Глава тридцать вторая
Желчь
На другое утро Стас с превеликим трудом продрал глаза. Чувство реальности поначалу не желало возвращаться к нему, словно понимая, что в этой самой реальности нет ровным счетом ничего хорошего. И правда, все же восстановив в памяти, через минуту после пробуждения, кто он такой и что произошло вчера, Стас застонал от тоски. К тому же раскалывалась голова, а к горлу подкатывала тошнота. Но все равно надо было идти на работу – сеять разумное, доброе и так далее и тому подобное. Он тяжело поднялся с кровати. Первым делом он двинулся на кухню, чтобы попить воды. Там стояли на столе пустые бутылки и валялись шкурки от колбасы, как символ вчерашнего торжества отчаяния. Стас не удивился бы, если б застал и Антона, но того не было. Стас не помнил, когда ушел его несостоявшийся тесть. Если бы не помнить и беседу с Виктором, таким же несостоявшимся тестем, а вдобавок забыть и Олю, и смерть Танину, и самого себя, в конце концов. Словом, оторваться от бытия. Вечор в пьяном состоянии это вроде бы удалось, но не будешь же нажираться каждый день! А это значит, что ни ты от мира никуда не денешься, ни он от тебя, как бы вас друг от друга ни тошнило.
С такими гнетущими мыслями Стас хлебал воду прямо из-под крана, чистил зубы остатками зубной пасты, которые с превеликим трудом удалось выдавить из сморщенного тюбика, брился тупой бритвой (забыл купить новую, как и пасту), одевался в несвежую одежду (не нагладил вчера). Взглянув перед уходом на свое унылое отражение в зеркале, криво ему усмехнулся и тут же сказал, будто это оно первое усмехнулось:
– Чего ржешь, дурак?
В школе, куда Стас доставил свое тело осторожно, словно наполненный до краев сосуд, тошнота усилилась. В середине первого урока, который он вел у пятиклассников (тема: "Фонетика русского языка"), сдерживаться уже не было мочи. Стас громко сглотнул, чем вызвал смех у ребятишек («А это какая фонема?»), хватанул ртом воздуха, как выброшенная на берег рыба, и выбежал из кабинета. Едва успел донести собственную скверну до учительского туалета, а там его вырвало желчью.
Стас видел себя как будто со стороны. Ему казалось, что это не он склонился над унитазом и что это чужой рот со звериным рычанием исторгает ядовито-желтую жидкость. Он даже мыслил о себе в третьем лице: "Как же его выворачивает! Не может так выворачивать от одной только водки, это его выворачивает от жизни!"
Когда приступ рвоты закончился, Стас смыл унитаз, умылся и торопливо вышел: надо возвращаться на урок, дети одни сидят. Но у туалета его поджидала Лариса Владимировна. Она стояла в вечном своем мышино-сером платье с катышками, стояла нахмурившись, скрестив руки на груди. Стас со стыдом подумал, что она наверняка слышала те ужасные звуки, с какими его организм избавлялся от лишнего. Так оно и было.
– Станислав Викторович, – сухо обратилась к нему завуч. – Зайдите, пожалуйста, ко мне после занятий.
– Хорошо, – сказал он.
Последний урок проходил в девятом "в", в Олином классе. Прежде Оля сидела одна за своей партой, а теперь к ней подсел Василий Чумаков. Почти все время он шепотом рассказывал ей что-то смешное, а она прыскала в ладошку. На Стаса они оба подчеркнуто не обращали внимания. Перед таким пренебрежением он чувствовал себя беспомощным и не знал, куда себя деть. Рассеянно перекладывал указку из одной руки в другую, снимал и надевал очки, выдвигал, чтобы сесть, стул, и, так и не сев, задвигал обратно, открывал учебник и тут же его захлопывал. Урезонить же разошедшихся болтунов не решался, ибо здесь были замешаны личные чувства.
Девятиклассники только и знали, что хихикали над бесполезными суетливыми движениями учителя литературы. С нетерпением он дождался звонка, а едва тот прозвенел, опустился наконец на стул и уткнулся в классный журнал, делая вид, будто что-то там изучает. Задание на дом он дать забыл; ученики были рады этому обстоятельству и, естественно, не напомнили ему, предпочтя поскорее покинуть кабинет.
Когда мимо учительского стола проходила Оля, Стас поднял взор и посмотрел на нее с плохо скрываемой болью, как побитая собака, но все же на что-то надеясь. Однако Оля вновь не удостоила его вниманием, а проследовала словно сквозь него, гордо подняв голову. Вася, шедший за ней, наоборот, глядел Стасу прямо в глаза. На лице у Васи была издевательская усмешка, примерно такая, какую Стас заметил утром у своего отражения в зеркале. Это сравнение привело к мысли, что и он на месте Васьки точно так же торжествовал бы и смеялся в душе над поверженным соперником.
– До свидания, Станислав Викторович! – сказал Чумаков. В голосе его в самом деле звучала победа.
Стас молча кивнул в ответ.
В кабинете завуча, куда он, немного побыв в одиночестве, отправился, его предсказуемо ждал неприятный разговор.
– Уважаемый Станислав Викторович! – начала Лариса Владимировна. – Я вас прекрасно понимаю, вы живой человек, да еще и молодой... Ничто человеческое, как говорится в древнеримской комедии, вам не чуждо... И вы, разумеется, в полном праве проводить ваше свободное время так, как вам заблагорассудится... Но на работу вы обязаны являться как огурчик, без последствий вчерашних посиделок. Я понятно излагаю?
Стас кивнул.
– Вот и прекрасно. Рассчитываю, что такие нелады со здоровьем – назовем это так – были у вас в первый и последний раз. В противном случае придется с вами расстаться. Можете идти.
Стас повиновался.
Сама того не зная и не желая, своей нотацией Лариса Владимировна подсказала ему выход из той патовой ситуации, в какую он был загнан. "Точно! – подумал он, закрыв за собою дверь. – Уволюсь к чертовой бабушке! Иначе с ума сойду, каждый день наблюдая, как Оля щебечет с Васькой, и наталкиваясь на стену безразличия, что она построила. Да еще эта довольная Васькина рожа!.. Нет-нет, уволюсь!"
За короткое время, что заняла дорога домой, это решение стало окончательным и бесповоротным. Вот ведь как, недоумевал Стас, такой значимый шаг в жизни, но никаких сомнений, колебаний и прочих невнятных движений души у него в тот момент не было.
Дома он приготовил обед, с аппетитом поел, хотя сперва еда в горло не лезла, и обдумал план грядущих действий. Он подозревал, что директор может заартачиться и, в разгар учебного года, не подписать заявление на увольнение: «Вы понимаете, что творите?! Где я вам сейчас педагога на ваше место найду?!» Поэтому Стас надумал пойти в обход: "Объеду-ка я их на хромой козе! Они сами меня уволят – по статье!" При этом Стас мысленно подмигнул этим "им" – Ларисе Владимировне и Сергею Степановичу.
Нужно было только предоставить в их распоряжение такой проступок, от какого не отвертеться: хочешь – не хочешь, а придется выгнать с работы.
Первым намерением Стаса было избить ученика. Не какого-то абстрактного или первого попавшегося, а конкретного ученика – Ваську Чумакова, конечно же. Однако он быстро отставил такую идею: это оказалось бы простым сведением счетов, до которого опускаться не хотелось. Может быть, опять напиться, дать Ларисе Владимировне возможность исполнить свою угрозу? Но тут не было гарантии, что она, доброе сердце, не простит заблудшего. К тому же при одной только мысли об алкоголе откуда-то из самых глубин подкралась притаившаяся было тошнота. Тогда Стас решил проще – поплыть, как обычно, по воле волн, а едва представится случай, выплеснуть в школе свою раздраженность бытием. Как желчь выплеснуть. Только то будет не желчь, а какая-нибудь лютая глупость.
И надо же, такой случай подвернулся уже на следующий день. Стас объяснял новый материал в седьмом классе, а сидевший за первой партой Саша Бойков, завзятый шалопай, нарочито вертелся и не слушал. Пару раз Стас сделал замечание, а потом, вспомнив о желании уволиться, не стал себя держать в рамках и, размахнувшись, бросил в мальчика мелком, сопроводив его полет ругательством. Класс ошарашенно притих, а Саша Бойков обхватил голову руками и разрыдался: мелок больно угодил ему прямо в глаз.
Стас испугался. Он не хотел попасть в ребенка! Он целил мимо, рассчитывая прежде всего на тот эффект, что должна была произвести ругань из его учительских уст: он слышал давнюю историю, что предыдущего трудовика – до Павла Васильевича – выгнали как раз за вырвавшееся на уроке матерное словечко.
Но, как это ни жестоко в отношении ни в чем не повинного семиклассника, вышло даже лучше. Маховик завертелся быстро. В тот же день прибежала мама Бойкова, высокая худая женщина со сварливым характером. Ввалилась, втащив за собой сына, в кабинет директора, принялась кричать, показывать ярко зацветший под Сашиным глазом синяк, требовать уволить "садиста". Так она называла, разумеется, Стаса, который был тут же, у директора: тот вызвал его, едва уловил суть негодования Бойковой.
Стас с жалостью взирал на обиженного им ребенка. На ум почему-то лезла сентенция из Достоевского про слезу младенца.
Когда разгневанная женщина и мальчик с фингалом ушли, Сергей Степанович в раздражении шлепнул себя по лысине и спросил:
– Ну почему? Скажи на милость, почему ты это сделал?
Стас пожал плечами. Он собирался было промолчать, но все же ответил:
– Потому что мы в аду, потому что Бога нет, и потому что я хочу, чтобы вы меня уволили.
– Не знаю, что ты имеешь в виду под первыми двумя пунктами, ну, а по третьему я тебе поспособствую. У меня нет другого выхода.
– Спасибо.
Стас развернулся и вышел.