ВЧЕРАШНИЙ ДЕНЬ
Потом Инка восстановила в памяти всё подробно и последовательно: как она вошла в отделение милиции, как женщина-капитан, приветливо улыбнувшись, крепко сжала её маленькую дрожащую ладошку… Кивнула на стул:
- Присядь. И не волнуйся так, не надо, поверь мне. Сколько уж я перевидала в жизни таких вот встреч. Тебе всего 16 лет… Было бы хоть лет на 5-6 побольше… А сейчас, что сказать тебе, чтобы ты пережила сегодняшний день, и дальше сумела жить так же, как до него, - нормально жить… Поверь мне, если можешь, на слово: ничего хорошего не принесёт тебе эта встреча. Разве тебе не рассказывали в детском доме, что твоя мать 16 лет назад отказалась от тебя, знаешь и то, что этой встречи она не хотела…Я прошу тебя, если можешь, лучше откажись от этой встречи…
- Нет…,- выдохнула Инка, с трудом расцепив спекшиеся губы, и снова их плотно сжала, будто решила больше не говорить никогда в жизни. Но женщина-капитан поняла, кивнула головой, сочувственно-грустно глянув в растерянные Инкины глаза.
- Я знала, что будет так. Никогда никто ещё не сказал иначе. Соберись. Твоя мать в соседней комнате. | могу её позвать. И последнее: мне уйти?
- Нет…
- Хорошо, посиди немного, я сейчас её позову
Потом…, когда в Инкиной памяти день этот, до песчинки истекший тоненькой струйкой, улёгся на донышке «часов» горкой, а затем и ровно осыпался, Инка шептала слова благодарности женщине-капитану за всё неуклюжее, единственное, что та смогла ей сказать. За паузу перед тем, как позвать мать, ровно через пять минут, в которые Инка успела натянуться пружинкой, вобрать в лёгкие воздуху побольше и не успеть раскиснуть вновь…
- Ина, познакомься, - Мария Викторовна Павлова. – Она не сказала «Это твоя мать», потом Инка оценила и это.
Вошедшая с капитаном женщина сделала два быстрых шага. Остановилась, что-то ища вокруг глазами, хотя кроме Ины и капитана в комнате никого не было. И вдруг, испугав Инку неожиданностью, бросилась к ней и чуть не повисла на Инкиной шее.
Чужой запах тонких духов, вперемешку с другими сладкими, чужими, совершенно чужими запахами, касание потной напудренной щеки, неприятное щекотание рыжего локона… Но всё это ярко всплыло в Инкиной памяти потом… Потом… А тогда…
Инка не отстранилась, не прижалась к матери, не сделала ниодного движения. Как ёжик, свернувшийся в клубочек, в ладонях у человека, ещё не знала, распластать ли колючки от поглаживания чьей-то руки, или ждать вот так, не колясь, но съёжившись от робости, волнения и сознания собственной беспомощности…
Ина поискала глазами женщину-капитана, поймала её спокойный взгляд и глубоко вздохнула.
Мария Викторовна, то есть, Инкина мать, наконец, отпустила Инку от себя. Речь женщины оказалась быстрой, как будто она боялась, что её вот-вот перебьют, вставят слово и испортят всё, помешают заготовленному сценарию. Но и к этому «заготовленному» Инка вернётся уже потом. А сию минуту она стояла посреди комнаты милиции маленьким беспомощным ёжиком и перебирала, перебирала горячими пальцами пуговицы своего дешёвенького плащика, купленного на скопленные месяцами деньги, и не знала, что ей делать дальше. Что делать…
Доченька, кровиночка моя! – плакал голос. – Как я рада, что нашла тебя…
Инка измучилась от смущения, стыда и ещё не зная, от чего, но было ей плохо…, плохо… И ни единой мысли, сколько бы она ни пыталась заставить себя сосредоточиться.
- Доченька, взгляни на меня, доченька! – голос был красивым, с надрывом, как в драме, которую Инка с девчонками недавно смотрела в местном театре. Но опять таки, как она всё это запомнила, если была не способна соображать вовсе?
- Ина, сядь, - и Инка послушно подошла к стоящему у стены стулу, этот другой голос она воспринимала и, обессиленно опустившись на стул, поджала под него ноги в облупленных сапожках.
Женщина-капитан медленно вышла из-за стола, дотронулась до Инкиного плеча:
- Я вернусь через 10 минут, вызвали к телефону.
Отсутствие капитана оживило Инкину мать, но не Инку.
- Лоченька! Я понимаю, что часто приходить ко мне ты не сможешь, но мы с дядей Васей купим тебе пальто и сапоги, всё, что тебе нужно. А если тебе нужны деньги, вот, возьми.
Никогда до этой минуты Инка нисколько не смущалась тем, как была одета. Она всерьёз считала, что тряпки – чепуха-шелуха. Была очень опрятной, аккуратисткой, отнюдь не считала себя «синим чулком», но никогда не одевалась ради пижонства. Не на что, это само собой, но что из-за этого паниковать? Они, послевоенные детдомовцы, на эту тему имели свои принципы. И вдруг, при матери, ощутила себя беспризорницей: в отрепьях, с грязными щеками и руками, просящими куска хлеба… Ну, нет! Зачем же эта дама смотрела на Инку с жалостью доброй барыни, готовой одеть, накормить и… И бросить, снова бросить… Но, почему? Она же сказала «доченька, кровиночка…». Инка пересилила себя, встала, подошла к матери, даже мельком глянула в глаза, спросила:
- Вы… Почему вы не искали меня? А если бы я не нашла вас, тогда как же?
- Да ты что, я же сказала, денег дам, всё куплю…
Женщина-капитан, извинившись, вошла, села за свой рабочий стол. Перемену в матери после прихода сотрудницы милиции Инка, оказывается, тоже заметила. Но в этот миг она чувствовала только одно, что ей очень плохо…
Мать, вытирая слёзы, порылась в сумке, вместе с носовым платком вытащила большую коробку конфет «Серенада».
- Это тебе, доченька…
- Тогда как же, - настойчиво-тупо твердила Инка, упершись в лицо матери немигающим взглядом…
А коробка с конфетами «Серенада» упала и рассыпалась по шершавому, плохо перекрашенному полу… И Инка стала собирать конфеты, тут же роняя их и бесконечно собирая…
Мать и женщина-капитан милиции кинулись помогать Инке. И, наконец, водрузили коробку «Серенады» на край стола.
А Инкин язык уже застрял, не подчиняясь рассудку, заевшей пластинкой:
- Тогда как же… Тогда как же…
- Доченька, кровиночка, я думала… Я думала, что ты умерла, только поэтому и не искала тебя…
Инка, кажется, резко услышала, что ей «проплакала» эта женщина и, побледнев до кончиков пальцев, сорвалась с места… Наткнувшись на кого-то в дверях, полетела по крутой лестнице, не оборачиваясь, не думая, куда и зачем убегает…
Огненным метеорчиком летела она среди кружащихся осенних листьев, похожих на бабочек, влетела в зал вокзала, а затем в полупустую электричку… Вылетела на станции «Вецаки» и, достигнув пляжа, скинула одежду и бросилась в любимое море. Долго плыла, пока не ощутила, как осенняя вода приятно студит горящее тело и плавно качает на тяжёленьких волна Инке стало легко-легко… Она вспомнила, что однажды отдыхала здесь, на этой станции, в пионерском лагере. С путёвками у них в детском доме всегда было трудно. Но Инке выпало счастье. Заслужила хорошей учёбой и активной пионерской работой. В лагере было здорово! От понедельника до субботы Инке не хватало времени на восторги от такой интересной жизни. Ни минутки не приходилось скучать: всё ново, всё интересно. И только воскресное утро выбивало из колеи. Ко всем ребятам приезжали родители
- Анечка! Леночка! Юрочка! Похудели-то как! Загорели-то как! Анечка, высунь язычок. Что-то он у тебя белый. Леночка, что же ты на полдник фрукты не получила, на вот, съешь яблочко, витамины… Юрочка, я тебе твои любимые конфетки привезла…
«Анечка, Леночка, Юрочка…», - и Инка, в очередное воскресенье заслышав радостные возгласы родителей и девчонок, срывалась с места и убегала за территорию лагеря на море. Она на бегу сбрасывала с себя одежду, торопливо складывала всё в кучку на берегу и кидалась в море. И плыла… Плыла, пока не приходило к ней это чувство лёгкости, восторга перед морем, таким бескрайне-сильным, всегда встречающим Инку, как друга. А плавала Инка как дельфин, лучше всех мальчишек в детском доме, а о лагерных даже говорить нечего.
Она выходила на берег, «набарахтавшись» у самых буйков часа два и жалея, что дальше заплывать нельзя, со «спасалки» живо начнут гудеть в рупор, да ещё и лодку-моторку подгонят. Было и такое. Больше она со спасателями не связывалась. Ладно уж, и так здорово… Всегда нехотя выходила на берег, отжимала густые волосы, собирала в охапку обувь, платье и шла вдоль побережья, обсыхая и радуясь всё равно, чему: солнце, значит, - солнцу, дождик, - значит, - сегодня дождю! По дорожке обратно, к лагерю, можно было ещё поиграть с незнакомыми ребятами в волейбол, можно и в футбол, а затем ещё и ещё раз нырнуть… К вечеру, к окончанию родительского дня, Инка возвращалась в лагерь. Правда, почти к отбою. Вожатая у них была замечательная, никогда всерьёз не ругала Инку за её «самоволки». Честно говоря, Инка ничуть и не задумывалась, что вожатой за Инкины «выходки» могло крепко попасть, вплоть до увольнения с работы, т.к. за территорию лагеря без взрослых выходить категорически воспрещалось. Но Инку, видно, Бог берёг, а вожатую заодно с ней.
Девчонок, обычно, к Инкиному возвращению в палате не было. И это единственный короткий промежуток времени, когда вечером в палатах пусто, - в клубе танцы. Усталая, Инка в одиночку совершала вечерний туалет: чистка зубок- мытьё ножек, стелила постель, быстренько раздевшись, плюхалась на чистое пружинистое «ложе». А под подушкой всегда находила подарки: яблоки, конфеты, груши, пряники, печенье… И в таком несметном количестве, что хватало на два дня не только Инке, но и «дарителям», успевшим слопать свои запасы раньше. Инка хрустела яблоком, заедая его конфетой и печеньем сразу, аккуратно убирала фантики и погружалась в сон… И плыла, плыла в любимом море… И было легко-легко… И счастливо…