Ошмянства тихий перезвон.
Предисловиe
Книга "Ошмянства тихий перезвон" – о городе, в котором я родилась, о людях в моей жизни, о моих родителях, о расставаниях и встречах, о радостях и боли.
Эта книга – дань погибшим во время войны, о местечке Ошмяны, которое я свято храню в памяти и сердце, с надеждой передать память о нём моим внукам.
В предисловии к книге мне хочется рассказать об истории создания произведения, а вернее – почему я пишу.
Мне кажется, что я писала всю жизнь.
Процесс написания книги складывается из многих компонентов до того, как в руках у читателя оказывается 300 страниц текста, соединённого обложкой книги c названием – "Ошмянства тихий перезвон".
Вот этот тихий звон внутри себя я слышу всю жизнь.
Ребёнком он исходил с небес и выливался в мечтательные персонажи детских фантазий.
В юности – в мечты, зримые картины мест и тайных желаний.
Ты позволяешь себе поделиться ими – днём с голубым небом над тобой и отпустить их звёздной ночью далеко во вселенную.
В зрелые годы, по дорогам жизни, этот тихий перезвон был всегда со мной.
Откликался он во мне и звоном колоколов ошмянского католического костёла и православной церкви, и перезвоном колокольчиков на подоле первосвященника ещё в пустыне, созывающего народ на службу к переносному храму.
Но писать тогда не было времени, и мозг только формировал небольшие штрихи рассказов.
Всё это вылилось в день, когда родился мой первый внук.
В этот день я подошла к компьютеру и написала первую главу книги с таким предисловием, которое мне кажется уместно поместить здесь.
Давид!
Эта книга написана тебе. Я начала её писать в день твоего рождения.
Ты появился в этом мире в последний день Пасхи. Много поколений семьи твоей матери Аллы жили в России.
Ты первый, кто родился в Канаде.
Когда я держала тебя в моих объятиях, мой драгоценный дар с неба, все мои мысли были о тебе, мой мальчик.
Теперь я хочу рассказать тебе о другой земли,о другом времени и людях, частью которых являешься ты.
Я пишу потому, что люди, которые должны быть в моей жизни, были отняты у меня.
Их убили в этой проклятой второй мировой войне.
Они не знали, что после войны рожусь я. Они только надеялись,что хоть кто-то из их детей останется жить.
Надеялись и молились.
Молились и надеялись.
Мои родители выжили.
И вот благодаря этой надежде и родилась я.
Я знаю, почему я пишу о них.
Это очень просто - они всегда были в моей жизни. Как? – спросите вы, это невозможно.
Возможно, ещё как возможно.
Я поняла, что во всём в этом мире есть смысл и цель.
Есть жизнь на клеточном уровне, и есть другая жизнь, которую убить нельзя.
Раньше я её просто чувствовала, как чувствуют солнечное тепло на своём лице.
Она звучала во мне и со временем стала внутренней мелодией моей жизни.
Ею хочется поделиться, рассказать о жизни родных мне людей через призму моей повседневной жизни.
Вот поэтому я и пишу.
Меняет свой облик город, сменяется одно поколение другим.
Мне хочется удержать и сохранить для грядущих времён время моего детства и юности, проведённое в Ошмянах.
Время жизни моих родителей, их отцов и матерей.
Hа фоне их жизни открываются новые пласты истории города, края.
Когда я писала книгу, ощущение большого дерева с могучими корнями, на время вышедшими на поверхность земли, не покидало меня.
В мыслях я прислонялась к стволу дерева, черпала силу и энергию, чтобы продолжать работать над книгой.
Мне было хорошо под его кроной, так же, как когда-то в моём местечке Ошмяны.
Я из послевоенного поколения.
Эта фраза сразу говорит моему читателю о времени и ностальгически объединяет всех родившихся в этот период восстановления, после тяжелыx потерь войны.
У большинства из нас не было дедушек и бабушек.
Почти в каждой семье погибли родные, которых коснулись сталинские репрессии.
Наши родители много работали, и мы, детвора, в основном росли во дворах.
Объединенные дворовым коллективом, мы ностальгически вспоминаем наши детские забавы и игры.
Итак, удивительная, незабываемая страна – Детство.
Окна слепые, полы горбылями,
Крыш беспризорье и рам косина;
Глубже грущу я сегодня над вами,
Вам же и песня моя отдана.
Песня, чьи звуки так медленно зрели.
Песня, что светом лучится насквозь.
Болью, зачерпнутой мной с колыбели,
Каждое слово моё налилось.
Всё, что впитала зрачков глуб
Радугой в песне должно разгореться. Всплыть затонувшею мачтой со дна.
Самуил Галкин
1-я
ГЛАВА
Детство
Одуванчики
Мне пять лет.
Рядом с домом, где я живу, большая поляна.
На ней растут полевые цветы...
На ней растёт клевер.
Он стелется по поляне маленькими фиолетовыми цветочками и издаёт слегка уловимый запах.
На поляне растут одуванчики.
Это одни из первых цветов, которые появляются на лугу весной, как бы извещая нас, что земля уже достаточно отогрелась от зимней стужи и нам, детям, можно кувыркаться и бегать среди ярко-желтых цветов.
Что мы – ребята с нашего двора – и делали.
У нас была дружная, сплоченная команда ребятишек.
Мы вместе, всем двором, болели коклюшем, мы переживали за мальчика Вову, который получил ожоги от кастрюли с кипящей водой, мы вместе слушали песни, которые пел нам мальчик Жора.
Певец
Мальчика Жору в младенчестве уронили, и он повредил позвоночник.
Мальчик Жора стал горбуном.
Мы притащили большой камень на луг.
Жорик становился на него и устраивал нам концерты.
Бегать и кувыркаться, как мы, он не мог.
Oн сидел на своём камне, и когда мы уставали от наших игр, наступало время Жориных концертов.
Как красиво он пел!
Ребята покидали луг, а я сидела и разговаривала с одуванчиками.
Вот внутри стебелька жидкость – она как клей и прилипает к пальцам.
- Одуванчики, почему вы такие ярко-желтые, как яичный желток? - спрашивала я их.
- Одуванчики, вам не обидно, что вас считают сорняками?
- А ты посмотри на небо. Ты видишь там солнце, да?
- Девочка, подумай хорошо, мы ведь цветы солнечного света.
- Мы не знаем, почему вы, люди, назвали нас сорняками.
- Но нам от этого только благо, нас не срезают ножом и не ставят в стеклянные вазы, мы не умираем в них.
- Мы живём полноценной жизнью и рады, когда вы, дети, приходите на луг, и мы с огромным удовольствием слушаем Жорины песни.
Я смотрела на небо и видела, что солнце действительно ярко-желтое, на него смотреть прямо нельзя, оно ослепляет своей яркостью, а вот на одуванчики можно смотреть, их даже можно потрогать.
Солнце - оно так далеко...
Лошадь
Потом на луг пришла пастись на свежей травке лошадь.
Она пришла туда полакомиться фиолетовыми цветами клевера.
Я подошла к ней и поздоровалась.
Папа Коля научил меня не бояться лошадей.
От работы у него была лошадь и конюх.
Однажды он взял меня прокатиться по улицам города.
Он всегда здоровался с лошадью и относился к ней с большим уважением.
Однажды, заметив испуг на моём лице, он дал мне ломоть хлеба угостить лошадь.
Я со страхом протянула ей хлеб, медленно, с опаской, и лошадь вытянула шею и сама потянулась к моей руке.
Как только она коснулась своими губами моей ладони, мой страх рассеялся и я погладила её по лицу.
На луг прилетели осы и стали виться около лошади, вернее, они стали летать от одного цветка клевера к другому.
- Почему они не садятся на вас, одуванчики? - спросила я.
- Они делают свою работу, - дружно ответили мне одуванчики.
- Работу, какую работу?
- Ну слушай.
Цветы клевера хоть и мелкие, но собраны вместе, как платформа для посадки и осам, и пчёлам, и даже тяжелому шмелю.
Они садятся на цветок, опускают хоботок по очереди в каждый цветок и достают нектар. Так они и опыляют цветки, перенося пыльцу с одной головки на другую.
Сладкий нектар находится в цветках клевера.
Цветы клевера сладкие, как мёд.
Вот поэтому и лошадка любит есть цветочки клевера, догадываюсь я, наблюдая, как бабочки порхают над лугом и цветами.
Им тоже, наверное, хочется сладкого нектара.
- Бабочки, вы такие красивые! - кричу я им. - Летите сюда, прямо к лошадке, и укройте ee своими крыльями, и у лошадки будет красивое пестрое платье, как у меня.
Бабочки кажутся мне цветами, которые летают в воздухе.
Вот если бы лошадка могла летать, вот если бы все бабочки слетелись к ней, распростёрли свои крылышки, то лошадка могла бы летать...
Bот как то облачко, которое так быстро летит сейчас в небе.
Вдруг заморосил легкий дождик, и я побежала домой.
- Скорее, скорее иди сюда, - говорит мне моя няня Зося. - Посмотри на себя, ты вся в конюшине. Мама скоро придёт с работы, и вы пойдёте к портнихе.
Няня наливает в эмалированный тазик теплую воду, опускает туда мочалку, намыливает её, а я зажмуриваю глаза и покорно терплю, пока она оттирает моё лицо и уши, и только потом она берёт кружку с чистой водой и говорит:
- Подставляй ладошки, теперь сама мой руки, сама мой руки. Oполаскивай лицо, только не набрызгай.
Берёт полотенце и быстро протирает мне лицо, особенно тщательно за ушами.
- Уши должны быть чистыми, чтобы ты меня слушалась, - приговаривает няня, залезая краем полотенца глубоко в ушные раковины.
- Теперь сама мой ноги.
Она бросает полотенце на пол, опускает тазик с табуретки вниз, на пол и идёт на кухню подогревать ужин.
Поход к портнихе
Пани Тарчевская была лучшей портнихой нашего города.
Я до сих пор помню платья, которые она шила маме.
Пани Тарчевская была честным человеком.
Из остатков ткани от маминых платьев она умудрялась выкроить платье для меня.
Украшая его забавным воротничком с помпонами.
У нее был сын старше меня на год. Звали его Феликс.
Феликс Дзержинский прозвали его дети в школе.
Был ли он родственником Дзержинского, мы не знали, но он действительно был похож на него...
На природе
В 17 км от города находится железнодорожная станция.
На станции Ошмяны мама сняла комнату в доме местной учительницы.
У нее было двое детей, с мужем была в разводе.
Моя сестричка Маша часто болела ангинами, и доктор Берзак посоветовал провести лето на природе. Помню не то реку, не то пруд около дома и камыши, луг с клевером, запах сена и поля. Няня Зося срезала листья камышей и устилала ими пол комнаты... Одним из наших развлечений было смотреть на проезжающие поезда. Я смотрела на мелькающие вагоны поезда и махала им вслед.
До сих пор звучит во мне ритмичное постукивание проходящих поездов.....
Ленинград
- Мы едем в Ленинград, - cказал папа. - В Вильнюсе мы сядем в поезд и yтром будем в Ленинграде.
Я была счастлива!
Я буду внутри вагона и из окна буду видеть, как мне машут рукой дети, и я буду каждому махать вслед.
- Не высовывайся из окна, - предупредила меня мама.
- Я надеюсь, что ты будешь вести себя прилично и не опозоришь нас.
Ленинград встретил нас тёплым летним дождём.
Стоялa середина aвгуста – время, когда лето подходит к концу и осень уже на пороге.
С вокзала мы поехали в дом, где жили дядя Коля и тетя Лида. Квартира была большая, с высокими потолками. В гостиной стоял комод, на котором красовались две большие фарфоровые вазы.
Стоило мне пробежать по комнате, как вазы слегка покачнулись, вызвав неописуемый испуг у взрослых.
Вот так и началась моя ленинградская жизнь:
- Не трогай, не сломай, будь осторожна.
Меня отвели в другую комнату - Светланину.
Светлана была моей ровесницей.
Она находилась на даче в Сестрорецке.
У Cветы было много красивых игрушек. Среди них был маленький фарфоровый сервиз для кукол. Мне разрешили с ним играть.
Я усадила большую фарфоровую куклу за небольшой столик и долго думала, как мне её назвать. Кукла была одета как то по-дворянски, платье всё в рюшечках... Думала я думала и назвала её Паненка.
Вот сидит моя Паненка за столом, а я подаю ей всякие заморские блюда. Стараюсь угодить ей, да, видимо, перестаралась, и тонкая фарфоровая тарелочка упала и разбилась.
Я собрала осколки и аккуратно сложила их в носовой платочек. Спрятала платочек в карман жакета, но поняла, что оттопыренный карман сразу выдаст его содержимое.
В комнате находилась алюминиевая печка-буржуйка, вот за неё я и спрятала разбитое блюдце.
Каждый день я с ужасом ждала, что обнаружится разбитая Светланина тарелочка.
В день отъезда я хотела покаяться в моём поступке, но мамин наказ не опозорить нас сдерживал меня. Так что осколки до сих пор, вероятно, находятся за алюминиевой печкой ленинградской квартиры, где живут уже совсем другие люди.
Да и Ленинград сейчас величают Санкт-Петербургом.
Помню Невский проспект и квартиру на улице Декабристов, где жили тетя Анюта с дядей Сеней.
Все они коренные витебляне.
Отец тети Анны был дирижером витебского симфонического оркестра.
Этот период приобрёл название «витебский ренессанс».
О витебском ренессансе говорит и сам Шагал. Он писал в 1919 году в статье для журнала "Сорабис", в которой даёт оценку появлению в городе симфонического оркестра: «Меня, имевшего счастье родиться в таком замечательном городе, как Витебск, интересует, что те самые клезмер, которых я на свадьбе просил сыграть вальс или падекатр и которые соглашались не иначе, чем получив 20 копеек, теперь играют Шестую симфонию Чайковского, добираются до Дебюсси, скоро, я надеюсь, будут хорошо исполнять Весну священную Стравинского, а потом и Симфонию Стекла Артура Лурье..."
Первый класс
Рядом с домом, где мы живём, магазин, и сегодня мы идём туда покупать всё, что нужно первокласснице, – портфель, чернильницу пузырёк с чернилами, ручку с пером, карандаши, тетради в клеточку и в линейку, саму линейку, стёрку, букварь и учебник по арифметике.
В магазине довольно оживлённо. Это мамы с детьми.
Всё куплено и лежит дома на столе, к которому я время от времени подхожу и трогаю мои новые вещи.
Конец августа, и через неделю я пойду в школу.
Читать я ещё не умею, а вот считать и складывать цифры могу.
Считать я научилась на счётах, наблюдая, как мама делает дома свои отчёты по работе.
А цифры я узнала, глядя на циферблат часов.
А вот за неделю до школы великое открытие, происходящее на циферблате благодаря вращению стрелок – большой и маленькой, озарило меня, и я поняла, что такое половина часа и четверть часа и что в сутках двадцать четыре часа. А в часе шестьдесят минут, а в минуте шестьдесят секунд.
И всё это вращается по кругу наших настенных часов, с которых кукушка оповещает нас о времени.
Это открытие настолько обогатило моё воображение и восхитило меня, что я стала сопоставлять всё, происходящие вокруг меня, с циклом вращения часовых стрелок.
Закат и восход солнца, приход и уход мамы с работы, мои часы сна и просыпания.
А вот понятие недели, месяца года стрелки часов не отражали. Всё это отражал отрывной календарь, висевший на стене комнаты.
В неделе семь дней, обьяснила мне няня Зося.
И через семь дней ты пойдёшь в школу.
Она отсчитала семь листочков на календаре.
– Вот в этот день – Первого Сентября ты пойдёшь в школу.
А я тебя буду туда отводить и встречать из школы.
– Нет, – категорически сказала я и, увидев огорчение на её лице, обняла ее. – Ты мне как бабушка. А ты видела, чтобы бабушки водили детей в школу? Я уже большая, мне скоро семь лет, и я сама могу ходить в школу.
– Хорошо, – ответила няня, – но завтра в школу мы пойдём вместе, и я покажу тебе дорогу.
На том и порешили.
Пойдёшь по этой стороне улицы, тебе не придётся дорогу переходить – Это название главки?
Пока мы шли до пересечения Советской и Мицкевича, мне было выдано столько инструкций и страшилок!
Что детей могут украсть и увезти в другой город бездетные люди – другим городом был Вильно, а красивое дитя была я.
Перекрёсток Советской и Мицкевича стал вдруг самым большим и опасным местом в мире, через который ездили люди из Минска в Вильно на автобусах, машинах, грузовиках и даже на лошадях.
Но вот мы подошли к школе.
Няня перекрестила её – только теперь она могла доверить меня на десять лет этому безбожному храму науки.
Я во все глаза смотрела на здание школы и с нетерпением ждала встречи с моими новыми друзьями и учительницей.
Дома меня уже ждало коричневое форменное платье, очень длинное (сшито «на вырост»!),и два передника – белый и черный.
Вечером мама нашила на платье кружевные манжеты и кружевной воротник.
– Ну вот ты и выросла, – сказала мама.
– Учись хорошо, прилежно. Школу кончишь – пойдёшь в институт учиться.
Мне не довелось, война не дала
А я ведь в ту же школу ходила, только на польском языке училась-
Мама могла свободно писать на польском, на идише, а русский сама выучила.
Семь оторванных листочков календаря лежали у
меня в коробочке из-под обуви, и я уже знала, что в августе тридцать один день, а в других месяцах бывает тридцать, а в феврале всего двадцать девять.
А почему, так никто из домашних мне не смог объяснить.
– Пойдёшь в школу, там и узнаешь, – сказала мне мама.
А вот что в году двенадцать месяцев и 365 дней – этой информацией я уже владела.
Вот и наступил мой долгожданный день – 1 сентября.
Слышу, папа утром говорит маме:
– У меня сегодня сложный день на работе, если смогу, подойду к школе. Я бы хотел сам сфотографировать Розу в школьной форме, но на всякий случай попроси Володю Столбовенко из фотоателье. Фотографию сделайте на фоне кустов во дворе.
Так и было – на фоне кустов во дворе.
– С Б-гом, – сказала няня.
– С Б-гом, – повторила мама.
Запечатлев момент, я с букетом в руке и портфелем иду по нашему переулку 1 сентября в школу.
От хаты до хаты, от окна к окну вижу соседские взгляды.
– Сонейка ты наша, дай хоць палюбавацца на цябе, – говорит бабуля из соседнего дома.
– А няма чаго любавацца, – слышу голос няни за спиной. – Яна не прамяністае бачанне. Сурочыцe дзіця мне яшчэ. Пачакай, Роза.
Няня достаёт красную нитку и кладет мне в карман передника.
Ну вось і добра цяпер ідзі ў школу.
А ты ідзі дамоў няня, ідзі і не хвалюйся за мяне.
А ў апошняй хаты мяне чакае Марыся.
Яна старэйшая за мяне на два гады і мы разам ідзём у школу.
А у последней хаты меня поджидает Марыся.
Она старше меня на два года, и мы вместе идём в школу.
Козёл отпущения
1997. Нью-Йорк. Музей современного искусства.
Я не могу долго находиться в музее.
Слишком много образов: время, стиль, философия.
Мой подход к визуальному искусству требует медленного, продуманного восприятия, свeдeния всeго воедино.
Мой муж внимательно слушает гида и записывает, он всегда записывает. Позже оказывается, что это очень нужно. Что касается меня, я храню всё в подсознании, и в нужный момент оно воспроизводит и то, о чем рассказывал гид, и образы картин. Я даже помню, как они висели, как освещались мазки и как менялось мое восприятие картины с изменением угла падения света.
Идя от одной экспозиции к другой, я вижу через окно панорамную картину Нью-Йорка.
В углу между двумя стенами музея, на уровне четвёртого этажа, растут дикие цветы.
Наверное, птицы рассадили здесь семена. Для меня это уже картина. Искусство, созданное самой природой. B музее жарко, я устала и хочу пить. Я выхожу в этот сад, пpисаживаюсь на скамейкy.
А рядом черная коза. Черная-черная чyгyннaя коза поселилaсь рядом со скамейкой, где я сижу.
Я хочу прогнать её, как соседскую козу когда-то в детстве, но это не так просто.
Ее упрямые, уставившиеся прямо на меня глаза как будто заставляют поговорить с ней.
«Посмотрите на меня! Я не простая коза из русской сказки. Я произведение искусства руки знаменитого художника».
«Так, коза, хорошо, я вся твоя, позволь взглянуть на тебя повнимательней. Да, ты не выглядишь, как соседская коза из Ошмян».
Я вижу себя идущей домой из школы.
Я слышу быстрые шаги позади меня.
"Жидовка!" – кричит догнавший меня мальчишка. "Жидовка!" Он ударяет меня кулаком прямо в челюсть, смотрит в глаза и повторяет: "Жидовка!"
Я ошеломлена, а затем вижу покачивающуюся чернильницу, привязанную шнурком к моему портфелю. Я замахиваюсь портфелем и ударяю мальчишку чернильницей прямо в нос.
Он хватается за свой кровоточащий нос и убегает.
Когда я уже приближалась к моему дому возле ворот, там, как всегда, стояла соседская коза.
Я всегда боялась её, но не сегодня.
Я показала ей кулак и сказала:
«Даже если ты с рогами,
Даже если ты можешь бодаться,
Я тебя не боюсь,
не боюсь, не боюсь!»
Дома в ответ на вопрос о моей разбитой челюсти я сказала, что споткнулась и упала.
Мама с удивлением спросила:
– Как можно так упасть? Подбородком! Надеюсь, ты не прыгала опять с крыши соседского сарая? – спрашивает мама.
Что заставило меня не сказать правду о мальчишке, о том, что он обозвал меня, не знаю. Видимо, сработала чисто детская, непонятно как возникшая интуиция самозащиты – не раздувать большого огня из той злобной искры.
Злоба зародилась у мальчика, отец которого пил, бил сына, колотил всех в семье.
Я поняла, что ему обидно. У нас в семье царил мир, и хотя мы ходили в заштопанных носках и не раз перелицованных пальтишках, мы производили впечатление «богатой семьи».
Долгое время после этого инцидента мы с тем мальчиком смотрели настороженно друг на друга.
Исчез синяк на моём разбитом лице, зажил его разбитый нос, но то, что произошло, не было забыто.
Я вернулась в музей с мыслями о том времени, с мыслями о вечно неразрешённом вопросе антисемитизма.
Козел отпущения… Откуда произошло это выражение?
«Козел отпущения» в иудаизме - особое животное, которое после символического возложения на него грехов всего народа отпускали в пустыню в праздник Йом Кипур». Ритуал описан в Ветхом Завете (Левит, 16).
В переносном смысле идиома «козёл отпущения» означает человека, на которого возложили вину за неудачу для того, чтобы скрыть её настоящие причины. Выражение «козёл отпущения» используется в качестве метафоры (образного выражения) и обозначает человека или группу людей, на которых взвалили ответственность за несчастье или за действия группы людей.
Как в нацистской Германии евреи были обвинены в экономических и политических проблемах страны, так и тот маленький мальчик счёл меня виновной в пьянстве своего отца, и я стала его козлом отпущения.
Не знаю, как дальше сложилась его судьба, вырос ли он терпимым к людям, найдя ответы на причины сложных обстоятельств в своей жизни, или до сих пор обвиняет кого-то в жизненных неурядицах.
Я вспомнила стихи Мойше Кульбака, писавшего на идиш, в переводе моей любимой поэтессы Рахель Баумволь.
Стихи так и назывались – "А цигелэ".
КОЗОЧКА
За дом повел я козочку-беляночку –
Пасись у тына!
Купил я эту козочку-беляночку
За два алтына.
За два алтына.
Но по лугам пустилась моя козочка,
И я – за ней.
В пустых полях, в глухих лесах блуждаем мы
Уж сколько дней,
Уж сколько дней...
А в пятницу к полудню встала козочка,
Уперлась в землю лбом,
И в светлом далеке мечту увидел я
В сиянье голубом,
В сиянье голубом...
Мечту, где волк пасется рядом с овцами,
Где скачут лани по холмам гурьбой,
Страну такую сказочную, хрупкую,
Готовую растаять в миг любой...
Не стало дня, и снова моя козочка
У тына.
Но и она растает, купленная мной,
За два алтына,
За два алтына.
За два алтына.
Но по лугам пустилась моя козочка,
И я – за ней.
В пустых полях, в глухих
И в светлом далеке мечту увидел я
В сиянье голубом,
В сиянье голубом...
Стирка
Раз в месяц был День большой стирки.
Накануне ночью измельчали большой кусок хозяйственного мыла, затем растворяли в теплой воде в огромном металлическом тазу и замачивали бельё.
Рано утром женщина по имени Мария приходила, и, мы, дети, просыпались под рычащие звуки от трения белья по ребристой стиральной доске. К тому времени, когда мы приходили домой из школы, бельё кипело в металлическом контейнере на печи, а в тазу уже сияло первое отстиранное бельё. Потом и мать приходила с работы на обеденный перерыв. Она покрывала стол белой скатертью и усаживала Марию, а мы помогали маме со столовыми приборами и посудой.
Обед подан. Кусочек сельди, горячий борщ с щедрым куском мяса, картофель с морковью, брусничное варенье к мясу и компот. Морщинистые руки Марии выглядели точно так же, как стиральная доска, так же выглядели морщины на ее лбу. Я наблюдала, как постепенно морщины становились гладкими и почти исчезали. Мама быстро ела свой обед перед уходом на работу. Мария и мы продолжали обедать сами...
– У вас хорошая мать, она очень теплая женщина, – говорила нам Мария.
Следующее: крахмаление белья. Надо быть очень умелым, чтобы раствор крахмала был сделан правильно. После всех этих процедур бельё вывешивали, если погода позволяла, во дворе, а если нет, то на чердаке дома. Развеваясь на ветру, простыни выглядели как паруса морского судна, и я воображала, что плыву с ними в открытом океане.
После глажки бельё складывалось на стул, готовое отправиться на место – на полки шкафа.
Чистые, вымытые в бане и хорошо накормленные, мы засыпаем на белых льняных простынях, укрытые теплыми пуховыми одеялами, засыпаем под завывание холодного ветра и монотонное тиканье часов, которые отсчитывают время нaшeго детства.
Пожар
Долгий, горячий летний день подошёл к концу.
Прохлада ночи опустилась на погружающийся в сон город.
Внезапно мы проснулись от стука в окно спальни:
"Пожар! Пожар! Костёл горит!"
Мы открыли окно и yвидели небо, полное дыма.
Oделись в доли секунды и побежали к городской площади.
Горела католическая церковь, которая использовалась под склад
для льнa. А мой отец Николай был тогда директором льнозавода.
Я никогда не забуду ту ночь.
Лён горел быстро, с потрескиванием - порой это звучало как взрыв гранат.
Огонь поднимался высоко в небо.
Над огнем было белое облако из птиц.
Их широко распростёртые крылья, казалось, почти касаются пламени. Пролетая над огнем, птицы кричали, пытаясь проникнуть внутрь здания, где вместе со льном горели их птенцы.
– Это Божье наказание, – сказал кто-то в толпе.
Некоторые люди, глядя на пожар, крестились.
– Пойдем домой, – сказала мама.
Она была неестественно спокойна – конечно, она прекрасно понимала, какой опасности подвергалась наша семья. Тогда в Советском Союзе уничтожение государственной собственности было наказуемо.
Папа Коля отсутствовал всю ночь. Мы с мамой не спали.
Утром мы возвратились на площадь.
Костёл выглядел как черный памятник.
Птицы кружились и кружились над ним.
Они больше не могли кричать и летали в тишине...
Я не знала, как успокоить маму, которая была очень расстроена.
– Бедные птицы, – сказала я.
– Да, бедные птицы, – ответила мама.
Через несколько дней была определена причина пожара.
Местные подростки рядом с костёлом курили сигареты, и от брошенной сигареты начался огонь.
Элул
Это произошло осенью, в пору, когда у нас в Белоруссии идёт сбор урожая картофеля.
В районном центре, где мы жили, почти каждая семья имела рядом с городом надел земли – какое-то количество соток, где выращивали картофель. И у нашей семьи был такой надел, на котором мы тоже выращивали картофель.
Рано утром красивым сентябрьским днём я еду на телеге с моей няней Зосей и несколькими другими женщинами, которые подрабатывали сбором картошки.
Лошадь медленно идет под гору, мы переезжаем Борунский мост, проезжаем дрожжевой завод и подъезжаем к урочищу Сухая.
Осенняя природа прекрасна. Ранняя осень имеет особый колорит, располагающий к спокойствию, к раздумью о жизни.
Мы едем молча, только конюх Андрей, подбадривая коня, говорит с ним на особом, понятным только им, языке.
- Ну! Прру...
Цоканье копыт и голос Андрея создают песню – песню дороги.
– Мы едем, едем, едем в далёкие края, – запела я.
Все засмеялись:
– Да, далёкие края!
Но моя песенка отвлекла женщин от их дум, и они затянули свою песню.
Протяжную, как сама дорога, печальную, наверное, как их жизнь.
…Вот мы и приехали.
Картофель растёт рядами, бороздами.
Андрей распрягает лошадь, снимает с телеги плуг.
Телега стоит под раскидистым деревом, рядом мешки для картофеля.
Я вижу, как плуг врезается в землю, и она раскрывает клубни картофеля.
Андрей ведёт свой плуг ровно, уверенно, не повреждая острым металлом картофель.
За ним на каждой борозде по две женщины, в начале и в конце поля, в середине они встречаются. Картофель из корзины высыпается на подстилку, чтобы он мог подсохнуть под солнцем, а затем помещается в мешки.
Дело к полудню.
Неожиданно над полем нависает тучка.
– Неужели пойдёт дождь? – озабоченно смотрит в небо моя няня Зося. – А ну беги к телеге, а то промокнешь.
И, видя, что мне не хочется покидать поле, добавляет:
– А ты попроси тучку, чтобы нас обошла, глядишь, она тебя и послушается.
Я взбираюсь на телегу, машу руками на тучу и ору во всё горло:
Дождик,дождик, Не дожди!
Дождик, дождик,
Подожди!
Вот дождь уже накрапывает, и пара капель стучит по брезенту, которым накрыли выкопанный картофель.
А я всё так же усердно машу руками, разгоняя дождевую тучу.
Дождик, дождик, перестань!
Мы поедем в Дагестан.
Дай картошечку убрать,
Довезти до дому.
Остановилась туча, прислушалась к просьбам-прибауткам и медленно стала уходить с поля, в лес, оставляя за собой радугу и полосы света, нисходящие с неба и озаряющие картофельное поле.
Картина эта завораживала своей красотой, и с благодарностью, что просьба услышана, удивлённая девочка изумленно глядит на облака, ища там, высоко в небе, того, кто послал лёгкий ветерок и разогнал тучки.
Дровосек Дротус из местечка Ошмяны
Утро, раннее утро большого летнего дня. Хорошо, что он большой, впереди столько дел перед шабатом!
Я привыкла вставать рано, с петухами, как говорили у нас в местечке.
Эти ранние часы мои.
Чашка кофе, книга – так обычно начинается мой день.
На плите уже закипает набор овощей в кастрюле, тонкий аромат лука наполняет кухню.
Готовку я обычно начинаю с приготовления обеда, и за то время, пока я выпиваю свою чашку кофе, суп почти готов.
Сегодня я изменила свой установленный порядок, сегодня я в коттедже, на Великих канадских озёрах.
Я вслушиваюсь в монотонный рокот волн, вглядываюсь в их рябь и пытаюсь прочесть, как строчки книги, их переливы, всплески прибоев и отливов.
Озеро имеет свою историю и свои рассказы. Только каждый читает их по-разному и мелодии озера каждый слышит по-своему.
Я смотрю на набегающие волны озера и вижу в них пилу; зиг-зиг, зиг-зиг, вперёд-назад – как смычок скрипки, вытягивает она свою мелодию под рукой дровосека Дротуса.
Пан Дротус работал в местной столовой, там же работала моя мама.
Ребёнком я проводила много времен в местной столовой.
Cреди ящиков с пустой тарой мне было отведено место, где я играла.
Моими игрушками были пробки от бутылок, которые я собирала, а затем щедро делилась с друзьями с моего двора.
Когда мне надоедало сидеть между пустой тарой, я выходила в коридор, соединяющий буфет, в котором работала мама, с залом столовой, он вел прямо на кухню.
А так как я должна была быть всегда в поле зрения мамы, мне там было запрещено появляться. Чтобы не путаться под ногами и не опрокинуть на себя кастрюлю с кипящей водой.
Пану Дротусу мама меня доверяла, и он выводил меня через зал большой кухни на задний двор.
На кухне стояла огромнaя плита с находящимися на ней необъятными кастрюлями, в которых всё кипело, и крышки, как ударники местного оркестра, приподнимались и опускались над ними со звоном.
Огромное облако пара плыло над плитой. В облаке, как в тумане, стояла повариха с огромной ложкой и, как дирижёр оркестром, управляла кастрюлями.
Пан Дротус подкидывал дрова в огромную печь, захватывал пустые ведра для воды, и мы вместе выходили на лестницу, ведущую во двор.
Здесь было царство Дровосека Дротуса.
Огромная колода, на которой он рубил дрова, была его троном, топор – указательным железным жезлом, козлы с бревном – соединяющим мостиком, зубцы пилы – штырями забора.
O Дротусе люди говорили: «хороший человек», лишнего слова не скажет, а дело своё знает. Его дрова без червячка, сухие, не трухлявые, да и дыма потом не делают, и кастрюли не закоптят, и разгораются быстро, от того и обед вкусный получается, говорила мне няня Зося о Дротусе и рассказывала мне легенду-сказку.
– В старые времена, давным-давно, жил на свете человек податного сословия. Когда-то, в эти старые времена, был храм, и царь той страны назначил человека податного сословия на очень ответственную работу – заготавливать дрова для храма. Звали этого человека Адорам. Он и занимался заготовкой дров для храма. В храме был большой жертвенник, и Адорам должен был приносить только такие дрова, в которых нет червяков. Он прекрасно справлялся со своей, казалось бы, простой задачей, но она была совсем не простая, и доверить её мoжно было только человеку добросовестному, тщательно выполняющему своё дело. С тех пор прошло много лет, и храм был разрушен, но народ той страны знал, что огонь, зажженный на жертвеннике, не должен погаснуть, и доставлял собранные дрова к месту жертвенника, что зачастую было связано со смертельной опасностью.
Я становилась на пень, то есть на трон, и рассказывала Зосину сказку-легенду пану Дротусу, добaвляя к ней своё заключение.
– Вот так дело храмового Дровосека Адорама до сих живёт в народе, и дoбросовестные люди “податного” сословия заготавливают дрова для людей, и мне казалось, что пан Дротус и есть тот храмовый дровосек, живущий сейчас, и печь, где пылает огонь, это тот храмовый жертвенник.
Я бежала с кухни к маме, за стойку буфета, рассказать о моём открытии.
Mама казалась мне царицей с короной на голове, а я была принцессой и палочка в моей руке волшебной тростью.
Но мама была занята и корона преврашалась в накрахмаленный белый чепец, и я больше не какая-то храмовая принцесса, а девочка с местечка Ошмяны, покорно шла в мой уголок, играть между ящиками с пустой тарой и с пробками от пустых бутылок.
И перeбирая их думала, а к какому сословию принадлежу я?
Податные сословия в конце XVIII века составляли более 90% населения, они платили подушную подать, выполняли рекрутскую и другие повинности в пользу государства и были ограничены в свободе передвижения.
Детство никогда не забывается, и воспоминания о нем всегда остаются такими же яркими.
Oни как бы зажаты в кулаке и раскрываются, как цветок лотоса с его множеством лепестков.
Сколько я себя помню, мне всегда было приказано оставаться на виду, то есть на мне всегда был зоркий взгляд мамы или няни Зоси.
Было ли это из-за большой ответственности за меня или потому, что однажды я пропала на несколько часов.
Все решили, что меня украли и увезли с собой цыгане.
Не знаю. Но как бы там ни было, эти несколько часов моей пропажи запечатлелись в моём сознании.
На это была и ещё одна причина.
Мне было пять лет, и я,как обычно, играла под лестницей нашего дома.
Не знаю, как это произошло, но я задремала, и мне приснился сказочный персонаж – глубокий старик с повозкой и конём.
До сих пор не понимаю, почему домочадцы не догадались заглянуть именно туда во время моего исчезновения.
Старик давал мне напутствия и добрые советы, рассказывал мне разные истории.
До сих пор помню ощущение тепла, покоя и необычной тишины. Эти ощущения я пронесла через всю жизнь.
И когда порой мне было не по себе, его слова вспоминались как целительный эликсир для души, снимали боль и обиду.
Спустя много лет, теперь, когда я сама уже бабушка, я стараюсь пересказать внукам легенды и сказания старца, услышанные мной в то далекое время.
Был ли это сон или воображение пятилетней девочки, которая сама придумала старика с повозкой и конём, часто потом навещающего её, мне трудно сказать.
Но я точно знаю, что он был в моей жизни.
И с уходом из детства, на осколках разбитых глиняных горшков моей бабушки, остались золотые россыпи солнечных лучей, которыми мои мысли, как в сказке, соединялись вместе и наполнялись любовью и добром.