В.П.Иванов
Беломорье
Из моих геологических впечатлений первое, что вспоминается, это работа на островах в Белом море. На западном побережье – оно называется Поморский и Соловецкий берег – я проработал два сезона в составе маленькой партии и даже отряда от шести до двух человек. Работа съемочная, по теме «Петрография и тектоника» докембрия тех мест. Объекты – скалистый берег и острова, с рекогносцировочными маршрутами вглубь материка. Способ передвижения – весельная лодка с парусом и… пассажирский поезд по маршруту Мурманск – Ленинград, на котором нередко подъезжали две-три железнодорожные станции, ибо ветка пути идет вдоль побережья (дикого). Контраст исключительный: от купейных и мягких вагонов (главным образом в тамбуре – ехать ведь 10-30 минут), до редких рыбацких деревушек и брошенных изб вдоль береговой полосы протяженностью в 300 км.
Самое впечатляющее для меня тогда – это море. Белое море я посетил и прочувствовал еще до Черного. Ведь после кавказской практики я на море не попал. Получил лестное приглашение от Б. П. Бархатова и проработал с ним до середины сентября. Белое море, скажу прямо, не просто впечатлило, а потрясло меня. Студеное, суровое, бескрайнее, с массой живописных островов скалистых и галечных, лесистых и голых, гороподобных и заливаемых водой в приливные часы. Если бы этому морю, да дать теплый климат, – никакая Греция в сравнение с ним не пойдет! Ибо тоже, конечно, красиво и величественно, но уже сильно «обцивилизованно», а здесь – дичь и безлюдье, тишина и девственность в природе.
Прибрежные поселки (на 300 км их менее десятка), а сообщение только по воде: лодки, катера, корабли. Даже дороги по суше редки – по рекам проще, дома лепятся по скалистым склонам, а улиц проезжих нет: состоят из одних мощеных тесом тротуаров. Автомашин, мотоциклов и даже телег я не встречал, лошади, хотя и есть, но ездят верхами, а грузы таскают волокушами, нечто вроде лодок-платформ, или какими-то «впрягами» из коротких бревен. Избы особенные, северные. Низ – погреб и хозяйственные помещения, верх – для жилья. Прямо к избе сзади присоединен хлев, амбар, сенник и прочие пристройки, так что зимой в стужу и ненастье все рядом, и выходить во двор нет надобности.
Поразила меня одна архитектурно-строительная придумка. Так как и бревна, и опорные столбы у помещений, где держат скот (овцы, козы, коровы, свиньи), быстрее разрушаются от едкой органики (H2S, NH3), то эти детали не зарывают в землю, не крепят намертво, а опирают на камни и скалистый грунт и меняют время от времени. Когда приходит срок, их просто выбивают и вынимают без капитальной перестройки. Подобное я использовал и в своей дачной конструкции, сэкономив материал и силы при строительстве: столбы фундамента (а дом мой приподнят над землей метра на полтора) тоже стоят на бетонной опоре.
Избы добротные, вековые, леса здесь хватает. Часто его собирают по берегам. В наиболее глухих и безлюдных местах завалы бревен высотой с двухэтажный дом тянутся на многие километры, а ширина этой баррикады метров 20 – 30! Наиболее далекие от берега лесины еще рублены топором, заброшены сюда давнишними штормами и высокой водой еще в царские времена. Конечно, эти бревна трухлявы и все в моховой бороде. Интересно транспортируют потерянный в шторме и упущенный при сплаве лес. Хотя в прошлые времена его не разрешали вывозить частникам (а государству не под силу), так что его тихо «уворовывали»: сплачивали в небольшие плоты, привязывали длинный трос к весельной лодке с воротом, отъезжали на длину троса, цеплялись якорем за дно – и воротом неспешно подтягивали плот к себе. Дело не скорое, но эффективное. Надо только погоду без шторма и больших волн. Но местные это все знают и умеют, дрова-лес всегда нужны.
Само море, этот огромный бассейн соленой прозрачной воды, вызывает не только естественный этакий пиетет и уважение, но даже некоторый страх-трепет. Впервые я его ощутил, отплыв от берега метров на 200-300 на большой и добротной лодке, но отделенный от воды (t = 7–10оС) дощатой стенкой борта в 1–2см. Случись что, даже в таком небольшом удалении от берега, попав в воду (в ватнике и сапогах, а голым лучше что ли?) – через 15–20 минут закоченеешь и уйдешь на дно в холодных судорогах. Здесь я впервые нутром понял, какой героизм каждодневный вершат рыбаки, моряки, подводники даже на больших судах. Однажды, когда я ехал на практику, где-то в Саратове или Оренбурге, в вагон сел моряк, мой ровесник, который возвращался из наградного отпуска на Тихоокеанский флот, на огромный крейсер. Его провожали с плачем, и сам он, взрослый, здоровенный детина, плакал, как школьник (и вовсе не пьяными слезами). Когда мы отъехали и разговорились, то я спросил, к чему такие расстройства: служивый, опытный, на большом корабле? Он ответил: на крейсере еще хуже, чем на катерах или мотоботах, если смоет за борт, эта махина не остановится, чтоб подобрать, а катер спустить не всегда возможно, все зависит от командира. И это в 1950-е гуманные годы! Так что море – опасная и безудержная стихия.
Я не видел смерчей, торнадо и снежных лавин воочию, хотя с селем-оползнем столкнулся на расстоянии 200–300 м и остался жив (повезло). Но море, штормовое, разбушевавшееся, неудержимое видел и опробовал на своей шкуре. Однажды мы попали на лодке под его «горячую руку» и едва смылись, укрывшись в бухте-фиорде. А то, что я видел, чувствовал и испытал на скалистом безопасном берегу, требует особого красочного рассказа. Конечно, я не моряк, но некоторые повадки Посейдона узнал из опыта, почтительно отношусь к его владениям, и слова академика И. П. Павлова «Все самые сильные эмоции у меня связаны с водой» в огромной степени отношу к морской стихии. Хотя и речка, и соленое теплое озеро, и дождевая босоногая лужа после летней грозы, и даже ванна или душ в квартире для меня, как и для мудрого академика, – источник этих самых эмоций, положительных, отрицательных, сильных и глубоких. Ура – воде!
Те два сезона на Белом море я хорошо помню, жизнь и быт, а тем более события и приключения, крепко держатся в мозгу.
Работал я тогда под руководством опытного и уважаемого знатока тех мест ст. н. с. Института Докембрия, известного геолога Кирилла Александровича Шуркина. Сорокадвухлетний огромного роста бородатый детина, прошедший войну и дважды выходивший из окружения (чему помогли его геологические навыки), он был на редкость мягким, интеллигентным и добросердечным человеком.
Замечу кстати, что за всю мою геологическую жизнь мне очень везло на начальников: все они были очень культурными и интеллигентными людьми. Это и Борис Петрович Бархатов (мой первый «полевой» учитель), и К. А. Шуркин, и Вадим Сергеевич Мелещенко – научный руководитель моих работ в Саянах, и Георгий Васильевич Нехорошев (Гора) – сын известного знатока Алтая Василия Петровича Нехорошева (кстати, это соответственно – брат и отец нашей сокурсницы Милы). Их уже никого нет в живых, но память о них, их добрые уроки живут во мне, и я считаю своим долгом помянуть их в своих доморощенных мемуарах. О каждом надо писать отдельный очерк, они заслуживают того и как специалисты, и как достойные люди.
Надо сказать, что в своей дальнейшей работе, в других коллективах мне тоже везло на окружение (я и сам хорош и уживчив, ха-ха!), но были среди них и далекие от идеала и восхищения люди (карьеристы, интриганы, просто недобрые и эгоистичные типы), но таких не было среди геологов. Я вовсе не идеализирую «полевую братию», есть и к ним у меня отдельные вопросы, но что касается моих непосредственных начальников и руководителей, то мне, безусловно, фартило.
Продолжу рассказ о К. А. Шуркине. Его огромные габариты, окладистая борода, решительность и сила соседствовали с нелегкой болезнью. У него был диабет, да еще в какой сильной форме! Ему приходилось все время сидеть на инсулине, придерживаться диеты, соблюдать умеренность во всем. Все это очень сильно ограничивало его возможности, сказывалось на его выносливости, мобильности, автономности. Каждый вечер после маршрута перед ужином он делал себе уколы. У него всегда имелся наготове шприц, а оба бедра были исколоты, ибо он, поочередно меняя ногу, вводил себе инсулин. Болезнью его «наградила» война, по крайней мере, он так считал. Они выходили из окружения небольшой группой товарищей, долгое время поздней осенью пробирались лесами и питались лишь редкими ягодами, листьями брусники и молодыми побегами ивняка и осины, вспомнив, что лоси и зайцы употребляют их кору. Конечно, и стресс и психологическая нагрузка сказались тоже. Да, наверное, и при выходе к своим им досталось немало. Я не уверен, что К. А. Шуркин впоследствии излечился от тяжелого недуга, но знаю точно, что работал он в поле в Карелии еще очень долго.
Однажды, много лет спустя, я был очевидцем приступа комы у диабетика и вспомнил отвагу и самоотверженность моего Беломорского руководителя. Ведь такое могло случиться с ним в любой момент: в маршруте, в лагере, в море, на лодке. Во-первых, мы не знали приемов оказания помощи в таких случаях, во-вторых, случись такое без свидетелей – и он погиб. В-третьих, не всегда в условиях «поля» может быть рядом лекарство и шприц. И хотя у него всегда в запасе имелись кусочки сахара, но надо помнить, что работа происходит в море, в сырости, в болотах и в непогоду. Я не могу объяснить эту его приверженность к «полю», но преклоняюсь перед его стойкостью и способностью к риску. Одним могу утешиться: этот сильный, волевой человек еще долго работал как геолог.
Именно как геолог и опытный маршрутчик он много дал мне и навыков, и полевых знаний. Как чисто практических: море, лодка, особенности жизни и передвижения водным способом, – так и чисто геологических, петрографических познаний: диагностика пород, вопросы тектоники и метаморфизма, характер структур и многое-многое другое получил я от него, как от шефа и старшего товарища.
Способствовала моей образованности и исключительная наглядность островных и береговых обнажений: оглаженные, буквально вылизанные морем, эти сплошные гранитные и гнейсовые массивы словно листали перед нами свои каменные книги. Читай, не ленись, ползай и познавай тайны полумиллиардной давности! Чтобы лучше ознакомиться с такими природными «письменами», мы часто пользовались временем отлива. Понятно, что когда море отступает, то обзор и доступность обнажений выше. А поскольку на Белом море есть белые ночи, гораздо более светлые и длинные, чем в Ленинграде, то мы имели скользящий «режим дня», работая и по ночам, если в нужном месте отлив приходился на ночные часы. Ведь это явление природы сдвигается примерно на полчаса в сутки, а то и больше, а повторяется «большая» и «малая» вода два раза в сутки. Используя такой «кочующий» график работы, мы от Чупинской губы Кандалакшского залива за летний сезон двигались на юг вдоль берега и островов-шхер до Беломорска, пройдя на веслах и под парусом (все было самодельное) около 300 км по прямой, а с заездами гораздо больше.
Теперь подробнее о красотах и приключениях, связанных с этим периодом. Природа – суровая и величественная, я бы сказал – масштабная. Действительно бескрайнее море (на карте оно, конечно, не океан, но все равно берегов не видно). Тяжелая, холодная (4-7оС) вода, очень прозрачная: на глубине до 15-20 м видно дно и все, что есть на нем: водоросли, морские звезды, прочая живность. Наверное, и на большей глубине (а это 5-ти – 7-этажный дом) можно было бы что-то разглядеть, если бы было светлое дно и хорошая освещенность солнцем.
Само дно, «ложе моря» из сплошного каменного панциря, оглаженного волнами, обутесенного штормами и морозами зимой. Нередко скалы и утесы в зависимости от твердости-плотности и прожаренности глубинным метаморфизмом образуют живописные композиции, на которые способна только природа.
Море у берегов всегда в волнении: прибой, прилив, бриз (днем с моря, ночью наоборот) и, конечно же, шторм, от которого никому мало не покажется. Правда, бывает на море и редкий штиль. Он наиболее выразителен далеко от берега, где поверхность воды кажется тяжелой, литой из зеркального стекла и напоминает тихое глубокое озеро, но это кажущийся покой: по тому, как слегка колеблется линия берега, ты понимаешь, что лодку качает так называемая «мертвая зыбь» – очень длинные пологие волны, отголосок каких-то далеких штормов. В этот момент рядом может вынырнуть любопытный тюлень (нерпа) с огромными по-человечески выразительными глазами, круглой серебристой головой и белыми соломинками усов. Но стоит схватиться за фотоаппарат, как он бесшумно исчезает, опасаясь подвоха со стороны человека: не ружье ли это? Однако если сидеть тихо и не ерзать замершими веслами, то этот миролюбивый зверь долго-долго разглядывает тебя, покачиваясь в такт лодке вместе с безмятежной водной гладью. Но бывает это редко.
Чаще всего не жемчужно-голубая стекловидная толща под тобой и вокруг тебя, а взъерошенное резвой волной холодное море. Здесь уже и цвет его другой, появляются оттенки темного, сине-черного, как спинка беломорской сельди (кстати, очень вкусной и красивой по цвету), которой в те времена хватало всем: и человеку, и нерпе. В очень большой толще холодная вода – зеленоватого оттенка, как бутылочное стекло, но с речной водой тех мест не сравнить. Речная вода – рыжая, торфяная, с железо-гумусовыми солями, которые сразу же при впадении реки в море выпадают в осадок. А с крутого обрыва или утеса хорошо заметно, как струи речной воды, теплые и по температуре, и по цвету (гамма теплых цветов ближе к огню: красно-оранжево-коричневая, а холодная гамма – цвет воды, льда, неба – сине-голубые оттенки), попадая в море из речного устья, постепенно, но довольно быстро смешиваются с соленой морской, приобретая ту океаническую прозрачность и соленость, которая свойственна этой водной стихии.
Вообще на движущуюся воду, как и на огонь, можно без устали смотреть часами. Говоря о волнах, напомню, что на большой глубине они даже при крепком ветре безопаснее, чем на мелководье. Здесь глубинный норов волны предсказуем: доминирует высокая пологая волна (при свежем ветре), глубина ее до 1,5–2метров, и с непривычки кажется, что это очень опасно: при таких «бухах» вниз даже высокие сопки берега скрываются из вида. Для новичков – хорошее испытание нервов, особенно если лодка невелика (как было на второй год моей Беломорской Одиссеи), но если держать ее поперек или вразрез с волной (а не вдоль, где тебя опрокинет боковым креном) и не трухать, подгребая или держа ветер в парусе, то останешься (как видно по автору) жив.
Однако, кроме большой пологой и главной волны есть и ершистые мелкие, они как ехидные всплески идут по большой и брызгают, ярятся, обдают тебя морским рассолом, напоминают, где ты есть. Но это так: собачий лай, далекий от укуса. Ну, мокрый будешь, подмерзнешь на ветру, вычерпывать воду от расшалившейся резвушки надо время от времени. Самое рискованное – приставать при таком волнении к берегу. И не важно, галечный ли это пляж, утесистая стенка. Что же делать? Нужна бухта, «заветерь», как говорят поморы, место, где мыс, коса, остров утихомиривают волну. Здесь она мельчает, и хотя не становится менее злобной и опасной, но при навыке-опыте все преодолимо, особенно при умелом рулевом и слаженной команде гребцов. Наверное, при нынешнем моторном обеспечении это много проще, но я рад, что мне довелось сдавать морской экзамен на весельных лодках, причем разного калибра (тоже свои особенности).
Отмечу еще одну неприятную особенность лодочного мореплавания: при отливе, когда вода уходит от берега, а «свежачок» раззадорит хорошую волнишку (дневной бриз), даже на довольно большой глубине волны беспорядочно пляшут, хаотично подпрыгивая на 0,5м и более. «Сувой» по-местному – этакая волнопляска. Встревать в нее нежелательно, надо знать время и место таких сюрпризов.
Но, конечно, самое опасное, разумеется, мелководье, прибойная зона берега, тоже любого по конфигурации. Здесь нужен и опыт, и мастерство, и слаженность, а лучше всего при большом волнении находиться на берегу. Мы так обычно и делали, но море своенравно, и, тихое утром, уже днем оно может хорошо разгуляться. Был случай, когда мы при начинавшемся шторме не успели причалить и гребли к спасительному берегу изо всех сил, вставая в рост с «банок» (лодочных скамеек) и отваливаясь всем телом почти до днища лодки. Скажу одно: мы, шлепаясь дном о межволновой провал (волна была короткой и крутой, так как ветер пришел внезапный и не раскачал море на хорошую штормовую «длинную» волну), не думали о гибели, о страхе, о конце. Была мужская ярость, как часто в минуту опасности, трезвый расчет и умелые действия с маховой отдачей и, как в песне, надежда на верность соседа. Мы победили стихию, и эта радость стала одним из сильнейших переживаний в моей геологической жизни. Сейчас пережитое кажется романтическим приключением, но это был жизненный урок, формирующий мой (и не только мой) характер. К счастью, такой шторм случился лишь однажды.
Вообще-то шторма на Белом не редкость, но с берега ими можно только восхищаться, замирая перед величием природы. Попробую поделиться впечатлениями. Скалистый, оглаженный морем берег, есть утесы, как корабли, выступающие в море, и есть пологие гладкие плиты, уходящие в глубину. С утра задувает ветерок при ясном, или облачном (перистом), или пасмурном небе. Бывала всякая прелюдия. Но она характеризуется одним общим признаком: ветер все сильнее и сильней. С утра небо и море могут быть тихими и ласковыми, но через пару часов небо хмурится, море темнеет, наливается густой чернильной синевой и на расходившейся волне уже видны белые гребешки-«барашки». У берега волны сперва плещутся и толпятся, но потом уже все яростнее накатываются на берег, увеличиваясь по высоте и силе. Ветер все сильнее и упрямее. Вот он уже выходит из себя, налетает порывами, раскачивает волны в море, где с высокого берега можно увидеть крупные, в сотни метров, дуги волн, а на их склонах, напоминающих подвижные барханы, более мелкие волны-всплески, почти все в белых седых гребешках. Ветер свирепеет, свирепеют и волны. Уже его порывы выхватывают из танцующих волн их легковесные верхушки, и пригоршни соленых брызг летят вместе с ними.
Вдалеке уже не видно горизонта, а идет сизая мгла, где тучи сливаются с морем. Ближе хорошо различимы их рваные угрюмые куски, местами темные до черноты, которые цепляются за верхушки волн, или сами волны в бешенстве подпрыгивают, чтобы сцепиться с этими небесными возмутителями спокойствия. Ветер воет, свистит, трубит, используя для этого любую скалистую расселину, искривленную (нередко уже засохшую) сосну, любой выступ и даже былинку. Но доминирует, конечно, гул моря, грохот волн о береговые твердыни.
Берег ведет себя по-разному: скалистые утесы и камни, как стены крепости, отражают штурм волн. Часто береговые скалы напоминают нос корабля или подлодки, которые рассекают вздымающиеся толщи или ныряют в них, идя напролом. Не одолев их неприступности, волны бегут дальше к берегу, где нет таких преград и где гнейсо-гранитные оглаженные спуски кажутся более доступными. Но они только прикидываются такими. Обманутая их кажущейся податливостью волна вздымается все выше, встает на дыбы, достигая многометровой высоты (я видел волны в 4–6 м), ее разъяренный гребень наклоняется над пляжем или скалистым спуском, как многоголовый дракон. Его тело зеленеет от злости, стекленеет на просвет и закручивается для страшного удара. И вот удар!
Громоподобный плеск обрушенного каскада. Впечатление такое, что бешеная гигантская волна, не рассчитав силы, поскользнулась на гладком ложе и с размаху шлепнулась на гранитную твердь, потеряв равновесие и расшибаясь в водяную лепешку. Волна как бы унижена позором падения, все ее расплющенные останки начали сползать и скатываться вниз по полированному гнейсо-граниту, шипя и извиваясь змеями пены и водяных струй в галечных отстоях.
Но не успела эта поверженная волна уползти в море, как ей на смену пришла новая громадина, еще страшнее и выше, еще яростнее и напористее. Если подойти ближе, но все же оставаясь на безопасном расстоянии, скоро сам весь пропитаешься соленой влагой от водяной пыли и брызг, исторгаемых морем. Говорят, что гул моря в гиперзвуковом диапазоне частот (могучий гул) не только наводит ужас на человека, но и влияет на психику, доводя до временного помешательства. Найденные в море безлюдные парусники со следами в панике бежавшей команды объясняют именно этим феноменом. Инфразвук – причина исчезновения команды. О таких случаях рассказывает мировая история.
Опасности моря во многом связаны с его мощью, подвижностью и его непредсказуемостью. Это то, что делает море капризным помощником человечества, ибо без моря и морских странствий не было бы географических открытий, а познания людей о мире сузились бы до рамок одного континента. Океана на Земле больше, чем суши, и знать его повадки, впрямую взглянув в лицо опасности, весьма полезно для всех, кто интересуется нашей планетой.
Штормовой штурм берега не кончается внезапно, расходившееся сердитое море еще долго недовольно плещет крепкими волнами, временами взметывая особо опасную волну «девятого вала». Я не буду утверждать, что именно «девятый вал» по счету самый высокий, но то, что среди ритмичных плесков послештормовой погоды есть гиганты – это правда. А объяснение тому простое: время от времени волновые колебания входят в резонанс, что и усиливает периодически силу и высоту некоторых валов.
Кроме описанного мною эпизода с внезапным штормом был и еще один случай, который мог оказаться роковым. На второй год моей Беломорской Одиссеи я работал тематическим отрядом из двух человек: у меня был коллектор, помощник, он же повар и гребец, он же собеседник, и ученик – первокурсник-практикант Юра Нагайцев. Крепкий и рослый парень, довольно молчаливый и медлительный, но очень добросовестный, трудолюбивый и верный. Я с ним работал на островах, объезжая на маленькой прогулочной лодке прибрежные шхеры в районе р. Поньгома.
Как-то раз мы доплыли до самых дальних островов нашего планшета. Высадились на островок размером в полкилометра в поперечнике, высотой в 3–5м, голый, скалистый, в птичьих гнездах (верный признак, что водой в прилив не заливает), и с ванно-подобными лужами в центре, полными чистой пресной дождевой водой – хорошая находка для пополнения ее запаса. Кое-какое топливо здесь имелось в виде «аварийного леса», выброшенного штормовым морем. При желании мы могли бы здесь заночевать, для экономии времени не возвращаясь на береговую базу. Тем временем, пока мы картировали и осматривали остров, море разгулялось, как это обычно бывает к концу дня, свежий ветер продувал островок, а на волнах вскипали барашки, своим видом показывая, что не стоит соваться в море на нашем суденышке, а следует переждать до утра, обычно ночью море стихает. Юра развел костер, занялся ужином, а я пошел к лодке, которая была причалена в дальней бухточке, где и волна была поменьше, и ветер дул не так резко…
Когда я подошел к скалистой невысокой «набережной» из серо-розового гранита, то увидел, что лодка качается на легкой волне метрах в двух от берега, а причальная веревка, которой мы привязали ее к каменному выступу, отвязалась и плещется в воде. Я даже не похолодел и не успел испугаться: ведь еще две-три минуты – и лодку отнесет от берега, там нашу раскачивающуюся посудину подхватит ветер и бризовая хорошая волна, и мы – Робинзон и Пятница на безлюдных не посещаемых никем островах, в нескольких километрах от берега. Острова отнюдь не тропические, а расстояние до ближайшего, что повыше и привлекательнее, не менее километра, наш-то – форпост в море.
С разбегу, в одежде, в сапогах, только успев снять рюкзак с пробой гнейсо-гранитов (надо было оставить образцы в лодке и взять провиант и вещи) я прыгнул в лодку, даже не подумав, что могу промахнуться, или пробить ей дно своим резким прыжком, или опрокинуть все в море, глубина которого здесь уж не менее пяти – шести метров. Я и сейчас удивляюсь, как я так удачно приземлился на нашу малую посудину, ничего не поломав, не проломив и не причинив и себе никакого вреда.
Но это было только начало приключения: от удара лодка отошла от берега довольно далеко и уже предстартово закачалась на хорошей волне, выйдя из «заверети» бухты. Ее неудержимо тянуло в море. Еще чуток повременить – ветер подхватит посудину, и я вместе с ней задрейфую по Белому морю. Дело-то все в том, что весла, выгрузившись утром, мы спрятали на берегу, а в лодке не было ни руля, ни доски, только мягкий груз и собранные ранее камни.
Вот тут-то я уже заметался в испуге, не зная, что еще делать. Попробовал грести рукой. Смешно! Попробовал выломать скамейку, но хорошо сработана поморская лодчонка! Мои усилия лишь сильнее раскачали ее, увлекая от берега. Тут я вспомнил физику (знания всегда пригодятся в деле): если шагать по днищу лодки, крепко отталкиваясь от нее, то она двинется в противоположную от твоего хода сторону. Так я и сделал. Аккуратненько переполз на нос, ладошками все же повернул кормой к ветру, подгребая и наклоняясь корпусом, а затем, встав в рост, сделал шаги к корме, направляя ее к берегу. Успеха особого это не заимело. Ветер снова, сговорившись с волнами, утягивал нас в море, лодка рыскала носом, не зная кому подчиниться, кто сильнее и умнее.
А я, понимая по-ленински, что «промедление смерти подобно», пытался найти выход из ситуации. И я его нашел. Быстро стянул сапог с ноги, надел его на руку, засунув по плечо, и этим «веслом» стал сдвигать ситуацию с мертвой точки. Мой прием удался. Лодка уже почуяла волевого хозяина и, хотя неохотно, но поддалась некоторому управлению. Вдохновившись, я стащил и второй сапог, и уже этими двумя «веслами» обратил лодку в обратный путь. Я греб то поочередно с двух бортов, то с кормы, то меняя место у борта. Дело пошло. Пусть медленно, рывками, но наша видавшая виды посудина из горла бухточки двинулась к причальной стенке.
Конечно, и сам момент высадки на берег не был прост, мокрый и скользкий от воды и водорослей (за день уровень моря изменился из-за отлива) берег не брался на абордаж. Кричать Юре я не хотел, да и голос в плеске волн и относимый ветром не долетел бы до него. Наконец, забросив мокрую привязную веревку (конец) на берег, я за что-то зацепил ее, подтянулся к отвесной стенке в наиболее удобном месте и босой, с красными, как у гуся, лапами-ступнями, вылез на сушу. Крепко и надежно причалил лодку. Отжал портянки (носков мы не носили), вылил воду из сапог, забрал нужные вещи и вернулся к костру.
Коллектору я ничего тогда не рассказал, чтоб не пугать восемнадцатилетнего парня и не демонстрировать свою оплошность, из-за которой эти записки некому было бы писать. Но, закончив 2-3х-дневный маршрут, я рассказал ему в виде назидания, как важно хорошо привязывать лодку и всегда иметь в ней наготове весла. Юра слушал очень внимательно, даже не догадываясь о реальном происхождении моей костровой притчи.
«Перелистывая» воспоминания, я все больше и больше раскручиваю киноленту пережитого. Еще одно поучительное приключение случилось в тот же год и в компании с Ю. Нагайцевым. В середине сезона, вернувшись из очередного нашего «круиза» по островам, мы заказали хозяйке, у которой снимали жилье, истопить хорошую баньку. Выбрали ясный солнечный день, чтобы и постирушку заодно сделать, и камералочкой заняться: этакий «банный» день в полном комплекте (так было заведено во всех партиях, где я работал). С утра хозяйка затопила баню (там эта благодать топится «по-черному»), нагрела воды, все для нас приготовила, а сама уехала на острова, где паслись и доились колхозные коровы. В этой деревне было принято держать коров, хотя главный промысел – рыба, за которой рыбацкие артели уходили далеко в море, за добычей и достатком (за улов хорошо платили).
Я не особенно разбирался в топке бани «по-черному». Когда прошло какое-то время, решил, что можно начать банное таинство. Начали, конечно, его с помывки и пропарки. Те, кто бывал в экспедиции, знает, какое это наслаждение – прогреться до нутра в уютном тепле, вытянуться на полке, расслабив и размягчив все натруженные члены, омыть ласковой водичкой искусанное комарьем и гнусом мускулистое тело, поработать березовым веничком, обдавая спину, плечи, грудь и прочее сухим палящим и целительным жаром деревенской парилки. Все это я с Юрой и вершил старательно и увлеченно. Как сейчас помню тот полумрак деревенской бани, особый неповторимый запах прокопченных бревен, жаркого камня, острый речной запах холодной воды. Наши тела, окунувшись в это блаженство, загорелись, светились красно-коричневым индейским загаром, так четко контрастируя с фаянсовой белизной округлостей потаенных мест, что они казались лунными полудисками в жаркой тропической ночи. Запах свежего березового листа и каких-то трав, подброшенных хозяйкой, дополняли блаженство. Я буквально «балдел» от этого волшебного действа.
Однако мой «балдеж» пошел как-то вразнос. Расслабление и блаженство стали переходить в сонливую слабость, отторжение внимания, легкую отключку, вызвавшую у меня беспокойство. Если, перебрав спиртного, ты испытываешь «балдеж» радостного, веселого свойства, когда ты готов смеяться от своих неловких движений, мало послушного языка и легкого шума в голове, когда твоя речь безудержно рвется сообщить что-то занятное окружающим, а они с готовностью желают слушать твои речи, то тут все приобрело другой оттенок. Да, шум в ушах, да, неповоротливый мало послушный язык, да, размягчающая слабость в ногах и руках. Но все же в полусонном сознании с окраской тревоги, подспудного страха, физического дискомфорта. Здесь было явно что-то неладное.
На подгибающихся нетвердых ногах, хватаясь за стену и лавку, я распахнул набухшую тяжестью дверь и едва дошел до лавки предбанника, судорожно глотая свежий воздух. Все окружающее стало меркнуть вокруг меня. Без сознания я был, наверное, несколько секунд. Я помню, как сел разгоряченным фаянсом на прохладное и гладкое дерево скамьи, а очнулся от звона разбитого стекла. Это я сполз на пол и, машинально растопырив руки, выбил оконное стекло. Свежий морской ветер ворвался в разбитое окно, «протрезвив» меня. Я встал с четверенек, отворил наружную дверь и, вобрав полной грудью живительный воздух, вспомнил о своем напарнике. Быстро сунулся в жар бани и увидел распростертое на полу могучее молодое тело. Сознание заработало быстро и четко: схватив ковш с холодной водой, я вылил его на голову Юры и, ухватившись за бесчувственное непослушное, выскальзывающее тело, потащил его на улицу.
Я уже говорил ранее, что, несмотря на разницу в шесть – семь лет, это был крепкий мужичок, но мне удалось перевалить его через высокий порог и вытащить на улицу. В те времена еще не были популяризированы приемы «первой помощи». Дыхание рот в рот, массаж сердца и т. п. Я дедовским методом, ориентируясь на свои ощущения, окатил его прохладной (не холодной!) водой, еще раз поливал на голову, лицо и грудь, пошлепал по щекам, хотя они не были бледными или опавшими, потер уши. То, что он дышал, а сердце билось, я видел с самого начала, так что ужаса или цепенящего страха необратимости у меня не было, но нелепость и несуразность ситуации, вся эта дикость произошедшего давно вывела меня из состояния банной расслабленности и апатичного недомогания от угара.
Да, конечно, это был угар. Я, не владея тонкостями истопника «по-черному», не проветрил и преждевременно залез в баню, забыв, что СО (угарный газ) так хорошо и крепко соединяется с гемоглобином крови, что не дает кислороду поступать в кровь и ткани, фактически удушая нас.
Когда мы окончательно пришли в себя, я, хорошо проветрив еще очень горячую баню, смыл уличную грязь и копоть нашей возни, перевязал все еще кровоточащую ладонь и, со смехом вспоминая наше приключение, договорился с Юрой не рассказывать об этом нашей хозяйке (с редким именем Гликерия или Лукерья, что по-гречески значит «сладкая»). Разбитое окно мы починили и следующий помыв в деревенской бане провели уже без приключений.
На этом я заканчиваю прозаические описания беломорских путешествий, хотя еще много историй держит память: про плывущих через пролив северных оленей, и привал перелетных птиц в бухте, где их собирается несметное количество, причем они взлетают так шумно, что плеск и гомон напоминают взлет гидросамолета, да не простого, а реактивного. Про мою поездку за деньгами в банк, и преследователя, который увязался за мной, спрыгнув с поезда. Про семью из трех сестричек-полячек, которых я оберегал от поползновений пьяного лесоруба, рвавшегося к ним в дом. И рассказы нашего проводника и лоцмана Якова Мехнина про филиалы лагерей, что были построены здесь, поставляя рабочую силу для строительства Беломорканала, и еще многое другое…