Тут спорить без толку, коль море Чёрное выкопали басурмане хвостатые да саблезубые первославяне, кои веками впитывали свежесть и чистоту утренней росы, чтобы стать росами.
Воли в те времена было столько, что девать некуда.
Не пучками хранили, а у каждого возле жилища под навесом, сколько кому надобно аккуратной поленницей сложено.
Коль доброму путнику требуется — бери, не жалко.
А коль воля с избытком, то каждый потехами своими хвалится, только раз воля у всех без меры, то и выделиться-то особливо нечем, разве что кто больше озорничал — а само озорство, увы, однообразно.
Как-то раз пошли славяне, ставшие росами, удалью померяться чуток далече, чем ходили прежде, да к реке широкой вышли — в самом узком, но очень бурном месте.
Глядь — а там, в брызгах пены, лодок вереница, одни на пороги наскочат, набок валятся — тонут, другие пороги обходят, да людей из воды в лодки затягивают.
Людей в этих лодках уйма, все в звериных шкурах.
Все мужики возраста боевого, рожи грязные, бороды косматые, глазья из-под нахмуренных бровей от напряжения выкатились — молниями взора испепеляют да мечами в ножнах звякают.
Ох, и обрадовались росы — удача выпала, новую потеху нашли: ловить машущих мечом грязных мужиков да по десятку копной связывать.
Вот наловили, связали, пот со лба рукавом вытерли, глубоко вздохнули — страсти озорства ратного дела в сторонку отставили, к связанным мужикам подходят, спрашивают: «Кто ваши заступники? Где землица родная?»
Те говорят, что мы — викинги, для западных народов — норманны. О богах с уважением сказ ведут, из него, видать, признают богов, как росы, но коль на своём языке лопочут, то богов другими именами величают.
Думка побродила в умах росов да наружу словом вылезла: раз к западу живущие народы кличут викингов норманнами, значит на славянских землях быть викингам варягами.
О чём говорили росы, варяги через раз иль два разумеют.
Стыдно стало росам — ведь варягов в гости насильно притащили, это же позор на всех, аж на тех, кто берег моря Чёрного для родимой сторонки открыл.
Росы рукой сильные, духом отважные, душой щедрые и на голову не слабые — смекнули, как позором негостеприимства будущих потомков не замазать.
Представились варягам: мол, русичи, а ежели сложно на языке варяжском сказать, то проще — русы.
Гостей от пут освободили, но прежде чем за стол усадить, в баньке по-чёрному неспешно отмыли.
Веничками берёзовыми дух звериных шкур прогнали. Девок позвали, те у гостей напряжение походное сняли. В добротное мягкое сукно варягов обрядили.
Русичи варягами любуются и в благости взгляда глазки жмурят, после баньки отмытые гости полубогами мерещатся.
В стольном граде Киеве варягов в светлые палаты проводили, на пиру во главе хоровода поставили.
От счастья лица русов в слезах, языческих богов восхваляют — дарами идолов задабривают.
Удалью стали пред варягами хвалиться. Всякий русин, в кого ни ткни — хорош. Кому ни скажи — каждый лучше других. Чтоб никому не в обиду, на княжий трон варяга и посадили.
За нежданно найденную радость на колени перед идолами ниц лицом пали, головы пред варягами склонили, а деревянные идолы благословили.
Время ползло, шло и летело, князья земли и звания делили да дружиной друг на друга ходили.
Даже басурмане земель южных, пустынных и плодородных, да лихие в набегах кельты, где славой удалого разбоя выделялись галлы, пришедшие с земель западных, все знали, что младая Московия — брат меньшой Киеву, который по ниточке собирал земли славян в мир русов, за вольностью и ростом малых славянских городов присматривал.
А тут в ХХI веке Белая Русь не лапой мохнатой, а любовью братской братишку старшого, меньшого для Киева, к себе в Беловежскую пущу затягивает.
Под одним гербом жить желает, а орёл-то двуглавый — если что, Белая да Московская Русь себе по голове утянут, а Киеву что, перо с хвоста останется? То не по-братски, обида же горькая, а коль осознанно несправедливость делается, то обида ещё горше.
Может, лучше для братьев чудотворная игла жизни, способная копьём проткнуть недруга и сшить рваные раны души и тела.
В ней успех молодецкой удали, а крепость шва — чистота братских помыслов и величие духа державной судьбы Русского мира.
Значит, не в двуглавом орле славянская сила, а в гербе со Змеем Горынычем о трёх головах, ведь сила его, как у Кощея Бессмертного жизнь — на острие иглы спрятана.
У Змея Горыныча каждая голова на две другие похожа, но у каждой головы оскал и жар пламени особый.
Тело-то одно и хвост один — куда взор ни кинь, всюду оставляет общую для голов цепочку следов, да и борозда от хвоста на дороге истории одна.
Коль ругается у Горыныча одна голова с другой, то третьей надлежит умной быть, ради общего дела не дать двум другим себя спалить.
Коль в ссоре поджарят тело — всем головам смерть.
Влезет одна голова в погибельную авантюру, в ответе за неё все три головушки.
Как ни упирайся хвостом в дорогу, в один глубокий след истории, но оставшиеся в живых одна иль две головы мучительную смерть примут, ведь кровоточащая рана гнилью заразы проникнет в тело.
Головы, потерявшие братство духа, от любой вражины потерпят поражение.
Израненное тело упрётся общим родовым хвостом, чуток устоит — а коль долго, то, обессилев от ран, падёт клубком с достигнутых вершин в пропасть бесславия истории...