, философией и проникновенностью. И Иосиф сделал это для наших коллективных нанизанных строф (рэнку), уж очень я канючил у него.
Минимализм, краткость могут работать и для авторов, и для переводчиков, облегчая культурный обмен.
Недаром, даже ранняя московская "Хайкумена", даже румыны, даже хорваты (Югославия в прошлом вeкe стала европейским эпицентром хайку) пытались обязательно переводить свои хайкай на английский. С плачевными результатами.