Сегодня придумываю декорации и мизансцены. Сумасхождение должно быть не обязательно убедительным, но обязательно красивым. Убедительно красивым. Изысканным. А всё из-за одной брошенной тобой фразы – «лучше»..., а вот что лучше, я забыла, но помню продолжение фразы – «чем сойти с ума.» Я решила доказать тебе, что сойти с ума - это лучше. Лучше чего? А всего. Особенно того, что «надо». «Тебе надо всё объяснять! А тебя лучше обнять», - бросил ты мне, когда я задала вопрос об этом «лучшем». Не надо! Ни объяснять, ни обнимать, когда надо! Мне нравится, когда обнимается и объясняется без этого «Надо». Вот именно так – с большой буквы и в кавычках. Кавычки придают этому «Надо» напыщенности, а заглавная буква ставит на пьедестал. Такое пьедестальное «Надо». А пьедестал я не люблю. А вот рояль, пьедестально стоящий на своих ногах, люблю. Очень. Но это же ноги, а не пьедестал. Лишившись ног, рояль становится подножным кормом, тогда по нему очень легко пройтись ногами. И ногами нерояльными...
Нет, нет – я ещё не сошла с ума. Сумасхождение запланировано на завтра. А сегодня хочется продумать мельчайшие детали мизансцены этого сумасхождения.
Итак, мизансцена сумасхождения. Только умоляю – никаких смирительных рубашек и обезноженных роялей! Это уже было. На сцене мангеймского театра. Никто иной, как сам Шуман сидел за роялем в смирительной рубашке. Ну не сам, а тот, который его изображал. Ещё один рояль, но обезноженный, валялся на сцене. По его клавиатуре проходились не руками – ногами. Даже во время поклона исполнительница роли Геновевы раскланивалась, почему-то стоя на клавиатуре лежащего рояля. Наверное, ей захотелось рояльного пьедестала. Нет чтобы склониться над ним и, пройдясь по его клавишам РУКАМИ, участливо спросить, каково ему приходится быть без ног. Он же не притворяется и действительно без ног. И потому он не может стоять рядом с Геновевой, принимая часть аплодисментов на себя. Н-да... А как хотелось притворившегося Шуманом артиста, молча сидящего за роялем, избавить от смирительной рубашки. Тогда он смог бы пройтись по роялю руками, а не трястись в жутких конвульсиях, изображая сумасшествие.
Нет. Сумасшествие должно быть красивым. По крайней мере, в моей завтрашней мизансцене. И почему сумасшествию не стать красивым? И вообще, то, что мы называем схождением с ума, схождение ли вообще? Может быть, это бегство от действительности, в которой издеваются над роялями и шуманами? Как в этой постановке оперы «Геновевы»...
Как? Ты ещё не понял, что я описываю постановку оперы «Геновева»? Я тоже до сих пор не понимаю, что это такое было, что афишировалось как опера Шумана. Его оперную партитуру рассекли хирургическим ножом и в образовавшийся срез вставили его же две последние фортепианные вариации на тему в ми-бемоль-мажоре. Шок? Вот и я шокирована. Тем более что звучание фортепиано сопровождалось мизансценой, в которой оба рояля молчали. Сам «Шуман» сидел за роялем в смирительной рубашке. Этот рояль не был лишён ног, но что с того, если к нему «Шуман» не мог прикоснуться руками. Значит, этот рояль был лишён чего-то большего – души, наверное. Рояль «сошли с души», тогда Шуман сошёл тоже. Но с ума. Сам. Добровольно. Самоспасаясь...
О! Наконец! Определилась! Сумасхождение – это душеспасение, потому что ей – душе – больно. И мне было больно. А ты говоришь – «Надо». А вот и не надо! Будет не надо, когда завтра я сойду с ума, чтобы избавить себя от необходимости наблюдать за обезноживанием и обездушиванием роялей. Такие рояли замолкают. А мне не хочется такого молчания. Мне хочется тишины. А ещё любви. Мне хочется, чтобы Шумана любили, а не проходились по нему ногами. В очередной раз. Сначала в жизни, а потом на сцене. Не проще ли просто лелеять его музыку, не рассекая её хирургическими ножами. Нехирургическими тоже. Вообще не рассекая, ничем и ничего. И никого тоже! Тогда не надо будет сходить с ума, чтобы защитить душу, потому что душе не будет больно. А ещё не будет и этого «надо» что-то такое делать, чтобы не сойти с ума. И ты не сойдёшь с ума в любом случае, даже если не будешь делать этого «надо, чтобы не сойти с ума». Совсем забудешь это слово и будешь просто «безнадно» обнимать меня, вглядываться в мои глаза, чтобы потом с удивлением заметить, что, когда речь идёт о моих глазах, их цвет не имеет значения. «Они восхищающиеся»,- сказал ты мне, когда звучащие последние шумановские вариации захлестнули нас своей сумасводящей красотой. «Глаза цвета восхищающейся волны». Как мне понравилось это твоё определение моих глаз. Оно было точным. Я восхищалась...
Когда Шуман написал Вариации на ми-бемоль-мажорную тему, он бросился с дюссельдорфского моста в Рейн, чтобы покончить жизнь самоубийством. Его спасли. Тогда он бросился в безумие. Окончательное и бесповоротное. Это тоже «мир иной», в котором можно спрятаться, чтобы сберечь душу. Завтра я сойду с ума, не для того чтобы сберечь душу, а чтобы раскрыть её с самозабвенной полнотой свободного полёта. О! Я поняла! Сумасшествие может быть освободительным. Оно может дать независимость форме выражения. Не обязательно быть пОнятой и понЯтной! Свобода! А ещё - красота! Сумасшествие, которое так же сумасводяще красиво, как сама эта ми-бемоль-мажорная тема с вариациями...
Итак. Завтра. Глаза у меня будут цвета восхищающейся волны. Вместо белой смирительной рубашки - белое воздушное платье. Обнажённые плечи будет прикрывать летящая белая шаль. Я стану призрачным и неуловимым счастьем, которое будет вылетать из-под твоих рук клавишной белизной, а окрыленный рояль, радуясь твоим в клавиши впивающимся прикосновениям, будет вариационно выпевать ми-бемоль-мажорную тему, так похожую на твою фразу: «мне скучно только тогда, когда я по тебе скучаю». Вслушиваясь в эту твоим голосом многоговорящую музыку, я задумаюсь, следует ли мне сходить с ума, или вообще с чего-нибудь и куда-нибудь сходить, если ты так скучаешь...
Нет, я обязательно буду сходить с ума! И не обязательно завтра. Я буду сходить с ума всегда, когда ты будешь прикасаться к клавишам рояля, приводя в звучание все пять «призрачных» вариаций на ми-бемоль-мажорную тему Шумана, а потом ты ещё сыграешь двадцать пятую Гольдбергскую вариацию Баха. Но это уже по моей просьбе. И ты ещё долго будешь играть, потому что тебе понравится моё восхищающееся сумасшествие. А потом последует финал. Ты сыграешь Ту Самую Величественно-Могучую Прелюдию Баха. И я смогу. Остаться с тобой. Или это ты удержишь меня рядом с собой, потому что сыграешь безудержно и великолепно. И мы, минуя топчущую рояль как будто Геновеву из как будто оперы как будто Шумана, унесём со сцены мангеймского оперного театра страницы рассечённой шумановской партитуры, с тем чтобы в тиши восхищающегося сумасхождения скотчем восстановить сумасводящую красоту музыки Шумана.
Это уже начало вчера обещанного сумасшествия? А значит, сегодня уже обещанное вчера завтра? Ну что же! Вперёд! К тому завтра, которое уже сегодня! Только...вопрос...короткий...очень... Шуману...
Шуман, тебе нравятся глаза цвета восхищающейся волны?