Рисунок Светланы Петровской
БЫТЬ САМЫМ ЛУЧШИМ
Драмкружок ставил в клубе новую пьесу. После спектакля в гримёрной - суматоха: переодеваются, вытирают грим, обмениваясь впечатлениями, собирают декорации. Михаил, как всегда, тут же, помогает, что-то спрашивает, но у Лины Сергеевны нет сил обращать на него внимание.
Артисты расходились последними, и он оказался в числе самых активных, кто взялся относить костюмы на квартиру главного режиссёра. Это ближе, чем в школу топать.
Попрощавшись с девочками, Лина, продрогнув на ветру, прикрывает калитку, поднимается на крыльцо.
Из темноты сеней – знакомая высокая фигура. Девушка остановилась, воскликнув в сердцах:
- Напугал ты меня!
- Небось не до смерти...
- Ещё бы не хватало! - Прислонилась к столбику крыльца. - Как сегодня играли?
- Баско.
- Ну, и кто же тебе в пьесе понравился больше всего?
- Вы понравились!
- Но ведь я не играла вовсе.
- Всё равно вы! – повторяет он и делает попытку обнять учительницу. Она и не возражала бы: от его рук, от груди, где бешено стучало сердце, струится жар, обволакивая уставшее, замёрзшее тело, согревает, убаюкивая сознание.
И так на миг захотелось прижаться и, ни о чём не думая, раствориться в этой нежности!
Но... тут же сигнальной лампой включается охранительный инстинкт. Нудный голос директора, осуждающие ухмылки старых учителей... Показалось, что они где-то рядом. И это меняет её настроение.
- Вот так номер! – сердито отталкивает.
Но снова руки Миши с неуклюжей нежностью на её плечах.
- С ума сошёл! - Лина отталкивает юношу. И даже металл появляется в вопросе:
- Не кажется ли тебе, что ты переходишь границы?
- Не кажется! – в голосе самолюбивый вызов. Независимо поднята голова. – Ты говорила…
- Не ты, а вы.
- Вы говорили: если бы…
- Да-да, - прерывает Лина, - вот именно: если бы. Знаешь ли, что между желаемым и сбывшимся ой, какое расстояние?
- Знаю, - опустив голову, буркнул сердито, почти обречённо.
- «Знаю»… - передразнивает Лина, переводя дыхание. Она почувствовала победу. Но была ли ей рада - я не уверена в этом, потому что голос ещё вздрагивал: – Если бы знал, не вёл бы себя как ребёнок, по-дурацки.
- Скажете ещё!
- Да, по-дурацки! Ходишь по пятам…
- Как же мне вести себя?
- Ну … сдержаннее, что ли. Как будто меня нет вообще. Или... как будто ты меня не видишь. - (И сама испугалась: "Боже! горожу невесть что!")
- Скажете тоже! Не могу я так.
- Научись.
- Учитель нужен! – Наклонив голову, хитро смотрит в глаза.
- Ты и сам уже достаточно взрослый.
- Вам не угодишь. То как ребёнок, то как взрослый…
- Ну... не преследуй ты меня всем на смех.
- А если мне хочется вас видеть?
- Мало ли что тебе хочется!
- А что здесь такого?
- Глупо.
- Пусть, по-вашему, глупо. Я не умею притворяться.
- С чего ты взял, что надо притворяться? Ты же не хочешь сплетен?
- Не хочу. Но как же… каким же мне быть?
- Ты должен стать… - замедлила ответ, лихорадочно придумывая подходящее слово. И выпалила даже неожиданно для самой себя: - самым лучшим в школе!
Сказала и замерла ошарашенная, но отступать нельзя. Продолжает. И даже привычный пафос нашёлся:
- Чтобы я могла гордиться тобой!
- Ого! Вот так условие! – в голосе изумление.
- Не нравится?
- Ну, невыполнимо!
- Если захочешь, всё выполнимо - было бы желание. Ну, вот скажи, а как бы ты хотел, чтобы я вела себя? (Выделила интонацией местоимение «я»)
Пожимает плечами:
- Не знаю.
- Опять не знаю?! Знаешь!
- Ну, не хочу.
- Чего не хочешь? Говорить не хочешь или не хочешь, чтобы я вела себя так, как ты хочешь?
Он глухо проворчал что-то, опустив взлохмаченную голову. И Лина сжалилась, ей уже легче: она вновь чувствует себя в роли учительницы, читающей привычные нотации:
- Ага! Значит: говорить не хочешь. А я скажу… - У неё перехватило дыхание. Помолчала чуть-чуть. Стало невыносимо жаль непутёвого Медведя, и не хотелось обидеть его. Хотелось погладить по опущенной голове, убрать со лба жёсткие вихры. Сказала с сердцем: - Да надень ты шапку - замёрзнешь ведь!
Он лишь головой упрямо покачал. Вздохнула:
- Ладно, может, и не самым лучшим, но всё равно... другим! Чтобы учителя не жаловались, чтобы учился лучше. У тебя ведь экзамены…
- И что тогда?
(Ох, какой хитрец!)
- Ну… тогда я посмотрю, как к тебе относиться.
- Посмотрите? – переспрашивает разочарованно.
- Посмотрю!
- А потом? – Вопросом на вопрос. И хочет, чтобы она ещё раз подтвердила свою уступку. Лина отговаривается прибауткой:
- А потом суп с котом!
Михаил злится:
- А если не получится?
- Захочешь – получится!
Ответ ещё больше злит его.
- Ну… в таком случае, может, мне лучше найти какую-нибудь девчонку?...
Лина чуть не упала от этих неожиданных слов. Горько стало на сердце. Ах, вот как ты заговорил, Мишенька?! Шантажируешь? Что же это за любовь, если она делает человека хуже? Затаив обиду, вздохнула холодно-разочарованно:
- Что ж, ищи. До свидания, Миша.
- Постойте!
Но Лина уже захлопнула дверь.
Михаил ещё секунды две стоит в раздумье на крыльце, сжав зубы, только желваки перекатываются. В его груди тяжёлый камень давит и не даёт вздохнуть. Перед глазами её презрительно лицо.
Лина стоит в тёмных сенях, прислонившись к двери спиной, и чувствует, как тугая пружина, стискивавшая сердце во время разговора, медленно распрямляется, причиняя боль.
Всё! Хватит! Вот к чему привело легкомыслие: а ты ожидала от мальчишки тонких чувств? Плохо психологию в институте изучала: могла бы предвидеть такую реакцию.
Нет, нет, всё решено окончательно! Никто ей не нужен – ни Мишка, ни Виталий, ни даже Ален Делон. И фотографию завтра выкину! Хотя при чём здесь француз? Да просто все они самолюбивые эгоисты…
Но парадокс! Несмотря на твёрдое решение, сердце её тосковало.
И голос совести ныл протестующе: "Вот интересно, Лина: с Виталькой тебе было легко, так почему ж ты о нём не тоскуешь? Или, что легко достаётся, легко и забывается? Не всегда, конечно, но часто…"
А с Михаилом вечные проблемы. И постоянное ощущение: страшный Дамоклов меч учительской этики угрожающе висит над головой – вот-вот оборвётся нить (или на чём он там висит?). Показалось вдруг, что этим мечом управляет грозно-ехидный взгляд Теймуразовича.
А Михаил уже который день не смотрит, нарочито равнодушно отворачивается… И Лина уже жалеет о данном совете. Несколько раз ловит себя на желании подойти, поговорить…
Запрещает себе думать о нём – и думает. Запрещает ловить глазами высокий силуэт – и ловит. Запрещает вздыхать – и вздыхает…
И всё-таки поговорили ещё раз. Лина стояла у дверей спортзала, где играли старшеклассники, надеясь увидеть его в зале... Знакомый глуховатый голос раздался над головой:
- Мы не договорили тогда!
Тон не просительный, скорее – требовательный, по крайней мере, ей так показалось. Лина вздрогнула. Его руки упираются в косяк двери над её головой. Она не поднимает глаз – испугалась, что он поймёт то, что тщетно хотела скрыть от него, да и от себя тоже. Поднырнула под руку. Уходя по коридору, притворно - удивлённо уточняет:
- Разве? На чём мы остановились? – Следом упрямые шаги.
Хорошее место для разговора - пустой класс. Перевела дыхание, чтобы успокоиться:
- Ты что-то сказал?
- Я… я ещё ничего не говорил.
- А тогда?
Михаил непонимающе пожимает плечами. ("Не может быть, чтобы забыл?!")
- Значит, мне послышалось.
- Вы ставите такие невыполнимые условия... ("Ага, вспомнил-таки!")
- Они абсолютно необязательны, - Лина пытается говорить строго, почти сурово.
В душе Михаила что-то взрывается, и в голосе проскальзывает отчаяние:
- Значит всё? Решили поставить точку? Не будем больше встречаться?
- А мы разве встречались?
- Да вроде бы. Вы помните тот разговор?
- Да.
- И я тогда сделал вывод.
- Какой же?
- Я был вам не безразличен.
Лина не знает, что ответить. Сказать "да" - значит дать надежду и ещё больше запутать, и она не имеет на это права! Грустный вопрос вырывается из её сердца:
- Миш, скажи, ну зачем я тебе нужна?
Он молчит, опустив голову, только желваки перекатываются под кожей щёк.
- Говори. Не молчи.
- Значит, нужна. – Молчание. Потом дрогнувшим голосом вопросительная просьба:
- Но, может, вы смягчите ваши требования?
- Это совет, а не требование. Я вообще не собираюсь предъявлять тебе какие-то требования.
Сердце Лины сжимается от боли. «Боже, что я говорю? Мишка, прости меня. За ложь, за притворство, за лукавство прости. Это не я говорю – это… это дурацкий закон... ну почему он дурацкий? это просто закон! Увы, это просто ЗАКОН...»
- Окончательно?
- И бесповоротно! - твёрдый голос её дрогнул, дыхание перехватило, но Михаил не заметил этого. Он стоял неподвижно, словно каменное небо обрушилось на его плечи.
- Что ж, думай! – Лина Сергеевна, сдерживая бьющееся сердце, гордо выходит из класса. Из глубин памяти выплыли строки:
Она ушла. Стоит Евгений,
Как будто громом поражён…
Усмехнулась аналогии, вздохнула: «Только ты не Татьяна, да и Миша вовсе не пушкинский герой!
А помнишь, как он читал тебе письмо Онегина? - И дрогнуло от воспоминаний сердце. - "Кажется, это было совсем в другом измерении, в другом времени!»
В отличие от Онегина, Михаил идёт следом. Они уже подошли к учительской, остановились... Но Генка громко зовёт от входной двери:
- Эй! Ты собираешься домой? Машина ждёт! Без тебя уедем!
И Миша уходит. У двери он оборачивается. Их взгляды ещё раз встретились – на одно мгновенье: в её глазах - отчаянное сожаление, в его - отчаянное недоумение. И... надежда.
Не прощаясь, он исчезает за дверью, гулко хлопнувшей вслед. Лина переводит дыхание.
На следующий день она неприкаянно бродит по опустевшему школьному коридору, заглядывает в классы. Вот его парта, на чёрной поверхности царапины, какие-то формулы…
Садится на его место, ставит локти на крышку. Ох, Миша, неужели ты лицемерил? Нет, не верю!!..
А разве все люди не притворяются, не лицемерят, опутанные условностями и правилами приличия? Тот, кто осмеливался сказать правду или хотя бы своё личное мнение, отличное от общественного, становился изгоем. Примеры? Пожалуйста! Кампанеллу держали в темнице. Джордано Бруно вообще сожгли. И это только то, что сохранила история. А сколько было безымянных, погибших в безвестности?
Смотрит в окно, за которым кружатся белые тихие хлопья. Над чёрными деревьями сада – угрюмо-серое небо.
Эх, Миша, вот был бы ты… И воображение услужливо рисует романтический образ Мишки-рыцаря, воспитанного, эрудированного, неотразимого. В нём – и Грей, и Овод, и Монриво.
Далеко уводит её фантазия, но ненадолго. Назидательный голос здравомыслия заглушает мечты. Ты думаешь, он поймёт твои увлечения? Здесь даже нет нормального радио, не говоря уже о телевизоре – того вообще нет!
Что ждёт его? Окончит курсы трактористов, будет вкалывать в колхозе. Женится на доярке. Начнёт пить, как пьют многие мужики в селе. Может, лишь один разочек мелькнёт в памяти далёкий образ…
Лина, вздохнув, качает головой. Тонюсенький голосок внутри ещё пытается противоречить: «Так научи его, расскажи, открой ему мир, как когда-то в детстве это сделали для тебя книги и любимая библиотека. Он же не виноват, что родился не в городе, а в глухой деревне".
Но другой голос отвечал сердито: «А захочет ли он? Такой упрямый, разве стремится он к другой жизни? Ты должна выбросить его из головы, из жизни. Теймуразович прав".
Но тонюсенький голосок, как ни давил его суровый рассудок, не хотел умирать, прятался где-то в глубине души, придвигая к глазам другие картины. Когда в первый год было невыносимо трудно, Миша вдруг оказывался рядом, назойливый, наивный, смешной и в то же время трогательный, он спасал её от сердечного одиночества.
Ей казалось: будет всегда рядом этот якорь спасения, любимая игрушка, которую можно было и отодвинуть, и на время забыть…
Но теперь ты видишь другое. Игрушки нет – есть Человек с упрямым характером, с требованиями и даже капризами. Выбросить из сердца?.. Странно, но он стал ей дорог.
Как бы ни пугал директор, как бы ни грызла учительская совесть, как бы ни пыталась Лина заглушить это чувство встречами с московским франтом, с дунинским киномехаником Лёнькой или с Филисовым, невозможно было порвать тонкую нить, связавшую два совсем непохожих сердца. Но... эта нить, увы, становилась всё тоньше и тоньше.
На неё всё сильнее давил груз проснувшейся чувственности, и, упрекая себя, она интуитивно понимала, что именно этот груз, перевешивая невидимый магнит, подстрекает к предательству. Так, может быть, прав Фрейд?
Почему Наташа Ростова, любя прекрасного Андрея Болконского, увлеклась негодяем Анатолем? Самая лучшая – и самый подлый! Непостижимо! Что ослепило её – внешний лоск или наглость? Скорее всего, чувственное влечение. Значит оно сильнее разума? И даже может победить любовь?!!!
Лев Николаевич... гениально угадал!... или подсмотрел в жизни?
Как много есть в женщинах от Наташи, особенно в этом свойстве – влюбляться, не рассуждая, без расчётов и предположений. И сразу всю себя отдавать безраздельно, с такой отчаянной безоглядностью!
Хотя...разве можно назвать любовью то, что она испытывала к Анатолю?
Если бы не родные, уберёгшие её от побега, какой бы стала жизнь Наташи?
Впрочем, Лина была уверена: в любом случае Пьер бы спас её и простил, ВСЁ простил бы!
Но таких, как Пьер, нет сейчас на этой грешной земле.
Продолжение:
http://www.proza.ru/2017/07/08/1786