Если январь был – ни дня без праздника, то февраль – ни недели без похорон. Анатолий Сезоненко, Гена Бодров, Юрий Яковлевич Смахтин… Тяжко. Больно. Не верится, не доходит до конца. Особенно про Гену. Безумие какое-то! Так не должно быть, так не бывает, смерть, убийство в контексте с ним – нелепость!
Невозможно представить более созданного для Жизни человека, более мирного, более гармоничного. Открываю подшивку, газету – старую, новую, нашу, чужую, любую: «Фото Г. Бодрова». Открываю свои домашние альбомы: я с полуторагодовалым сыном у фонтана рядом с Домом обуви – Генка, турслёт, театр, концерт, улица – Генка, Генка… И так наверняка многие – те же ощущения, те же зрительные образы, ассоциации, воспоминания. Впрочем, воспоминания у каждого свои, и помнят Генку все и одинаково, и по-своему. Какие-то чёрточки, штрихи – вот бы составить из них целую картину. Ведь как ни крути, мы, общаясь с ним по два десятилетия, знали его так мало. Нет, Генка Бодров, безусловно, не был «графом Монте-Кристо», таинственной личностью, но он был слишком автономным, слишком «гуляющим сам по себе», слишком индивидуальным. Застенчивый, чересчур скромный? Нет, не то. Попробуй с такими качествами стать одним из лучших российских фотохудожников, признанным мастером мирового уровня! Застенчивость была частью его внешнего имиджа? Тоже, пожалуй, не то. Вряд ли ему приходило в голову намеренно заботиться об имидже. Скорее это пошло от ранних лет, служило защитной реакцией, а потом, когда он уже стал признанным мастером, осталось, как остались с детства покалеченные пальцы рук (разбирал снаряд с «Мертвухи». О, это страшное «Мёртвое поле» на Дальних парках – эхо прошедшей войны, сколько поколений мальчишек в прямом смысле рисковали там жизнью!) и весь его какой-то детский образ – худенький мальчик (и в сорок тоже) с кофром через плечо.
Он часто был открыт, непосредствен и искренен до детскости: мог пробиться через переполненный салон троллейбуса к знакомой (даже неприятельнице) и сразу начать радостно рассказывать о том, где он был, что наснимал, о творческих планах и интересных предложениях. Принимая похвалы, он краснел, но о работе Генка любил говорить очень.
Многие считали его медлительным, даже заторможенным, но никто быстрее него не успевал увидеть и запечатлеть.
Лето. Август. Жара. Улица Луначарского. У старого дома сидит на табуретке древняя старуха. Откуда-то снизу, прогуливаясь и созерцая мир, поднимается Гена, как всегда, в полной амуниции и «во всеоружии». Вся сцена происходит у меня на глазах в считанные секунды. Гена снимает с плеча камеру – щелчок, ещё один, ещё… Старуха проснулась, вопит, размахивает палкой. Гены и след простыл. Догоняю. По лицу вижу – счастлив. Ещё один гениальный кадр.
Как он видел, ловил и высвечивал нужный ракурс, образ, то, что и другие видели, но не замечали или просто не могли сделать так, как он! Иные говорили: просто он свободный художник и снимает всё подряд, а потом отбирает «озарения». Не без этого. Поэт переплавлял «тонны словесной руды» ради одного, того самого слова, а Гена – метры пленки, килограммы фотобумаги. И всё-таки… Слишком много было тех самых гениальных кадров, а остальные всё равно не были пустой породой, всё равно на них лежала печать Божьего промысла, чувствовались рука Мастера, штучный талант.
Была ещё и неимоверная трудоспособность. Впрочем, если человек живёт своим делом, если это его единственно возможный для него способ существования, слово «работоспособность» уместна? Он начал фотографировать рано, в пионерском возрасте. Все началось с подаренного отцом «Киева». Им и ещё «Зенитом» он и снимал долгие-долгие годы, и не знаю, могут ли специалисты отличить те его шедевры от тех, что сняты зарубежной, заработанной многолетним трудом, дорогой аппаратурой.
Лучше б её не вспоминать, ту проклятую аппаратуру. Впрочем, аппаратура была в этой жуткой драме не главной причиной. Сальери. Ничтожный сальери от фотографии, только в отличие от Сальери настоящего – откровенный дилетант. Он посмел завидовать Генке, Генке Бодрову, которому талантливые не завидовали – восхищались, учились у него, но и не пытались себя с ним сравнивать. Этот подонок не раз повторял, что если б ему бодровскую аппаратуру.., и даже писал письмо в администрацию с тем, чтобы ему такую аппаратуру купили. Генке-то никто ничего никогда не покупал – заработал. Сколько было перед этим побед на престижных международных конкурсах, сколько альбомов, сколько труда! Этому чудовищу даже однажды приснилось (делился с ребятами-фотографами), что он отнимает у Бодрова аппаратуру. Это была идея-фикс. Мы недооцениваем чёрные последствия зависти. Зависть потенциально способна на убийства – реальные, воображаемые, не всегда физические. Чёрная зависть – удел бесталанных. А то созидательное чувство, что возникает от белой, завистью язык не поворачивается назвать.
Страшно представить то февральское воскресенье (День всех влюбленных). Наверное, эти подонки воображали себя героями боевика. «…Не мог щадить он нашей славы; не мог понять в сей миг кровавый, на ЧТО он руку поднимал!». Лермонтовские строчки отнюдь не кажутся пафосным преувеличением – Бодров был гениален. Об этом говорили часто и вслух. О чём он думал, что чувствовал в те свои последние часы? Наверняка был убеждён, что это ещё не Всё. Он слишком любил жизнь, понимал и чувствовал её, чтобы смириться, что вот так…
Почему пристреливают бешеных собак и оставляют жить, видеть небо, солнце, дышать и думать тех, чья жизнь после того, что они совершили, уже ничего не стоит, кто смел отнять другую, осмысленную, гармоничную, нужную людям жизнь, убить того, кто столько успел и еще успел бы, кого так любили, чьим талантом так восхищались?! Наша страна не какая-нибудь благополучная Швеция или Бельгия, где всех потенциальных преступников полиция, наверное, знает по именам, куда нам с ними, европейцами, равняться при таком разгуле преступности, при такой её безнаказанности! Нам ли было отменять смертную казнь?! Впрочем, за такое её, цивилизованной, мало. Слышали б эти подонки, сколько людей желали лишь одного – попались бы они нам!.. Пусть простят меня слабонервные лжехристиане: мне не жаль ни родителей убийц, ни их близких. Бешеных собак уничтожают, а не изолируют от общества на какой-то десяток лет. Сколько ещё они могут натворить, выйдя озлобленными в расцвете сил? Надеяться на Божий суд, когда добрый, с нежной прекрасной душой, гениальный Генка Бодров лежит в земле, приняв от их рук мученическую смерть, слишком жестоко и несправедливо.
…Слабое утешение, но Генкины похороны – это единый порыв всего лучшего, что в нас есть. Они ещё раз доказали, кто такой был Гена Бодров, если его так любили столь разные люди. Видели б вы, как плакали, не стесняясь слез, здоровые мужики – фотографы, слышали б, какие слова – искренние, настоящие - находили в тот день люди.
Знаменский собор – отпевание (ах, что за снимки получились у Гены с Крестных ходов, из Коренной пустыни – какие лица, какие чувства!). Домжур – красивая и грустная музыка и нескончаемый поток курян, пришедших проститься, цветы и слёзы. Северное кладбище – свежая могила и какой великолепный вид на снежное поле и лес! Сияющий солнцем и легким морозом зимний день. Но где же Генка со своей камерой – он же всегда присутствует на всех возможных и невозможных больших и малых городских мероприятиях? Генкин портрет, Генкин гроб (Боже, что они с ним сделали – лицо буквально собирали по кусочкам!).
«…Что-то на могиле говорили, кого-то проклинали, в чём-то крепко клялись, но всё это плохо слышала Натка…» - с детства помню из «Военной тайны». Это про Генину маму, Зою Александровну. Мужественная, окаменевшая женщина, которая потеряла всё. Она жила им и ради него. Их было двое в мире – Генина мама и мамин Гена. В их двухкомнатной квартире она выбрала себе маленькую комнату, всё остальное, включая кладовку, коридор, ванную и кухню, – Генкина мастерская. Мама знала всех, с кем он общался, она была первый судья, секретарь и менеджер. И первые детские Генины фотографии, опубликованные в престижном «Советском фото», послала в журнал она. Как она теперь будет жить?
На поминки в «Центральном» собралось несколько сотен людей. Никогда не приходилось видеть сразу столько фотографов. Как они о нём говорили, почти все (даже маститые) называли себя его учениками. А он не считался – щедро делился секретами, охотно объяснял и показывал. Он хотел объединить всех фотографов города (ему-то это было зачем?).
Лариса Трубникова права: он был счастливым, живя в согласии с собой и с миром, он был гармоничной личностью. Штучный человек Гена Бодров, Божий, светлый человек, никому ничего, кроме добра, не сделавший.
Кое-что о нём, конечно, мифы. На самом деле он был гораздо сильнее, чем казался. И странным он не был – скорее странные все мы. Бог задумывал человека таким, как Генка – свободным, влюблённым в своё дело. Всё остальное – маленькие причуды гения. Гений имеет право на причуды. Остроумный, вежливый, неторопливый. А неторопливость его была от основательности – ведь Гена был очень основательным человеком.
Вечер. Я ещё на работе. Телефонный звонок, вопросительное «алё» и долгая пауза: «Ну как?..» (Эти его коронные «ну как?» и «ну как дела?» вспоминали многие, ни одна газета, писавшая о Гене, не обошлась без этой его фразы). Наши темпо-ритмы не совпадали, я начинала спешно задавать ему вопросы, потому что его следующие его фразы можно было дождаться не скоро. Вместо того чтобы слушать Гену, я сама заканчивала за него фразу или мысль. Мы все куда-то торопимся. Вот и в последний раз видела его (буквально за несколько дней) в фотолаборатории нашего фотокора Виталия. Они пили чай и беседовали, а я, забежав на секунду, умчалась – не присела. Кто б знал, что больше никогда не услышать этот мягкий, глуховатый голос, эти характерные интонации, что никогда он не придёт к тебе в кабинет, не присядет на краешек кресла и, попивая кофе, не станет, улыбаясь, неторопливо вспоминать, переживая заново, Париж, Кливленд, Волгу или Москву. Генкина «несуетливость» была притчей во языцех, о ней ходили анекдоты. Помню, как мы с подругой и коллегой Ириной отдали Генке проявить сразу четыре плёнки четырёх разных отпусков (двух совместных и двух Ириных заграничных вояжей). Додумались, овечки: столько лет складывать непроявленные плёнки. Диалог Иры с Геной надо было видеть и слышать.
Ира (волнуясь, затаив дыхание):
- Что, Гена, что?
Гена (спокойно, раздумчиво):
- Ну…
- Что, получилось?
- Ну как…
Через десять минут разговора выяснилось, что все четыре плёнки благополучно засвечены в неисправном Иринином аппарате, и обезьянничали мы на одесской Потемкинской лестнице, на судакском пляже, а Ира ещё и рядом с роскошными «мерседесами» и не менее роскошными мадьярами, совершенно напрасно.
Фотохудожник Виктор Гридасов (они с Геной очень дружили и часто ездили вместе в творческие командировки) справедливо заметил, что тихая, медленная, раздумчивая Генина речь располагала к задушевной, не пустой беседе. Да, это, безусловно, так. Но мы, увы, слишком редко слышим друг друга при жизни.
…Полгорода мне не поверит, но я была на полпути устройства Генкиной личной жизни. Генка был слишком по-старомодному целомудрен в обсуждении всего личного, но он отнюдь не был законченным бобылём и позволял мне время от времени знакомить его с милыми и умными хозяйственными дамами.
Он вежливо пил чай, фотографировал хозяйку, и по его лицу ничего невозможно было понять. «Ну как?» - с надеждой потом вопрошала я. «Ну как…», - уклончиво отвечал мне Генка той же фразой. Больше из него вытянуть было трудно. «Никак», - делала я для себя вывод и на время охладевала к этой затее. Видимо, Генка ждал настоящего, подсказки сердца – слишком он был гармоничным, чтоб без этого.
Наверное, кроме так называемой личной жизни (впрочем, кто знает, что такое «личная жизнь»?), у него было всё или во всяком случае многое: он был по-настоящему свободным человеком и занимался тем, что хотел и что лучше всего в жизни умел, общался с теми, с кем хотел, жил, как хотел.
…На четвёртом этаже редакции, в самом дальнем от входа «молодогвардейском» кабинете мы сидели вместе с Мишей Изотовым, тогда ещё пятикурсником, но уже подающим большие надежды, а Генка заходил сюда лишь раздеться, хотя его стол в кабинете стоял тоже: он отдавал фотографии и снова уходил снимать. Тогдашний редактор Николай Иванович Гребнев вспоминает своё первое впечатление о Бодрове:
– Пришел худенький, скромный мальчик, положил на стол фотографии, молчит. «Это ваши снимки, это вы сами снимали?» - спрашиваю удивлённо. Кивает.
А вот репортёрская работа у Генки не сразу пошла, ему тесны и скучны были любые рамки. Как-то позвонила встревоженная мама – Генка не ночевал дома, правда, тогда он тут же нашёлся: снимал на крыше закат, а чердачную дверь закрыли. Впрочем, он и сам мог увлечься так, чтобы сьёмки заката плавно перешли в съёмки рассвета.
Смотрю его фотографии в газетах. Раньше многие из его снимков называли остросоциальными, а он просто видел нашу жизнь такой, как она есть – только очень умно её видел. А вот его, бодровский, Париж. Парижские парочки, парижские старики, парижские женщины, собор Парижской богоматери, Лувр, Латинский квартал… Будто это твои собственные впечатления – так ярко эта мозаика собирается в целую картину. И несколько фраз из его талантливого интервью (Саша Прозоров беседовал), сейчас от них веет предвидением:
- Кто был твоим гидом в Париже?
- Да никто! Купил себе проездной - автобус, метро, электричка – и один по городу мотался. Там, между прочим, везде можно и ночью бродить – никто не тронет и не обидит.
И ещё…
Корр..:
- …Согласен. Но пора и закругляться. Классикам сказано: «Увидеть Париж – и умереть». Но есть и другое мнение: «Париж – это праздник, который всегда с тобой». Надеюсь, ты выбираешь второе. Но праздники праздниками, а будни-то трудовые. Что в творческих планах?
Гена:
- Одно из зарубежных издательств предложило сделать мой персональный альбом. Это год работы. Но есть и кое-какие идеи…
…Несколько дней мы ещё надеялись, почти до конца, до пятницы. Поднялась на свой четвертый этаж, увидела «перевернутые» лица молодогвардцейцев… Всё. Вечером, перед «ТАКТ-новостями», показали видеоряд: Гена снимает художественную выставку, кадр застыл – его портрет (больно резанула мёртвая рамка!): как по-детски застенчиво и лукаво он улыбается – никто так не умеет!
…Какие пронзительные, искренние строки писали о Генке в те дни такие разные газеты. (Заголовок под огромным его портретом в «Курском вестнике» бил прямо в сердце – «Плохие, Гена, без тебя дела!»). Именно это имя потрясло: так можно писать и говорить, только когда очень любишь человека. Оказывается, его так любили!
Он входил как-то боком, садился на краешек стула, говорил тихо и мало. А мы, хотя и понимали, что рядом с нами Талант от Бога (иные так и каламбурили всерьёз: «Гена – гений»), не знали, какая чёрная дыра образуется в душах на месте, где был он.
Сегодня, в сороковины, в Доме архитекторов открывается Генина выставка, а в галерее «АЯ» фотовыставка, героем которой будет Гена. Не его фотографии, а он сам. Фотографы редко снимают друг друга – чаще, когда пробуют новую камеру или плёнку, когда коллега просто попадает в кадр, но, к счастью, Гениных фотографий набралось немало. Ведь Генка был на удивление контактным и компанейским человеком.
Премия Союза журналистов лучшему фотохудожнику года имени Геннадия Бодрова, улица его имени (фотографы уже собирают подписи, будут обращаться в администрацию города), выставки и альбомы – без Памяти нельзя. Но если бы еще хоть раз услышать в телефонной трубке знакомое Генкино «Ну как?», увидеть наяву его застенчиво-лукавую улыбку…
…Еду в автобусе, иду по улице. Вздрагиваю: курточка, шапочка, худенькая фигура, сумка через плечо… Генка! Понимаю, что чудес не бывает, но больше уже не смотрю, чтоб не замечать деталей, чтоб не видеть, как человек обернётся, - для того чтобы сохранить иллюзию, что Гена Бодров ходит по родному городу и снимает, снимает, снимает…
(«Курская правда», март 1999 года)
Лет с той статьи по свежим следам страшных событий прошло немало. Гену не забыли. Общество курских фотохудожников носит его имя, выставки бодровских работ регулярно проходят в галерее «АЯ» и в Домжуре, случаются выставки и за пределами города и страны. Олег Радин и Виктор Крюков выпустили уже 2 книги «Черно-белый мир Геннадия Бодрова». Каждое 14 февраля в День памяти Гены собираются в «АЯ» друзья и просто поклонники таланта и человеческой заповедной чистоты Бодрова. И снимки его, негативы бережно хранятся, и выставку фотоизображений самого Гены (а он так не любил фотографироваться) друзья-художники, поскребя по сусекам, организовали…
Очень ценил и многое делал для памяти Гены московский его маститый коллега Александр Лапин, недавно ушедший из жизни. Фотоконкурс в масштабах страны его имени организовал. Жаль, что подхватить эстафету оказалось в столице некому.
Александр Лапин в своей книге «Фотография как…»: «Бодров — мастер ситуации, подтекста. Фотографию с девочкой на шаре можно «читать» всю жизнь. Есть же такие книги, такие стихи или музыка — на всю жизнь. Её нельзя пересказать словами. Круговращение жизни, жизнь-игра, абсолютная бессмысленность и внезапно открывшийся смысл сущего. Момент истины, момент искусства. Если когда-то будет создан музей Шедевров фотографии, она должна быть там, среди равных» ,«Курский фотограф Геннадий Бодров — для меня наш Брессон. А может и лучше». Фотографии Геннадия Бодрова поразительно умны, они всегда о смысле жизни, а не о странностях вчерашней погоды. Ему не удавались фотокартины, это не его жанр, он фотограф, но фотограф от Бога.
Его фотографии — это не фотоохота за интересными событиями или сюжетами, способными поразить или удивить, это фотографии-исследования, прозрение смысла».
Николай Рамазанов:
- Это был удивительный человек – с широчайшим кругозором, интересный и открытый, всегда готовый поделиться своим опытом, техническими и творческими находками. Человек, который был совершенным профессионалом в фотографии, жил на заработки от фотографии и при этом умудрялся быть абсолютно некоммерческим фотографом. Практически никогда я не слышал от него, за сколько он снял то-то и то-то. Гена много работал для газет, журналов, в театре, но герои большинства его работ – городские и сельские жители, взрослые, дети, обычные люди в привычной среде. И тем удивительнее, что его фотографии вмещают в себя гораздо больше, чем на них изображено. Он был немногословен, никогда и никому не навязывал своего мнения, но часто бывало так, что снимаем все вместе, параллельно (такое бывало – к примеру, в День Победы), а после того, как Гена покажет свои работы, другим карточки и доставать ни к чему. Он не давил своими дипломами, медалями и победами на конкурсах (а их было много), его влияние было больше опосредованным, через фотографии. На них равнялись, за ним тянулись (и он многим помогал, многих подталкивал – меня, например, практически заставил вступить в СФР в 1992 году, возил мои снимки в Москву). Развитие социального направления в работах курских фотографов в первую очередь – влияние и заслуга Бодрова. Его гибель – большая утрата для друзей и для искусства. Был бы он жив, мне кажется, у курской фотографии сейчас было бы другое лицо – более человечное, более доброе и живое.
Прошлась в соцсетях по страницам соратников Бодрова и наугад собрала некоторые комменты в тему:
Людмила Гусарова-Харитонова (Горбунова):
- Гена сотрудничал с профсоюзной газетой, в которой я когда-то работала. Как его мы все любили! Когда перешла работать собкором одной из центральных газет, он очень часто делал снимки к моим репортажам. В редакции Гену знали и всегда говорили, что в Курск посылать никого не надо, там свой есть классный фотограф. Вот и накануне его гибели мы начали с ним делать материал о хирурге от Бога Назаренко. Но не успели. Его снимок был в числе тех последних, что остались у Гены на пленке… До сих пор не опубликован этот материал, не могу… Светлая память тебе, Гена! А те уроды, что его жизни лишили, уже наверняка вышли на свободу.
Владимир Рамазанов:
«Геннадия Борисовича я видел раза три за моё детство, когда папа брал меня, малолетнего, к нему на Школьную, и раз пять в своём отрочестве: на 9 мая 1996 года, например, или в сентябре 1998 в Коренной. Тогда я уже лет как пять брал в свои руки фотоаппарат, «Электру», снимая всё подряд. Но никогда не забуду я голос Бодрова в телефонной трубке: часто снимал её я, когда он звонил отцу. Это его неизменное: «А Николааая мооооожно?»…
«В последний раз я видел Бодрова у него дома на Школьной, после завершения франко-бразильского футбольного Мундиаля (Чемпионата мира) 1998 года, французскую часть которого он только что посетил. Геннадий Борисович был в восторге от увиденного на поле, передавая свои чувства в тихой и сдержанной своей манере, растягивая слова. А об оснащении спортивных фотографов он рассказывал эмоционально, восторженно, как ребёнок. Им, в принципе, и был - большим ребёнком. Слава была «не его темой», как сказала бы нынешняя молодёжь, а деньги он тратил только на фотографическое «железо». Ещё в тот летний вечер он сказал, что хочет приобрести компьютер, сканер и изучить Adobe Photoshop и другие программы для обработки изображений. А через полгода Бодрова убили. Тогда при нём был травматический пистолет и газовый баллончик, но он так и не воспользовался ими - наивно доверял людям. И не сумел отличить зверей от людей».
Саша Полднев:
- Добрейший, с нежной, чувственной Душой, человек – Гена. Талантище, способный видеть прекрасное во всём каким-то пятым внутренним зрением… Он частенько заходил по стоматологическим проблемам и просто так ко мне в здравпункт в «Курской Правде». С трепетом вспоминаю те долгие, простые разговоры обо всем, а рассматривая его работы на выставках и в газетах, понимаю, что та пара лет знакомства с Геночкой были значительным этапом моей жизни, это было как… прикосновение к Ангелу, познание Прекрасного Тонкого Волшебного Мира…
"Курян моих прекрасные черты",книга первая