На фотографиях: 1) школьный театр,
2)баянисты Петя Логинов и Витя Сапунов
3)На репетиции: купец Степан Калашников - Володя Масютин,
опричник Кирибеевич - Яша Арзамасов,
4) В сельском клубе.
Любовь часто отнимает разум у того, кто его имеет,
и даёт тем, у кого его нет.
Дени Дидро
Большая перемена. Два дюжих одиннадцатиклассника подпирают стенку коридора. У Генки бледное веснушчатое лицо, рыжий чуб до глаз, поэтому девчонки зовут его ласково Кот-котище, а разозлившись – Котяра. На мизинце – самодельное колечко из цветных проволочек (местный писк моды нынешнего сезона)и скептически презрительная складка тонких губ, словно в этой жизни он уже всё познал и во всём разочаровался.
Михаил русоволос, шире в плечах, плотнее, на скулах – летний загар, в полуприщуренных глазах – такой же скепсис.
Резко распахивается дверь класса напротив. Генка не изменил позы. А его друг напрягся, поднял голову, глядя с жадным ожиданием.
В коридор вываливается галдящая толпа мальчишек и девчонок, в середине которой почти не видно молодой учительницы. Шестиклассники о чём-то нетерпеливо спрашивают, требуют, она успокаивает их, обнимает девчонок, сначала смеётся, потом сердится, поправляя пряди растрепавшейся причёски.
Неожиданно Михаил делает шаг навстречу, почти в середину этой толпы, разрезая её пополам, и Лина Сергеевна оказывается прямо перед ним. Словно споткнувшись, останавливается, поднимает карие глаза – встречает серо-голубые искры, в которых только она может прочесть обращённые к ней призыв, жалобу, надежду: «Ну, посмотри! Я – здесь, я – рядом!»
B одно мгновение она прочла всё. Но что может ответить? Хотя бы взглядом? А ничего, что принесло бы ему радость. Правда, в глубокой глубине, на самом донышке её сердца, жива была тёплая память о вечере в клубе, о нежности глаз и сильных ладонях, о еле слышном шёпоте, о невольном сердечном отклике – не в словах, нет, но в мимолётной близости рук, плеч, в ответном взгляде, дарившем надежду…
Но тогда её сердце ещё было свободно от сегодняшних забот.
А теперь на её хрупких плечах неподъёмный груз ответственности – классное руководство. Уж так устроено сердце: не разорвать, не поделить. Оно до краёв наполнилось любовью – увы, другой, не чувственной, но материнской. И в нём нет места для мальчишки, выдумавшем, как ей снова думалось, своё увлечение. Всей душой Лина сейчас была не с ним, но с этими шумными, требовательными, безалаберными шестиклассниками, ставшими её обожаемыми детьми. А скоро смотр-конкурс, и КВН, и подведение итогов успеваемости... Миша должен понять! И посочувствовать! Вот почему в её озабоченном взгляде даже обычной улыбки нет…
Генка стоит, ухмыляясь. Медведь сердцем-то понял мысленный ответ. И какое может быть с его стороны сочувствие? Не будет его! Ну почему всё – этим охламонам?! А ему – ноль внимания!
Ревнивое, злое чувство вскипело в венах. Не обращая внимания на возмущённое сопротивление, он, как танк, проходит сквозь толпу, демонстративно задев локтем плечо Лины Сергеевны. Невидимый жар его обиды обжигает, но ненадолго.
Кольцо неотложных забот вновь плотно сомкнулось, увлекая по коридору к библиотеке, куда с трудом, но втиснулись все и дверь прикрыли. Последней, ойкнув, чуть не застряла Нeля, но и она исчезла за фанерными наличниками...
Геннадий хмыкнул, тремя шагами догнал друга у входной двери. Миша отвернулся к окну, слушая, а может, и не слушая насмешливо-сердитые втолковывания.
Дверь распахнулась, и занесённый снегом Валерка Жерихов прервал одностороннюю беседу:
– А, Геныч! Ты на репетицию?! Случаем, я не опоздамши? Где наши?
– В спортзале, – отмахнулся Геныч.
– Айдате! Римма ждать не любит.
– Не любит, не любит, – пробурчал тот и, хлопнув друга по плечу, шагает вслед.
А Медведь, хлопнув дверью, уходит в тёмную метельную ночь.
Однако жизнь не всегда так жестока: наверное, горячие мольбы иногда достигают высоких небес. Ура! Родилась агитбригада! В соседних сёлах тоже хотели посмотреть выступления школьного театра. Директор дал освобождение от уроков, а председатель колхоза выделил трактор с будкой-прицепом.
На полу будки щедро набросаны груды духмяной шуршащей соломы. У стены узенькая скамейка. Лину Сергеевну усадили на неё со строгим наказом – держать в сохранности костюмы и декорации: не измять, не сломать, не повредить.
Римма Иосифовна – среди своих любимчиков, на соломе. Усаживаются весело, с шутками и розыгрышами. Когда закрыли дверь, оказались в полумраке, потому что малюсенькое оконце едва пропускало свет.
Загрохотал мотор, прицеп дёрнулся, закачался, подпрыгнул. Девчонки взвизгнули… По-о-о-ехали! Да, деревенская дорога – это вам не городское гладкое шоссе. Чтобы отвлечься от ям и ухабов – пели. И два часа пути пролетали весело и незаметно!
Когда глаза понемногу привыкли к полумраку, Лина вдруг видит совсем рядом знакомый, неровно подстриженный ёжик и чувствует, как от дорожных толчков горячее плечо касается её коленей. Линочка, ты думала, это кто-то другой? Нет, это был Медведь!
Как он сюда пробрался, кто разрешил ему – неизвестно. Ведь его не было среди артистов, но сейчас он пел вместе со всеми, а когда Лина иногда взглядывала на него, то неизменно встречала пристальный взгляд, в котором было всё: и надежда, и покорность, и дерзость. И в нечаянном (а может, чаянном) прикосновении была та электрическая искра, о которой устами Печорина упоминал Лермонтов.
– Как ты здесь оказался? – спросила не удержавшись. – Разве выступаешь?
– Выступаю, – не моргнув глазом соврал.
– И что ты делаешь?
– Стихи читаю.
- Ну? – удивилась. - Чьи же?
- Пушкина! – с гордостью.
– Тогда прочти! Пусть... пусть это будет репетиция.
– Прочту, – не стал отнекиваться. Набрал в грудь воздуха. И негромко, отчётливо выделяя каждое слово, и удивительно, что без запинки, - читает. С первой же строки сердце девушки вздрагивает и замирает - оно на одной волне с Мишкиным сердцем. Оно впитывает фразы, произнесённые чуть хрипловатым голосом - в нём столько нежности и любви! Как и в том взгляде, что перехватывает её мерцающий в полутьме смущённый взгляд.
Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюблёнными глазами…
Лина Сергеевна подняла голову. Теперь она не глядела на Мишу, но голос чтеца, казалось, проникал в самую душу: в нём было именно то, чего ей так часто недоставало. Уроки, споры, книги, театр, снова работа – всё отнимало время, и некогда было скучать.
Но есть ещё то, без чего душа засыхает: знать, что тебя любят, и любить самой. Она отвернулась, чтобы скрыть… волнение или смущение? – Не знаю.
Он видел её зардевшийся профиль и продолжал читать. При встречах наедине он терялся, не мог найти собственных слов – сейчас Пушкин говорил его устами, его сердцем, говорил медленно, прерывисто, задыхаясь от переполнявших чувств:
Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днём увижусь я.
Девушка слушала эти строки – и душа сжималась от благодарности и грусти. Почему от грусти? Да потому что, как бы она ни хотела, что бы ни чувствовала, проклятый голос совести ставил между ними стальной барьер, преодолеть который она хотела бы (чего уж скрывать), но – не могла.
Чтец опускает голову. И, вопреки всем запретам и голосу рассудка, Лина легко касается мальчишеского затылка, с осторожной нежностью гладит жёсткие пряди.
Миша вздрогнул, повернулся, их взгляды вновь встретились… Это был молчаливый диалог – и, тем не менее, красноречивее всех диалогов на свете. В смущённом взгляде он видел то, чего так жаждал видеть. Горячей щекой прислонился к её коленям, перехватил руку, сжимая пальцы, – и она с замирающим, словно падающим в пропасть сердцем вслушивалась в завораживающие строки:
Желать обнять у вас колени
И, зарыдав у ваших ног,
Излить мольбы, признания, пени,
Всё, всё, что выразить бы мог…
Кто мог бы прочувствовать трагедию этих строк глубже, чем деревенский парнишка? Наверное, были такие и будут ещё… Да, конечно, были и будут! А строки… нет, они не горели и не пылали, как можно было бы возвышенно выразиться,– они тихо светились…
И сознание Лины заполняли грустные мысли, слава Богу, что прочесть их никто не мог:
«Ты мне нравишься, Мишка, только ты не должен этого знать. И никто не должен знать… Разве только Римма, лишь она всё правильно понимает: в этом чувстве есть что-то и от заботливо-материнского (жалость), и от чувственно-женского (магнит), и от девически-робкого(страх), ведь, по сути, жизнь до сих пор словно оберегала мою душу для чего-то. Или для кого-то… Но вряд ли для тебя, ты ещё совсем мальчишка!»
Будка подпрыгивала и тряслась, нестройно звучали громкие, задорные песни, и чей-то смех, и частушки, и казалось, не будет конца этому пути…
Но конец всё-таки подошёл. Подскочили, подпрыгнули в последний раз. Трактор резко затормозил, и юные артисты, стараясь уберечь Римму Иосифовну, с писком и визгом повалились на пол, друг на друга…
Михаил удержал-таки декорации, молодец, спас и шапку Мономаха, и Лину Сергеевну. И никто не видел, как на мгновение бережно-нежно крепкие руки обняли её плечи, и щека почти прикоснулась к вмиг запылавшей щеке, и сердца их ухнули мгновенно в глубокое -глубокое ущелье...
Всего на миг, а показалось: длилось это мгновение - вечность...
Отряхивая солому, вываливались из этого чрева на свет божий, охая и жалуясь, однако не всерьёз жаловались, а так, по привычке.
В деревенском клубе уже собрались зрители. Надо было торопиться. Лина поспешила вперёд, подхватив костюмы. Михаил помогал вносить реквизит. Показывали, конечно, не всё, но лучшие сцены. Совместили с агитбригадой – полезным делом! – и с сочинёнными совместно с колхозным комсомолом частушками, бичующими нерадивых колхозников. Вначале – сатира:
Ваня вёз с усадьбы бак,
Не довёз его никак.
Пьяным в доску нализался –
И в сугробе оказался.
Ох, уж лучше бы не пил –
Всё горючее разлил!
Три дня в Чичканке пропадал –
Горе водкой заливал!
Знакомые имена и происшествия – буря эмоций и аплодисментов. Уж конюха-то знали все. Но и его не пожалели:
Удивляются лошадки
Жизни конюховой сладкой:
Он и пьёт, он и гуляет –
Он и деньги получает.
А работа трын-трава,
Лишь не болела б голова.
Удивляемся и мы:
Куда правление глядит?!
Затем был танцевальный номер, песни под баян. И заключающий этап – хотя и в сокращении, но с неизменным успехом «Песня про купца Калашникова». Люба прекрасно играла Алёну Дмитриевну, Яша - дерзкого опричника Кирибеевича, а Володя – Степана Парамоновича, бесстрашно идущего на верную смерть – ради любимой. /См. на фотографии/
Миша был в зале, в первом ряду, а Лина Сергеевна, как суфлёр и режиссёр, на сцене, за чахлой кулисой-занавеской, но сидящим сбоку её было, конечно, видно. И невольно она ловила его сочувствующие взгляды.
Возвращение – всё в той же трясущейся будке, после которой некоторые места организма ещё долго казались окаменевшими, больно было садиться на них. Впрочем, когда молод, заживает всё быстро и так же быстро забывается плохое. Счастливое свойство юности!
Лина Сергеевна сразу же после концерта отдала костюмы добровольным помощникам, а сама уселась вниз, на солому, рядом с Риммой Иосифовной и всю дорогу, обнимая девчонок, вместе со всеми самозабвенно пела, охрипла и старалась не смотреть в Мишину сторону. И голос разума глухо твердил ей жестокие слова несправедливого закона: "Ты учитель, а он - ученик..." Но сердце, но тело вспоминало магически непостижимые токи, связавшие их, вопреки всем законам бытия и нравственности.
Продолжение: http://www.proza.ru/2017/07/06/831