Сегодня он задержался на работе. Причина конечно не в том, что он не успевал сделать все свои дела, да и спешка в его деле была излишней. Работа шорника требовала спокойной и размеренной работы. Ни как нельзя в этом деле ошибаться, ведь неровный шов, порой даже неудачный стежок мог нанести травму лошади. А потом, поди, полечи потертости, когда сезон работы. Да когда у крестьянской лошади не сезон-то был, круглый год она в поту добывает себе пропитание, пока не упадет и уж подняться не сможет. Так и то нужно шкуру сдать, копыта обязательно представить. Проверят – все ли, как будто у нее пятое, запасное, может появиться.
Поэтому любовь к животным выражалась у него в тщательной работе, никакой ошибки его руки не допускали, и безропотная скотина оказывалась благодарна мастеру за его золотые руки. В мастерской пахло кожей, дегтем, дратвой. Он выверял тщательно каждую полоску материала, прежде чем отрезать да пустить в дело. И чувствовалось в этом не только от любовь к лошадям, но и то, что дотошно проверяли: все ли использовалось по назначению, не утаил ли чего шорник. Валенки подшить становилось страшно, вдруг увидят, а там и срок недолго намотать.
Он разложил все на полках и на столе, подобрал с пола обрезки материала и совсем уж собрался домой, да что-то остановило его. Сердце редко его обманывало, чутье, выработанное годами, подсказывало, что еще не пришло время. Он потоптался по мастерской, переложил с места на место материал, инструменты и, наконец, понял, оттягивай не оттягивай время, а домой надо идти.
Сегодня жена, его любимая Дашенька, была занята важным делом. Она гнала самогонку и еще утром предупредила, чтобы не торопился. происходило это редко, гоняла власть за такое производство. Но необходимо было, это увлекательное и опасное дело. Гнали ее в деревне многие, самое интересное, что не пили. Выгонка затевалась для того, чтобы рассчитаться за сделанную работу. И вот что интересно, вся деревня рассчитывалась, друг с другом самогоном, но пьяных мужиков по улицам не валялось. Государственная белоголовочка, конечно же, имелась в наличии, но деньги в семьях отсутствовали: за работу то трудодни давали, а вот в расчет за бутылку в магазине деньги требовали. Вот так русский эталон для расчета и добывался.
Страшнее было другое, только что закончилась война, а жена использовала для змеевика ствол старенькой берданки. Металл у ружьишка знатный, старинной выплавки еще, хорошо проводил тепло, и выход драгоценной жидкости проходил почти без потерь. Но это все же ствол огнестрельного оружия и за него спросят гораздо строже, чем просто за производство самогона. Замену найти ну очень сложно, да ведь и не каждый день этим занимались.
Он шел вдоль дороги по траве, так меньше пыли собиралось на обувке. Ноги его давно уж болели и не давали никакого покоя. Поэтому он вынужденно и зимой и летом ходил в валенках. Сельчане здоровались, задавали вопросы, выслушивали. Так незаметно он приближался к дому. Подойдя к калитке, он взялся за нее рукой и вдруг замер. На окне лежала фуражка участкового. Как, как он не заметил, что напротив к забору соседского дома, привязана лошадь участкового. Она стояла и мирно дремала, видимо, дожидаясь хозяина. Рука сама прикрыла калитку, а ноги понесли подальше от дома.
Он зашел через огороды, и хотя все во дворе спокойно и ни что не нарушало установленного порядка – не решался войти в дом. Он присел на чурбак, который использовался для колки дров и задумался.
Случись, что с женой, он без нее и жить-то не сможет. Вспомнил молодость, но не то, как сватал, а все какие-то опасные жизненные ситуации лезли в голову. Всю жизнь он работал шорником, а вот лошади его почему то не любили. Не то что бы не любили, а просто как-то не уважали. Подойдет он к лошади, она топтаться начинает, да так, что обязательно по ногам потопчется, а то крупом так на прясло толкнет, что ребра все жерди пересчитают. Один раз, совсем еще молодой был, подхватил его жеребец племенной на шею, чем уж он там зацепился, одному Богу известно, и понес по улице. Жеребец огромного роста, для крестьянского труда не приспособлен. Пламень это, а не жеребец. Вот так и понес, только дорога в глазах мелькала. Начал скатываться прямо под копыта и совсем уж с жизнью прощаться собрался, да только встал вдруг, как вкопанный, жеребец и ни с места. Оказывается, его Дашенька вышла на середину дороги, встала и прямо на коня глядела. Не выдержал, остановился, тем и жизнь мужу своему спасла.
Он пошевелился, хотя и боялся это делать. Что же участковый делает у них в доме. Он понимал, что с женой может произойти что угодно, но идти боялся. Любил ли он ее, или жили потому, что сосватали – значит, надо было жить. Там дети пошли, и уж за себя да за детей хотелось сказать спасибо своей жене. Приворожила она его что ли, ведь недаром говорят, цыганская в ней кровь. А она, любила ли? На ум пришел жаркий день, все утро чуть ли не с ночи они махали косами, а с наступлением жары, когда коса уж траву не брала, да и трудиться было невозможно, сердце обрывалось от устали. Забились работнички в тень, отдыхать, пока жара спадет. Перекусили немного, и так ему пить захотелось. Всего-то и подумал вслух, что вода теплая, вот бы холодненькой испить. Ни слова не сказала его Даша, кружку взяла и пошла куда-то. Примерно через полчаса, он уж и задремать успел, ему на щеку упала холодная капля. Ох и сладка была водица. Только позже он понял, что жена переплыла с кружкой в зубах бурную протоку Катуни, набрала воды в бившем на острове ключе и, поставив кружку с водой на голову, обмотала ее косой, чтобы не упала, приплыла назад. Вот и спроси, любила ли?!
Далеко с тех пор жизнь убежала. На трех старших сыновей похоронки пришли, четвертого война с Японией опалила. Как они переживали за своих детей. Ох, и горячи они росли – в брата Ермолая. Тот не в пример выделялся и статен собой, белобрысый, сажень в плечах. Когда сельчане с Первой мировой вернулись, рассказывали, что геройский вояка из него получился. А когда начались революционные выступления и один из унтер-офицеров совсем уж не по-человечески повел себя, подкараулил его ночью в нужнике и, взяв за ворот шинели, опустил в очко, прямо в дерьмо, окунул несколько раз. Да пожалел – достал и поставил на ноги.
Вот и племяши оказались здоровы и бесшабашны. Говорят, от слабого семени хорошего урожая не бывает. Только Ермолай вот худенький, а сыновья у него с Дашей на загляденье получались. Один раз вечером собрались и подались в соседнее село, на танцульки. Что уж случилось, только рассорились, и до драки дело дошло. Когда местные мужики хватились – их уж и след простыл. Запрягли мужики, на коней – и ко двору подкатили:
– Показывай, Ермолай, где твои сыновья?
А они с сеновала голос подают:
- Поспать не дают, завтра на работу с утра вставать.
Мужики тут и ошалели: ну не могли же быстрее лошадей шесть верст отмахать. А вот сумели же.
Что ж там дома происходит-то? Может, не осудят строго, как-никак, завсегда первой голосовала за власть. Она никому ничего не говорила, просто с вечера перед днем выборов приходила и садилась на крылечко конторы и, как только открывался участок голосования, она проходила и голосовала первой. Это право никто у нее не оспаривал и не пытался отобрать. Только после того, как его Дарья опускала бюллетень в урну, считалось, что участок начал работать.
Начало уж смеркаться, тревога окутывала уж совсем как-то по-хозяйски. И тут грянула песня! Голос был пьяный, но приносил такую радость и облегчение, потому что это был голос участкового. Ермолай выглянул из-за забора, и картина, представшая его глазам, не столько порадовала, сколько успокоила. Жена вела участкового под руку, на голове у неё была милицейская фуражка. Это ж она напоила участкового, попробуй теперь он что-нибудь сказать.
Кое-как загрузила в кошёвку здорового грузного мужика, дала в руки вожжи и хлопнула по крупу коня. Тот привычным шагом начал разворачиваться в сторону дома. И неспешной рысцой засеменил, уж и ему видно надоело это ожидание.
– Ермолай, чего прячешься-то? Пошли ужинать.
Теплая волна радости и любви разлилась по телу и вытолкала прочь из его сознания тревогу.