Я шёл по мягкой, сочной траве где-то, наверное, в Альпах. Не было подо мной ни дороги, ни тропы — только зелёные холмы вокруг и угрюмые горы за ними. Как на обёртке шоколада.
Вся эта идиллия длится довольно долго: я продолжаю идти, а шоколадный пейзаж никак не меняется. Наконец, мне это надоедает, и я выхожу на нечто вроде большой поляны, на которой стоит крепкий немецкий особнячок. Опираясь спиной об угол дома, на меня смотрит белобрысая девочка лет двенадцати и кидает себе в рот изюм.
Подхожу к ней и здороваюсь с улыбкой. Девочка здоровается в ответ и смотрит с подозрением. Это понятно: места вокруг смотрятся безлюдными.
Говорю ей, что мне не помешало бы прилечь, поскольку здорово замёрзли ноги. Не очень-то надеясь, что девочка меня поймёт, я попытался подчеркнуть слова жестами, и она, вроде бы, кивала головой — по-немецки, едва заметно. Она указала мне на вход в дом, а сама побежала внутрь первой.
На вывеске над дверями — название заведения: Матильда.
Внутри обнаруживается тесный и скудно освещённый, но уютный холл и небольшая стойка регистрации постояльцев. За стойкой — та же девочка, только теперь смотрит приветливо и серьёзно, как и положено должностному лицу. Она кажется старше, чем я сперва думал.
— Опять ты? — спросил я, но та только похлопала глазами, что меня всегда злило в женщинах.
Я запротестовал и пожелал говорить с её родителями — и направился по коридору туда, где могла бы располагаться администрация.
Но там меня ждали одна за другой двери многочисленных туалетов: для мужчин, для женщин, для инвалидов, для ещё каких-то людей.
Не успел я пройти эти двери, как у меня между ног протискивается девочка. С усилием, достойным Олимпиады, она вырывается вперёд и исчезает за одной из дверей.
Дохожу до таблички «директор» — внутри, разумеется (я даже цокнул от досады), в большом кресле сидит всё та же девочка. Правда, теперь она слишком строга, даже сжала губы, — и сверлит меня взглядом, словно непрошеного татарина. Выглядит она уже на все восемнадцать.
— Так ты Матильда? — спросил у неё, она кивнула. Никак не могу понять, знала она русский или я говорил на давно забытом мною немецком.
— Ты здесь совсем одна? — спрашиваю, а она только закатывает глаза и пожимает плечами.
— А не боишься, что тебя здесь кто-нибудь это… — я осёкся и заметил, что она удивлённо смотрит и ждёт, как я кончу.
Однако в этот момент раздаётся стук в дверь, девочка встаёт и идёт к выходу, я послушно плетусь за ней. Походкой, жестами, своей решительностью она похожа на взрослую и весьма привлекательную женщину.
В коридоре на одной из дверей я обнаружил туалет для себя: на нём просто-таки написано моё имя.
Я проснулся, сходил по малой нужде и вернулся в постель. По пути заметил голую девушку в кресле у своей кровати. Она смотрела на меня вызывающе, но я страшно хотел досмотреть, кто стучит в дверь, и закутался с головой в одеяло.
Я обнаружил себя под стойкой регистрации — видимо, в том самом холле, куда совсем недавно зашёл сам как новый постоялец. Матильда стоит за стойкой: рядом со мной — её белые и стройные ноги. Щекой я чувствую их тепло.
Раздаются тяжёлые шаги, толстый мужской голос здоровается и — давай тараторить по-немецки. Я уловил от силы половину, но похоже, что не много потерял. Торопливое удивление, что такая милая фройляйн работает в таком одиноком месте; изумление, что совсем одна; уверенность, что она нуждается в защите. А он как раз (не в силах уже остановиться) — как раз ищет, кого бы защитить, — и так далее, вплоть до двухместного номера с одной кроватью.
Толстый всё говорил, а Матильда не произносила ни звука, только ноги её, прижатые к моему плечу, заметно напряглись. Когда же он замолчал и нетерпеливо переспросил: «Унд?» — в левой руке Матильды появилось ружьё, и грянул выстрел. Ещё один. После этого грома звук падающего, как мешок, тела показался мягким, обёрнутым тканью.
Во мне промелькнула слабая, тщетная надежда, что всё это сон, но время шло, тикали настенные часы где-то рядом, а я всё не просыпался. В незакрытую входную дверь потянуло сквозняком, и по коже побежали мурашки.
Матильда медленно и громко, не стесняясь, перезаряжает ружьё, медленно сгибаются её ноги в коленях. Перед моим лицом возникают два чёрных дула, похожие на две пустые глазницы.
Я жду. Я готов. Готов больше не проснуться. Готов к тому, что все мои не родившиеся мысли, глупые шутки и нелепые слова так и не будут сказаны. Что моё существование, в котором я, как и все, находил какой-то смысл, прекратится вместе с этим смыслом, а мир, где я так отчаянно пытался занять своё место, продолжит двигаться вперёд. И место моё займёт кто-нибудь другой, более удачливый или смелый. Я готов к неизбежности.
И я просыпаюсь.
Одеяло с меня сдёрнуто и валяется в углу комнаты. Девушка стоит в окне — старом деревянном окне, которое она умудрилась открыть своими изящными руками, — и смотрит на море. Спина её изогнута и прекрасна.
На девушке нет ничего; она привстаёт на носки, чтобы высунуться из окна и поймать волосами морской ветер, ноги её напрягаются и становятся ещё стройнее.
Имени её я не могу вспомнить.
— Ты так и не ответил, — говорит она, не оборачиваясь. — Ты развёлся?