4
Ветер. Ветер. Пыль развалин.
Вы знаете, развалины пахнут по-разному!
Даже если их рассредоточить по страницам.
Художник их точно раскрасит. И назовёт каким-нибудь …– Артом.
Нам плевать: мы в FM летим за весной.
– Кстати вот по второму делу, что на Гороховой: из этих убитых кирпичами двое не известны, и никто их не опознал. Степана Кадыкова узнал общественный директор доход-дома этого № NN Левонт Кошкин. Кадыков этот, что с пулей, служил у Лемкаусов сначала швейцаром, а потом просто общим работником по дому, – докладывал Михаил Полиевктов.
– Ещё работница была, но её в прописном листке не оказалось. Со слов Кошкина, картотеку кто-то буквально недавно почистил. Но он знает почти точно, что звали эту девку будто бы Клавкой... и у неё вроде некоторый нерусский акцент. Были там два ребёнка: девочка и мальчик, но исчезли тоже в неизвестном направлении, и неизвестно именно когда. Ещё, когда мы разговаривали с Кошкиным, он как-то странно несколько себя вёл, дёргался, покусывал ногти, будто ещё знал что-то, но не мог для себя определить, стоит ему это говорить или нет. Про Лидию Лемкаус не останавливаюсь. Сами знаете. Письменных каких-либо свидетельств не нашли. Отпечатки сняли и кое-что сошлось. Надо бы и с Кожана снять. Только, думаю, не сейчас. А момент пропустили. Кто знал, кто бы знал... Всё-таки власть будто…
– М-м-м.
– Далее: тяжелораненного красноармейца Льва Жалкова в алфавитах ЧК нет, зато он раньше служил в народной милиции – опознали его по фотографии – а потом куда-то сдулся. Его даже товарищи считали погибшим. Как объяснить? Может прямо спросить у Жалкова, нахрен все там красные повязки нацепили, что там за самодеятельность была, и кто с ним так жестоко посчитался. И за что. Может поделом. Время-то какое путанное!
– Так, так. Не будем лякать пока Кожинова. С этим соглашусь. Дальше что думаете?
– Да-да, – заторопился Михаил Игоревич, получив поддержку, – пусть вначале оклемается, он пока ни хера... извините... скоро я как они красногвардейцем стану материться, – засмеялся молодой, только что испечённый на скамье следователь, – ни черта он не понимает. Даже не соображает, что в больнице. Мы притворимся полными идиотами, врачами...
– Опять фантазируете, – засмеялся Чин-Чин, – всё Вам неймётся. Но, годится, поиграть можно. Идиотом я могу...
И Чин-Чин вспомнил переодевания с бородой, когда ходил к Благодарихе. И никто ведь его тогда не узнал, а Марюха не подвела, не проболталась... (Где-то теперь она, одна, горюет поди. Работы лишилась).
– ...Главное, чтобы выжил. Поймёт, что тупее нас не бывает и расслабится, а там посмотрим, – сказал Михаил. – Театр, блин. Кто кого перехитрит, того и игрушка. Я вот в студенчестве...
– Охрану надо усилить – вдруг бежать затеет, – прервал Чин-Чин, – кулачищи-то у этого… о-ё-ё! Имеются. Синяки с дурью сойдут, нога подлечится и начнёт мараковать... Может в окно рвануть... Хотя, там решётки. Это славненько. Одной заботой нам меньше. Часового с ружьём...
– Да-да, так надо и сделать. Только человека поопытней, а не этих зелёных, что с нами...
Михайло Игоревич не далёко ушёл возрастком от этих зелёных юннатов, прибывших, как и они, из Сибири. В одном поезде ехали, правда с бо'льшими удобствами нежели... правда, за свои деньги... правда... и так далее, словом.
Выглядели они с Чин-Чином явно более привилегированными: не из рабочих, не с шахт.
– Железный волчок тот из хаты мне что-то напоминает, – помедлив и будто с неохотой высказался Охоломон Иванович.
– А уж как мне напоминает! – вскинулся Михаил. – Я просто пока вам не говорил. Помните мой первый опыт... с... ну с художником Вёдровым... Селифанием? Помните?
Хмыкнул Охоломон Иваныч: «Ну и что?»
– А то, что именно этот волчок, или что-то очень-очень, просто чрезвычайно очень, уж извините за повторы, похожее было нарисовано на Селифановской картинке. Я его описание делал, и потому внимательно рассматривал. Это не реализм был, конечно, но очень-очень, ей Богу, похоже.
– Да-да-да, вполне может быть. Не вспоминайте Бога всуе, хоть вы и не очень верите... А оригинал-то я тот Благодарихе справил.
– Что же вы наделали, Охоломон Иванович! И только сейчас, через столько лет сознались...
– А зачем мне сознаваться? Я что-то плохое сделал?
– Дак, это ж доказательный артефакт был!
– Миша, во-первых, что хотел доказать этот артефакт, что мы идиоты? Так это и доказывать не надо. Что порнографию Селифан навёл, дак и хер с ним. У нас что, закон какой есть, или ты его наперёд предположил? А нет никакого закона, и не скоро будет, а вот революция взяла и снизошла. А ты слона-то приметил, и волчка-то ты словами изобразил, а революцию... огромную такую – преогромную революцию... стадо мамонтов, считай, взял да проглядел. И что? После этого ты молодец и нюх у тебя как у ищейки? Нет, извини... Кроме Голицына… с Софьей его...
– Что-что?! – криком взвился Михаил Игоревич. И застыл на месте. Картинно. Руки врозь. Потом, будто опомнившись. схватил Охоломона за рукав... – а Вы почём… ЭТО-то знаете?
– А то, дорогой, что бесценного шила в мешке не утаить. Работа у меня такая. Я и другое знаю, да только до поры не сообщу. ...А во-вторых, дорогой мой, серьёзно дорогой, я тебя знаешь, как люблю, о, как люблю, нос не задирай, рано тебе... Потому только собственно и говорю правду.
– Вот так так! – заскромничал молодой. – Пойдёмте, пойдёмте однако. Что мы тут как точки на карте... белые уж пятна... стоим.
– Сам и остановил.
Тянет Михаил Охоломона дальше, а тот встыл в снег монолитом.
– Али ты до сих пор не понял? Так ты вот... ты вот, друг сердечный, тогда такую ерунду наплёл, налупцевал, что не только мне, а даже тебе сейчас должно бы стыдно быть.
У Михаила Игоревича зарделись уши на морозе. А до того начали было белеть.
– Стыдно – не стыдно, положим стыдно, так то ж другое совсем, то было вещественное доказа...
– Чего «доказа», что ты да я полные идиоты? Закона на голографию эту нет. Это моральное дело, не светское, а ты монии развёл. А сам-то! Да неужто в эти... Чё ж не ходил, вместе ходили... Ну, вспомнил? Благодариху? А она тебя запомнила. Девки, говорит, там все без ума были и готовы за тобой с твоим этим... погонялой... в огонь! Взял с собой, нет? Погонялку-то?
– Да уж, в огонь...
Михейша покраснел и вспомнил последнюю баню у Вихорихи, как раз перед отъездом, прощальную баню... Эту михейшину баню Охоломон знать не должен, если, конечно, Вихориха не продала.
– Дак едва выкрутились... вернее, просто отвертелись от позора... Если б ходу дать... Я ж уже говорил, а ты опять своё! Миха, друг, ёпэрэтэ! Я, выходит, то и наделал, что в тот раз это нужно было очень... спрятать подальше этот срам от тебя и всех, да так, чтобы никто и никогда...
Хмыкнул Михаил Игоревич:
– Я, кажется, догадываюсь, зачем вы так поступили... чтобы «никто и никогда» ... кроме тётки Благодарихи, это не увидел. Да оно и по теме туда сильно подходит.
– Дерзишь, брат! А это не твоё дело, ученичок... извини, если по лицензии твоей проехался. По теме-то подходит, да. Только, сударь, это законом не запрещено было, а даже поощрено. Это опять к нам вернётся, только с большей степенью нелегалия. Поверь, такое уже в истории бывало и неоднократно. Кстати, должен тебе сказать следующее наблюдение: у взрослых одна дорога, а у молодых другая. Но до тех пор, пока они молодые. А как повзрослеют, так вспоминают, что в молодости обуревал их юношеский максимализм... и прощают стариков... И сами в свою очередь начинают учить других... А их так же, как их самих... Тьфу, сам из-за тебя заблудился. Ну, понял эту круговерть? Ну, Миха! Игоревич, едрён кот! Жизнь она рассудит, кто прав. Я не тороплю... И ты не забывай, друг и сударь. А помни ещё, как ты сюда попал.
Последнее, может зря, а может и стоило того... Михаил побелел, потом покраснел, словом, несколько стал раздражительным изнутри себя. Вот же как!
– Я не забываю, Охоломон Иваныч. И честно говорю вам «огромное спасибо». Я не думал, что так вот быстро к настоящему делу пришьюсь. Думал, что умру там в Джорке... со скуки.
– Вдвоём мы ума палата, – задумчиво сказал Охоломон. – Может, и прирастём к этой службе. Бандитизм он при любой власти бандитизм, если власть сама не бандитская. А я что-то не сильно сомневаюсь, что именно так, по худшему варианту всё и складывается. Ты большой теоретический умница, а я, брат, практик. Вовремя следственную лабораторию дали. Мы с тобой горы свернём! Кабы нам только руководство самим башку не свинтило за излишнюю честность и стремительность разборок. Интересы Чека затронуты. Странный чекист этот Александр Кожинов. Очень странный, если не сказать, что чересчур подозрительный. А ведь его кто-то взял на работу? Кто-то ведь взял. И не снизу, а сверху. Вот так-то. Вот и верти извилинами: что тут к чему. Тут надо держать ухо о-ё-ё как! Понял, как сильно востро надо держать?
– Пожалуй, понимаю. Тем более, мы тут новички. Пинок и...
– Какое, пинок! К стенке оно вернее... Пинок, брат, это слишком вежливо и не достойно времени!
– Пожалуй, соглашусь, хоть и не хочется верить.
– Вот наконец-то дело разумеешь. Ты пока просто мне поверь, а потом убеждаться станешь исподтишка! Давай, держись брат. И без прежних твоих глупостей и выкрутасов. Все отчёты давай вместе писать, пока дают. А то, не дай Бог, выскочит вновь какая-нибудь твоя сверхписательская «носопелька», и нам всем не сдобровать. Мы как нейтралы на границе: по нам и те, и другие стреляют. Понял в чём дело?
– Да понял я!
– Да, да, да, вот ещё, Мишка: Лидию Лемкаус надо похоронить так, чтобы никто не знал места захоронения кроме нас. Анатомку сняли с неё?
– Сняли, завтра обещали письменно принести, а пока говорят, мастерский удар точно в сердце, с одного раза. Специалист зарезал. И без сомнения, это всё в одном деле, она же в той квартире жила. Хотела убежать, её догнали. Всё просто, как пить выпить!
– Разумеется. Просто я думаю, что возможно ещё раз придётся её порезать, – таинственно заявил Охоломон.
– Зачем?
– Я пока думаю. В желудке у неё что было?
– Я знаю, но ещё не все разрезы сделали. Получим письменную, тогда и подумаем вместе. Давайте так?
– Хорошо. А то, может, её в ледник определить? Не спрашивал тела никто?
– Спрашивал один молодой человек, но как только ему сказали, то он тут же развернулся и убежал.
– А ты сам его не видел?
– Не видел.
– А чего ж так?
– Не позвали меня в тот момент в милицию.
– Ну и дурак.
Обиделся Михаил, но ничего не ответил взамен.
– Странный тот молодой человек, – высказался Чин-Чин. – Как бы не участником он был с другой стороны. А вот кто – не поймёшь. Может и не он вовсе, а подосланный. Молодых людей в Петрограде не один он. Ну, да ладно, разберёмся.
– Никуда он не денется от нас, – уверенно сказал Михайло Полиевктов, будто ему кто-то подсказал.
Что-то давно он писем от Клавушки не получал. Жива ли? Клавушка, Клавушка... Иностранный акцент. Уж не его ли эта Клавдия?
(Дурак этот Михаил Игоревич. Нам уже давно всё ясно).
Тут же и Охоломон встрял: «А тебе эта, Клавдия-то, что Голландия, письма писала?»
– Только одно в самом начале дружбы.
– И всё?
– И всё.
– Небось, врёшь!
– Да что Вы, Охоломон Иваныч. Вы мне как отец. – И покраснел, застеснявшись слова, выскочившего воробьём.
Не годится так серьёзным службистам. Они спецы!
***
– Арсенал забрали?
– Забрали, разумеется. Из того, что осталось.
– А что, чего-то не хватает?
– Один по моим расчётам как бы безоружным был. С одним только ножом. Кстати ножей было два. Один, которым мадам Лемкаус порезали, и один рядом со Степаном Кадыковым. Это его нож, если согласно отпечаткам...
– Хвалю, оперативно сработал.
– Учили так, – зарделся Михаил. – Вы учили.
– Что говорят опросы жителей?
– Молчат все, будто воды набрали. Не видели, не знаем, не хотим знать.
– Это всё от нашего родного и пролетарского Чека идёт. Сволочи, компрометируют свою власть.
– Охоломон Иванович!
– Ой!
– По прописным карточкам кое-что ещё проясняется!
– А что говорят прописные листки?
...
...
...
...
...
...
– А случаем, хоть это и пздёж полный, волос обезьянних, тьфу, ну это... любых звериных... ну хотя бы собачьих, или от кошки не находили? – спросил Чин-Чин.
– Так и задачи не было такой. Чёрт, чёрт, надо ещё сходить, – заорал смирный и надменный Михаил Игоревич, – что ж я такой дурак!
– Вместе мы с тобой дураки! А ты молод ещё. Тебе простительно, а мне нет. Хотя без расспросов Кожинова мы до такого сами не могли бы додуматься. Это нонсенс. Дверь в семьдесят девятом этом, Ратьковском доме, заклеили, надеюсь?
– Точно так-с!
– А окно?
– Зафанерили в первый же день.
– Ага, хорошо.
– Работаем, Охоломон Иваныч.
– Тьфу! Гориллы, блинс! Точно нонсенс! Бред сивой кобылы. Язви их душу!