Февраль. Устало ползёт старенький колхозный трактор, сгребая с дороги снег, беспрестанно сыплющийся из хмурого, тоскливого неба.
– Наши о-окна друг на друга-а смотрят ве-ечеро-ом и днем… – тянет осипшим голосом Митька, уткнувшись лбом в оконное стекло и глядя тоскливо на стоящий напротив дом друга Костьки. Третий день Митьку не пускают в школу, отчего он шибко рад, но третий день Митьку не пускают и на улицу, отчего он шибко огорчён.
– Горлышко застудил, сердешный, – пожаловалась бабушка зашедшей к ней в гости подруге – товарке, как она её называет, – и кивнула головой в Митькину сторону.
– А батюшки! – всплеснула руками баба Варя, – орал, никак, на морозе?
– Дак как жин им не орать-то. Сё бесются да бесются. Мороз-то вон нони какой, в школе-ти не учат, дак они цельный день на воли и бесются. Сё в войну играют: с ружьями в сугробах лежат, и дёрут глотки-ти: «Ба-бах! Бах! Бах! За Родину! За Сталина!». Давеча пришел как ледышка весь, – бабушка смахнула слезинку кончиком платка, поправила его на голове, потуже подтянула под подбородком и дрогнувшим голосом, едва сдерживая слезы, продолжила, – озяб, руки закоченели, ажно не чуят ничё… Я в холодну воду руки-ти ёму, да на печку его. А ночью как захрипел… задыхаться начал. За фершалом бегала, – и бабушка вытерла ладошкой мокрые от слез щеки.
Баба Варя посмотрела на Митьку укоризненно:
– Митьк, дак ты не ори на морозе-ти. А то баушка вон переживат как! Неслух! Незнай, нарочно делашь? Давай-ка слушай баушку-то!
– Я подумаю, баба Варя, – прохрипел Митька важно.
– Ну, помечтай, помечтай, – баба Варя вместо слова «подумай» употребляла слово «помечтай».
– Надюха, дак ты ёво карасином-то лечишь? Аль нет?
– Дак как жин, Варинька! Токмо им и спасаю. Раза три на дню мажу горло-то ёму.
Митька снова погрузился в свои мысли. Восприятие стрекотанья бабушек постепенно стало притупляться, уступив место раздумьям про их с Костькой игру в войнушку... Услышав с улицы рокот мотора, Митька снова прильнул к разрисованному морозом стеклу: подышал на него, потёр пальцем, разглядывая сквозь оттаявшее маленькое пятнышко чёрный трактор-бульдозер, чистящий дорогу...
– Идея! – прохрипел Митька. – Баб, а карасин шибко горит?
– Ну, дак как жин? – повернулась к нему бабушка, – чай в лампу чё лили? Раньши-ти? Карасин.
– А у тя ёво много?
– Да никак с литру, не боли. Дак, а зачем? Чай нони свет – лекстричество. Зачем карасин-то? С крапивой вон настоенный стоит для леченья твово и всё.
Митька разочарованно вздохнул и ничего не ответил…
Баба Варя кряхтя поднялась со стула, подошла к окну, положила свою сухонькую ладошку Митьке на голову, ласково потрепала его за волосы и, вглядываясь сквозь узорчатое от мороза стекло, тихо спросила:
– Чо там? Дорогу все чистят?
– Чистят, – буркнул горестно Митька.
– Дак чай сыплет и сыплет цельными днями, – вздохнула бабушка Надя, – а пусть и валит, може хоть мороз-то отпустит маненько.
– А как я поправлюсь, еще будет валить? – спросил с надеждой Митька.
– Дак как жин не будет, – заверила баба Варя, – крещенье прошло, теперь до масляной недели так и будет валить.
В Митькиных глазах блеснули лукавые искорки – он вспомнил бабушкины слова: «Да никак с литру, не боли». «Две бутылки!» – пронеслось радостно в его голове.
***
Через несколько дней, твёрдо пообещав бабушке больше не лежать в снегу и не орать на морозе, Митька собирался к другу.
– А чё от тя карасином-то несет? Нони чай не мазала те горло-то.
– Не ма-азала! – передразнил её Митька, – а сколь дён мазала!? Вчарась токмо чуть не всю банку на меня спользовала! Я уж как промокашка чернилами, карасином твоим напитался весь…
– Ну, ступай, ступай, – бабушка перекрестила спину внука и прикрыла дверь.
Радостный Митька подбегал к дому друга, придерживая за пазухой две бутылки с керосином. Забыв про обещанное бабушке, орал во всё горло:
– Костьк-а-а! Выходи скорее. Немцы танки на прорыв бросили. Айда скорее на позицию!
Старенький, пропитанный соляркой и маслом трактор-бульдозер, натруженно полз по дороге, толкая перед собой искрящийся снежный вал. Тракторист, выставив голову из кабины, безмятежно мусолил во рту папиросу. Неожиданно прямо перед ним из снега выросли две фигуры: свирепые физиономии, пылающие праведным гневом к «фашистским оккупантам», за спинами – деревянные автоматы, в руках – бутылки с керосином. Запалив фитили – торчащие из бутылок листики крапивы – воины заорали что есть мочи:
– За Ро-одину! За Ста-алина!
И во вражеский танк полетели огненные снаряды.
Посреди деревни, на дороге, огромным факелом полыхал несчастный трактор. Подбежавшая баба Надя, в наспех наброшенном пуховом платке, стояла рядом, испуганно прижимая к себе Митьку и Костьку. Мальчишки, упёршись спинами в её живот, старались вжаться, спрятаться в бабушку целиком… – А ба-атюшки… Чо эта? – шептала она чуть слышно.
Тракторист выкарабкался из сугроба, выплюнул разжёванную, наполовину съеденную папиросу, встряхнул головой, приходя в себя. Очумело оглядел сбегающихся со всех сторон жителей деревни, перепуганную бабу Надю… уперся немигающими глазами в полумёртвых от страха мальчишек. Попытался погрозить им кулаком, пальцем – рука тряслась, не слушалась. Открыл перекошенный рот – сказать ничего не смог. Глубоко вдохнул колючий, морозный воздух, шумно выдохнул, и… только головой покачал укоризненно.
– Чо эта… – продолжала шептать баба Надя.
– Чо, чо… – буркнул водитель, не отрывая взгляд от прилипших к ней перепуганных сорванцов. Махнул рукой, резко повернул голову к сбежавшимся односельчанам, сухим, скрипучим голосом выкрикнул:
– Магнето…! Проводка замкнула, так её… Сколь раз баил бригадиру, что трактор вовсе никудышный…, на металлолом давно…! – и, утерев рукавом мокрое лицо, ободряюще кивнул мальчишкам, подмигнул и чуть заметно улыбнулся.
Да, хорошо горит керосин! А если ещё с соляркой в придачу…