«ПАПА, СДЕЛАЙ ТАК, ЧТОБЫ УТРОМ ЗА МНОЙ ПРИШЛА МАМКА»
Петька шёл, съёжившись в комочек, накинув на голову вымокшую до нитки куртку. Издали можно было подумать, что идёт низенький, сгорбленный, но всё же ещё бодрый старичок. Петька шёл и прислушивался к звукам. Было темно и страшно. Ноги в мамкиных ботах с дырявыми подошвами сердито чавкали, хотя, подумал Петька, им-то чего злиться, грязи сколько угодно, ешь-не хочу. Петька бережно, двумя руками, прижимал к животу бидон и шёл не очень быстро ещё и потому, что боялся поскользнуться и пролить молоко. Так уже было, тоже поздно, тоже темно и мокро: он поскользнулся, но быстро вскочил и даже не подумал, что молока вылилось так много. А когда пришёл домой и протянул бидон сестрёнке, та заплакала, что по дороге Петька выпил почти всё молоко, а ей оставил на донышке. И никакие уверения не помогли, ревела и всё. Поэтому сейчас он шёл чрезмерно осторожно.
Уже вторую неделю они с сетрёнкой ждали мать. Еду она им оставила на неделю и велела Петьке, чтобы они с Манькой не налопывались от пуза сразу, а разделили на дни, должно хватить. Но разве за этой Манькой уследишь каждую минуту, такая проныра и хитрюга. В конце недели выяснилось, что сухари, припрятанные Петькой на чёрный день, украдкой стащила Манька, которая, как оказалось, вроде не глядит, что делает брат, а сама всё примечает. Ну, дал разок подзатыльник, чего с неё возьмёшь, четыре года ей, не всё ещё понимает. Только разревелась больше, и Петьке пришлось её долго успокаивать и объяснять, что теперь им придётся что-то придумывать, потому что есть больше нечего, а мамка всё не приходит.
До соседнего хутора Петьке – час туда и полтора, с полным бидоном, назад. Он сам догадался пойти к соседке, попросить в долг молока, а мамка после, как вернётся, отдаст деньги.
Тётя Велта добрая, покормила Петьку, дала для Маньки хлеба с сыром и молока.
- Что же ты так поздно? Почему не пришёл днём? – качала головой тётя Велта.
- Днём мы с Манькой мамку ждём, со двора никуда не уходим, вдруг придёт, принесёт харчей, а нас нет.
- Да куда же она ушла, почему так долго не возвращается?
- Говорила, придёт через неделю, а куда ушла, я не знаю. Она не сказала.
- Господи, а если ещё неделю не придёт, что есть будете?
Петька опустил голову. Он был стеснительным и понятливым. И ни за что бы не пошёл, может быть, к тёте Велте ещё долго, если бы не Манька. Та совсем не умела терпеть и всё ревела и ревела, изводя Петьку: «Свари картошечку, принеси молочка, я есть хочу».
Петька знал, что тётя Велта живёт небогато и, как она сама вздыхала, если бы не корова, просто пропали бы все. Семья у неё большая, а помощников нет – стар да мал.
- Мы отдадим, - сконфуженно выдавливал Петька, благодарил за молоко и скорее уходил. А вслед слышал незлобное, но укоризненное ворчание тёти Велты: «Знаю я, как отдаёт эта Тимофеевна. И о детях совсем не думает, бедные ребятишки».
В смысл таких слов Петька не вдумывался, мал ещё, восемь лет, но понимал, что мама с тётей Велтой, видно, не очень дружат.
А матери всё не было и не было. Петька прижимался лбом к холодному окну и вглядывался в серое месиво тумана, слизывая языком влагу со стекла, и тихонько, чтобы не слышала Манька, плакал. Манька-то теперь всё больше спала и , если и просила есть, то как-то нетребовательно, без капризов, как раньше. К тёте Велте Петька не ходил уже третий день, потому что последний раз она его в сердцах отругала, молока не дала, а только сунула кусок сухого чёрного хлеба и всхлипнула: «Корова пропала, цыгане увели». И вот они с Манькой уже три дня ничего не ели.
А на четвёртый тётя Велта пришла сама и не одна, а с учительницей, которая приходила к ним домой летом, записывать Петьку в первый класс. Но в школу он так и не ходил. Мать сказала, что не в чем, далеко, и Маньку не с кем оставить. А при учителке тогда обещала отдать Петьку в школу и купить ему портфель.
Тётя Велта со знакомой учительницей велели Петьке одеваться, сами одели тихонько всхлипывающую Маньку и все вместе вышли из дому. Маньку тётя Велта несла на руках, а Петьку учителка бережно вела за руку. Петьке это не нравилось, хотелось выдернуть руку и убежать, но он терпеливо шёл рядом со взрослыми и глупенькой сестрёнкой, не зная, зачем и куда, покоряясь чьей-то воле. И спрашивать, куда их ведут, почему-то не хотелось.
2.
Тётя Велта проводила их до станции, помогла сесть в вагон и сразу ушла. Учительница так и держала Маньку на руках всю дорогу. Ехали часа два, до большого города, в котором раньше ни Петька, ни Манька не были, до Риги.
В детском приёмнике народу было много, особенно детей Петькиного возраста и малышей вроде Маньки. За столом сидела тётка в белом халате и, всё время писала и писала. Когда очередь дошла до Петьки с Манькой, он не смог раскрыть рта, всё пересохло в горле, завертелось в голове, и он упал.
Очнулся в незнакомой комнате, на кровати. На себе обнаружил белую майку и чёрные сатиновые трусы, а на тумбочке рядом, ломтик хлеба с сыром на алюминиевой кружке. В кружке оказался компот. Так и началась Петькина новая, детдомовская жизнь.
В детском доме Петьке очень понравилось. А особенно понравились новенькие чёрные ботинки – «танки». Таких у Петьки не было никогда в жизни. И, пока не привык, - Петька, как только утром просыпался, - вспоминал о ботинкакх, и уже ему не хотелось спать, и становилось как-то тепло и спокойно на душе. Скованность его мало-помалу прошла. Он и с ребятами подружился, и привык к своему новому укладу. Почему-то о матери и о сестрёнке, которую отправили куда-то в дошкольный детдом, он поначалу не тосковал и, казалось, даже забыл о них. Но где-то через год, однажды проснувшись ночью, он вскочил и вдруг ощутил какое-то новое для себя чувство, которое, оказывается, жило в Петькином подсознании обрывками воспоминаний и снов. Это было чувство одиночества. Захотелось увидеть мать сейчас, сию минуту, и чтобы она взяла его за руку и повела домой, как год назад вела та учительница сюда, в детский дом. И чтобы дома была Манька, и пусть бы она капризничала сколько хочет, Петька бы теперь не стал не неё сердиться. И он прошептал вслух: «Папа, сделай так, чтобы утром за мной пришла мамка». Почему Петька так сказал, самому ему не было странно. Он всегда мысленно разговаривал только с отцом. Он выбрал его своим собеседником давно, когда только вообще стал что-то понимать. Года в четыре. Мать, когда Петька озорничал, показывала на фотокарточку на стене и вздыхала: «Эх, был бы жив отец, он бы знал, как с тобой говорить, а меня ты совсем не слушаешься». С тех пор Петька и говорил с отцом, раз отец знает, как нужно говорить с Петькой.
Петька запомнил, что его отец-геройски погиб на войне перед самой Победой, а Манька родилась уже после похоронки, после войны. Знал даже, что погиб отец в каком-то Курляндском котле. Но место такое представить себе не мог. А об отце помнил, хотя глазами схватил всего лишь один эпизод: отец катает его на шее, смеётся и распевает песенку. Петька помнил, что песенка была смешная, весёлая, всё в ней было понятно, знал также, что говорил с ним отец по-латышски. И песенка та тоже была на латышском языке. Память маленького человека высветила этот искромётный эпизод из его начинающейся жизни вместе с мелодией. И сейчас, глядя огромными глазами в потолок и шепча своё заклинание: «Папа, сделай так, чтобы утром за мной пришла мамка», он видел улыбающегося отца, поющего весёлую песню. Петьке стало полегче и он заснул.
3.
В четырнадцать лет Петька стал крепким и красивым, а главное, он как будто воспрянул от спячки: отхулиганил, откурился и неожиданно для себя и для всех, стал хорошо учиться и особенно преуспел в гуманитарных науках. В местной газете появился его опус – стихотворение, посвящённое Дню Победы, что несказАнно возвысило его в глазах детдомовцев. И Петька был на седьмом небе от счастья, так как до этого свои стихи он сам помещал в стенгазете и внимания на них никто не обращал. Теперь уж он никогда не расставался с блокнотом и карандашом. Жизнь его приобрела наполненность, казалось, вот-вот должно случиться что-то удивительное, невероятное. И он ждал, мечтал, но ничего такого не случалось. Просто стало интересно жить.
4.
Но вот однажды к Пете пришла мать. Он не запрыгал от радости и не удивился тому, что не обрадовался. Он хорошо помнил острую тоску по матери, но с годами она притупилась, остыла, перестала быть тоской, а преобразовалась просто в память о той тоске, пролегла стрелочкой между бровей, отстоялась на донышке глаз и сделала взгляд грустным и, казалось, всепонимающим. Такие глаза у многих, лелеявших когда-либо в себе невозможную мечту.
Мать принесла большому Пете кусок пирога, посидела с ним на скамейке и ушла. Жила она теперь тоже в Риге, оказывается, у Пети появилась ещё одна сестра и ей уже шесть лет.
Как-то Петя с Маней, которую давно уже, по возрасту, перевели в один детдом с ним, решили навестить мать, посмотреть на новую сестрёнку.
Встретил их высокий пожилой мужчина, неопрятный, с всклокоченными чернявыми волосами, с запахом перегара. Но встретил приветливо, пригласил в комнату, угостил яблоками. Мамы с новой сестрой дома не было.
- Скоро придут, - пообещал мужчина и подмигнул Петьке, - помнишь меня?
- Вроде, не встречались.
- Встречались, встречались, да ты малый был, потому забыл.
5.
Сестрёнка оказалась очень похожей на своего отца, маминого мужа. Черноглазая, черноволосая – красивая. Мать, увидев Петю с Маней, повела себя странно. Заикнулась о том, что рот разевать на чужой каравай всяк горазд.
Петя с Маней к матери больше не ходили, и она к ним тоже.
А дядю Колю, мамкиного мужа, Петя вспомнил перед сном, когда после отбоя лежал, по-привычке мысленно разговаривая с отцом. Теперь у Пети была его фотография, он попросил её в этот единственный раз, у матери. Это была та самая фотокарточка, которая давно, ещё в додетдомовской Петиной жизни, висела у них в доме на стене. Петя выпилил для фото красивую рамку и повесил над кроватью.
Дядя Коля появился в их доме тогда неожиданно. Петя колол дрова во дворе, а мимо проходил какой-то мужик и посмеялся над Петей, что он топор поднять не может, потому что от горшка два вершка. Тогда Петя высоко поднял топор и бросился к противному дядьке. Дядька топор отобрал и помог Пете наколоть дров. За это мамка дядьку накормила и напоила бражкой. Мужик жил у них неделю. Потом исчез. С тех пор стала исчезать и мамка. А потом Петя с Маней оказались в детском доме, куда их отвезла учительница из той школы, в которую Петьку так и не отдали.
Раскрутив таким образом свою память, Петя понял то, чего до сих пор ему никто не рассказывал. Сам понял.
6.
В Пете поселились сильные противоречивые чувства к матери. Чувства обиды, презрения сочетались с великим чувством жалости и , наверное, всё равно, любви. С годами всё улеглось и жалость с любовью победили и связали душою Петра и его мать.
Приходила она теперь к нему, в его семью, довольно часто. Жаловалась на дядю Колю, на дочь, прожигающую пенсии старых родителей. Потом дядя Коля умер и мать стала собираться к нему. Петя жалел её, помогал, чем мог. А самому ему, как и прежде, помогал отец: «Папа, сделай так, чтобы мать не болела». И мать держалась, выздоравливала. А сын жил своей, непостижимой её пониманию, жизнью. Зачем, например, он всю жизнь пишет стихи, и только иногда получает за них какие-то копейки, не надо этого… Зачем они с женой вечно привечают у себя каких-то бездомных людей… Пробовала наставлять, но сын однажды мягко, но навсегда увёл её от этой темы. И продолжал жить так, как понял эту жизнь для себя сам. И одним из светлых уголков в этой Петькиной жизни была память об отце, заложенная невзначай матерью в детств: «Был бы отец жив, он бы знал, как с тобой говорить…». И за это взрослый сын был благодарен матери, за ту счастливую память, когда в их доме, на стене, ещё висела фотография отца для них обоих.