...А куда приехало?
Никуда не приехало.
Дождь. Нижний Тагил.
Борис Рыжий
Мрачное февральское небо висит над городом, вдыхая грязно-желтый густой дым заводских труб. Я шел по центральной площади в осеннем пальто нараспашку, собирая презрительные взгляды прохожих. Что смотрите? Что, что? Мне хотелось стать прозрачным, слиться с этим серым снегом, не из-за какой-то первобытной неловкости, нет; мне хотелось раствориться в этом тяжелом дыме, подняться высоко, и так же надменно смотреть на всех вас.
Я оторвал глаза от асфальта и увидел человека. Человеку было лет под девяносто, отглаженные брюки, пиджак на размер больше, и - голуби. Голуби шли за ним, впереди него, вокруг и даже сидели на нем. До чего тупые птицы, не замечали? Недавно врезался в меня на проходной один, до чего же было мерзко! Птицы - они пустые, и трогать их неприятно, потому что пустота равняется смерти. У человека не было даже хлеба, но голуби надеялись и ждали, ждали и надеялись. Я поскорее перешел на другую сторону улицы, не зная куда себя деть. Сидеть в квартире осточертело, стены давили и сдавленно кричали, а я молчал, ведь отвечать стенам опасно для здоровья. Вот я и послал эти стены и вышел на улицу в единственный выходной. Рваные серые облака висели и давили, но не кричали, к счастью.
Полоса между плитами - не вставать. Шаг, еще шаг, ты встал на полоску, Женя. Ты проиграл. Я проиграл, но у меня есть последняя тысяча в кармане. Я ее откладывал на чёрный день; сегодня проснулся и посмотрел в окно, за окном пасмурно - чем не черный день? Оделся, вышел. Вот и иду, стараясь не вставать на промежутки между асфальтовыми плитами. А люди всё бросают э т и взгляды. Как будто им живётся лучше! Готов поставить последние деньги, что нет. Что, никто не хочет спорить? Что же, отлично, я их пропью. Читатель, ты тоже на меня взглянул с упрёком? Ну же, перестань. Я не пью, да я в жизни не пил, но, послушай, где тут жизнь? Жизни нет, я существую, веду физически активную жизнь - не более. Мне 23 года, я молод, но мёртв. Каких-то пять лет назад я мечтал стать писателем, и что же вышло? Я зачитывался Набоковым, Гофманом и Достоевским, говоря себе, что я не какой-то там Цахес, а сам Раскольников, право имеющий. А вышло следующее: я тварь дрожащая, плавящаяся в цехе у коксовых печей, дрожащая тварь, которой вот уже второй месяц не выдают зарплату.
А вот и та самая засаленная дверь. Табличка "на себя". Спускаюсь по крутой лестнице вниз, с каждой ступенькой всё более остро чувствуя пьянящий запах рабской свободы. Деревянная барная стойка, столики с прожженными столешницами, стулья, отвратительно-белые шторы - всё это ударило в голову, и захотелось уйти.
- Тёмного ноль пять, пожалуйста, - медленно проговорил я, разглядывая посетителей. В дальнем углу под желтым лучем сидела компания молодых парней приблатненного вида, их было трое. У одного из них, на вид самого старшего, вдоль лба горел свежий шрам, который он, забываясь, тёр пальцами. Они говорили громко, эмоционально, сопровождая свою речь резкими жестами и выразительной мимикой. Понять смысл их разговора было сложно, был слышен только мат и имена. Справа от них уже полулежал на стуле хорошо одетый мужчина лет пятидесяти, его глаза были прикрыты, в пепельнице на столе лежала тлеющая сигарета, которую он время от времени искал пальцами, находил, стряхивал пепел и клал на место. Мне показалась, что я видел его и до этого. Он был слишком, как это ни странно, интеллигентного вида, на его лице читалось благородство, и мне захотелось с ним заговорить. Я пошел к нему, надеясь, что он еще в состоянии говорить. Я встал у столика, не зная, сесть мне или сначала сказать что-то, но тут он открыл глаза, ровно сел, мутно посмотрел мне в глаза и кивком показал на стул. Я сел.
- Владимир, - он представился первым. Голос у него был низкий, его можно было бы назвать бархатным, если бы не прокуренные интонации.
- Женя, - мы пожали руки, - мы с вами не виделись раньше?
- Не думаю, я не местный. Мне эта Пермь - вот уже где... мерзкий, мерзкий город. Знаешь, я рад, что ты подошел. Ты мне сразу понравился; ты не смотри, я не пьяный, так, для блеска глаз да походки легкой. Что ты не пьёшь? Пей, и закажем водки.
Я сделал несколько глотков. Он пристально смотрел мне в глаза, как-будто хотел сказать мне что-то важное, настолько важное, что это может изменить целую жизнь.
- Пей. Знаешь, она тоже сначала пила. Потом - перестала, хотя лучше б пила, ей-богу.
Мне стало почему-то не по себе, я не знал что сказать и ждал продолжения его рассказа, но он молчал, всё так же глядя на меня. Я стал рассматривать его лицо. Густые темные волосы, чуть поседевшие, но не настолько, чтобы можно было назвать его седым, слегка прикрывали высокий лоб. Глаза. Первое впечатление от этих глаз - крайне неприятное, пугающее, в них было что-то жестокое и нечеловеческое, но потом я подумал, что это глаза человека, нет, не так, это были глаза Человека. В них было всё то, чего мы боимся, что мы закрыли в душе и залили цементом добродетели. Всё то, что мы так ненавидим в других и никогда не замечаем в себе. Он заговорил.
- Я познакомился с ней в этом мерзком городе. Милая, милая девочка, большие зелёные глаза. Я её обожал. Ты любил когда-то? Я один раз только. Её. Она тогда заканчивала эту Академию, она была талантлива, она видела тончайшие оттенки и настроения, её работы отправляли на выставки, на конкурсы. Но ни одного места она не заняла. Она не понимала своего таланта, вот, вот её проблема! Пойми она, хоть на секунду, всё то, что ей дано - она бы изменилась. Она бы поверила в себя и писала бы картины не из-под палки, а писала бы ежечасно, и, непременно, шедевры. Но знаешь, она хоть и ненавидела свой талант (да, да! именно ненавидела), она не могла не заниматься живописью. Это была самая страшная пытка для неё, но она, мазохистка хренова, ею наслаждалась. А потом... Женя, потом она уехала.
Он опять замолчал. Было странно слушать это, тем более, в таком месте, я не привык говорить о чём-то возвышенном, вернее сказать, отвык. Я почувствовал, что должен что-то сказать, хотя это было бессмысленно: мы общались глазами.
- Куда? - выдавил я из себя.
- В Москву. Ты представляешь, что с ней стало т а м? Другая школа живописи, другой уровень - она не дотягивала. Я её нашел через месяц. Сейчас я понимаю, это её естественное продолжение, всё это должно было появиться в её жизни. Вся эта грязь и наркотики. Конечно, она меня выгнала как напоминание о её таланте, я вернулся в Пермь. Но там не смог, понимаешь, не смог. Приехал сюда, в Тагил. К брату. А она знаешь что, Женя? Она, говорят, в монастырь ушла.
Мы молчали. Я не хотел продолжать этот разговор, для меня это было так далеко, но в то же время и близко, до боли близко. Я хотел стать человеком с большой буквы, а стал никем. И ведь не стану кем-то, никогда. Никогда. Я не понимал и не ценил времени - вот что вышло.
- Ну, а ты, Женя? Что ты такое? - голос моего собеседника звучал как-то надменно, как-будто обнажая все мои мысли. Я не стал отвечать.
- Нам водки принесите! - прокричал я с отчаяньем.
Дождь, апрель. Я - всё тот же безымянный рабочий. У меня давно нет той спасительной тысячи. У меня есть долги. У меня нет надежды. У меня нет жизни. Полоса между плитами - не вставать. Шаг, еще шаг, ты встал на полоску, Женя. Ты проиграл. Ты проиграл пять лет назад.
Дождь. Нижний Тагил. Красивая женщина в уродливом пиджаке равнодушно говорит с экрана старого телевизора: "Тело мужчины нашли на территории металлургического комбината в Нижнем Тагиле.
На место происшествия выезжала следственно-оперативная группа. Обстоятельства выясняет следственный отдел по Тагилстроевскому району СУ СК РФ по Свердловской области. Инициирована проверка"