Деревенские записи

               
Ну и лето! В городской квартире как в холодильнике. Такого у нас на Курщине, должно быть, мало когда было. Я что-то не припомню, что уже и Петров день рядом, а ночи такие холодные, ровно  сентябрьские, когда серебряная пудра рассыпается по лугам к рассвету. Поэтому лучше быть в деревне, по крайности, можно печку истопить, чтобы уют почувствовать в жилье.

Самое любимое моё место в деревенской жизни – террасы. Их две. Если ветры восточные, то лучше находиться на западной террасе. И наоборот. Но с обеих террас открываются живописные картины.

 Объединяет их, однако, то единственное состояние, которое они мне навевают. Это состояние одиночества, заброшенности, почти совершенного отсутствия рядом даже одного человека, потому что хоть и есть неподалеку на улице хаты, но в них нет  ни одной живой души. Крестьянство «вымерло как класс», а те, кто, как и я, приобрели дома под дачи, бывают здесь наездами, в свои выходные. Только в такие дни  иногда слышится некая возня, раздаются по всему выморочному околотку редкий глухой стук, приглушенные голоса временных обитателей.

Из живности - почти ничего. Разве только собака Ася, приблудившаяся к дальним соседям, залает визгливо, встречая  своих хозяев, нечаянно приобретенных, и умолкнет. Радуют слух два петуха, поющие каждый рассвет попеременно, будто спросонья или с испугу.  А без их голосов – тоскливое безмолвие, если не считать разнообразную птичью разноголосицу, с которой свыкаешься и потому не замечаешь.
Ранним утром, когда у ручья с  холодной родниковой водой нехотя тает туман, раздается  что-то похожее на вздох. Это бобёр выплыл  к плотине, им сооруженной, правит её, делает выше.

И слышно уже, как громче и серебряно звучит ручей, прозванный бывшими «туземцами» Сварливым.  Сварливый  тихо бормочет до самой речки Свапы. По всей его длине с десяток бобровых плотин. Бобры почувствовали нужное им безлюдье и быстро «организовали» строительство плотин даже в тех местах ручья, когда он режет русло вдоль всей улицы: мимо храма святой великомученицы Параскевы Пятницы, деревенского погоста, опустелых деревенских хат и брошенных огородов. Огороды поросли дикими сливами,  стылым дурнотравьем, от которого исходит тяжелый душный чад.   

Еще не было и четырех часов утра, но восток светел, небо высокое и холодное. Ёжась, смотрю на градусник. Столбик ржавой ртути показывает 4,5 градусов. Через три дня  наступит «макушка лета».
 
Хорошо в ночь на 12 июля «караулить солнце».
 Когда еще была жива деревня, молодежь её  (правда, такое бывало давным-давно), участвовала в особенном и необыкновенно ярком празднестве в Петров день.  В ночное время, предшествовавшее этому празднику, собирались молодые люди за околицей деревни, выбирали самое высокое угорье и с замиранием сердца  вглядывались в восточный окоём светлеющего неба, ожидая восхода солнца. Они до самого рассвета жгли костры. На них готовили кашу, отплясывали под песни, веселились и озорничали.

Даже моему поколению удалось захватить это неуёмное озорство. По крайней мере, я видел «результаты» этого озорства молодежи, когда дюжие мужики, смеясь и добродушно ругаясь, стаскивали с крыши дома занудного и вредного колхозного бригадира телегу, неведомо как  водруженную на соломенный верх хаты ночью, перед самым рассветом, возле самой печной трубы. Видать, соломенная крыша скрадывала грохот, а бригадир, успевший к вечеру надраться самогону так, что никакая сила его не могла разбудить, даже жена.  Он спал до тез пор, пока не услышал громовое ржание мужиков, собравшихся возле его усадьбы…

Этого теперь никогда не будет. И восход солнца  на утро 12 июня пройдет тихо, без костров, каши, веселья и озорства.

Но,  каким бы холодным  ни  было утро 12 июля, я не стану спать, выйду на свою высокую террасу, ту, которая на восток, и тихо встречу солнце…