О родителях бабушки Ули я ничего не знаю. Из обрывков разговоров о них, когда-то слышанных в детстве и чудом сохранившихся, осталось твёрдое знание, что её отец Илья был батраком у её же деда. Дед был «бургомистром» - управляющим селом Кабаличи, которыми владел Дмитрий Игнатьевич Тютчев или кто-то из его потомков.(Сведения о владельце села взяты из интернета). Дед полюбил умелого и хозяйственного работника и отдал за него свою дочь. Даже имени моей прабабушки моя детская память не сохранила. Очень жаль.
Бабушку Улю я очень любила. Она была высокая, худощавая, статная, с тонкими чертами лица, с изработавшимися, потрескавшимися от земли, но удивительно красивыми руками с длинными пальцами и ровными, твердыми, выпуклыми удлиненными ногтями. Я любила эти ласковые руки гладить. Пальцы были немножко шершавые и щекотали мне щеку, слегка цепляли волосы, когда она гладила меня ими. Всегда в ответ хотелось их поцеловать, но она отдергивала руки: «Ты что, я ж не барыня, чтобы руки целовать. Глянь, какие они старые», - и оттягивала вверх прозрачную кожу на тыльной стороне. Кожа могла долго стоять «гребешком», пока она не сжимала пальцы. Я тоже хотела так, но моя детская кожа никак не поддавалась. Когда я вошла в возраст прихорашивания, всегда жалела, что не унаследовала красоту бабушкиных рук. Особенно меня огорчали мои мягкие, широкие, бесформенные ногти.
Каждый день она встречала и провожала молитвой. Молилась перед иконой с зажженной лампадкой, стоя на коленях, била поклоны, долго шептала молитвы, слов которых я не понимала, но угадывала, что она просила Боженьку о своих сыночках, погибших на войне. Года в три-четыре она научила и меня молитвам «Отче наш» и «Богородица». В школе нам разъяснили, что Бога нет и я очень старалась и бабушке это внушить. Она ласково улыбалась и говорила: «Не повторяй, Ленушка, этих слов – это грех. Бог не только на небушке, он в наших душах и ему тяжело такое слышать, а он – Отец наш».
Прошло почти полвека, прожитых в абсолютном атеизме, но когда меня оглушил страшный диагноз, поставленный мужу, я вышла из онкодипансера и, пока добиралась до дома, все время читала «Отче наш» и «Богородицу», всплывшие из самых дальних уголков памяти, и поняла, как права была бабушка: действительно, Бог – в наших душах. Жаль только, что атеистическое воспитание не дало Вере в Бога проникнуть в глубину души и стать ежечасной и ежеминутной потребностью, как это чувствуют истинно верующие.
Бабушка Уля была умелицей и рукодельницей. Помню, как мы исходили слюной в ожидании, когда она вынет из печи круглые ковриги душистого ржаного хлеба. Её хлеб славился на всю Рощу. Несколько раз я видела, как соседка приносила часть ковриги своего хлеба в обмен на краюху бабушкиного. Бабушкин хлеб долго не черствел. Пишу, и чувствую во рту незабываемый вкус горячего ржаного хлеба с парным молоком! Нашим детям это лакомство, увы, не досталось. Помню, как она вставала очень рано, чтобы истопить печку и поставить «в легкий дух» упариваться вкуснейшие «шти и похлебку», картошку с салом, а изредка и с мясом, «гарбузню» - пшенную молочную кашу с тыквой, пшенный кулеш, овсяную или перловую кашу на молоке. До самого ужина все оставалось теплым и вкусным. А весной ждали праздника с сорока жаворонками из белой муки с глазками из крошечек древесного угля – куда до них всяким чипсам и несквикам!
Бабушкины руки никогда не отдыхали. Каждую весну она осноравливала кросна, на которых ткала полосатые половички. Половички эти сшивались по два полотнища и назывались «дерюга» или «рядно». Это рядно служило подстилкой на печке, простынями и одеялами на кроватях с сенными матрацами . А половики были и повседневные, из более тусклых по цвету лоскутков, и праздничные, яркие, которые устилали отмытый до желтизны дощатый пол и лавки в праздники. Лоскутки, порезанные на узкие ленточки и смотанные по цветам в большие клубки, она собирала целый год. И я ей всегда помогала сшивать их, а позже и разрезать на ленточки. Нити для основы она пряла на прялке из льняной кудели, которую расчесывала специальным большим костяным гребнем. Нитки эти были ровными и прочными.
Я несколько раз пыталась научиться прясть, но почему-то колесо никак не хотело вертеться ровно и в одну сторону - каждый мой нажим на педаль заставлял колесо крутиться то в одну, то в другую сторону и обрывалась нить. Так я и не освоила это ремесло. Долгое время на чердаке хранились две бабушкины прялки, а потом Женин сын Миша разобрал их. Колеса понадобились для каких-то его самоделок.
Бабуля наша нюхала табак. Она заботливо перетирала его, просеивала через мелкое сито, добавляла для аромата нашатырно–анисовые капли. Управившись с каким-нибудь делом, она устраивала себе маленькую передышку, закладывала в ноздри по понюшке табака, вкусно чихала и приговаривала: «Вот и прочистила головушку!» Откуда у неё эта привычка, я не знаю, спросить не догадалась. Никого в деревне, кроме неё, я не видела нюхающим табак. Позже, кажется у Толстого, прочла, что у дворян было модно нюхать табак. Может, она видела в детстве свою «барыню», нюхающей табак и подражала ей? Кто теперь знает?
Был у бабушки Ули заветный сундук под замком. Когда она его открывала, в нос ударял запах махорки, пересыпанной между шерстяными поневами от моли, и всегда хотелось докопаться до дна. Но чаще всего доставалась какая-нибудь вещь и он захлопывался, не давая ничего рассмотреть, кроме лежащей сверху длинной косы толщиной в руку взрослой женщины. На моё любопытное: «Чья это?» - баба Уля ответила: «А моя – у меня волос в молодости был такой густой, что не помещался в кичку – вот и выстригала по несколько прядей, да и сплетала в косу. Ты смотри, свои волосы тоже не бросай где попало – собирай и прячь, а то худо будет!» Спасибо бабушке – волосы она мне подарила отменные. И сейчас в 65 лет они густые и нет необходимости их красить. Но тогда, глядя на её тонкие косички с вплетенными марлевыми ленточками я ей не очень поверила.
Опорожнялся сундук до дна раз в год – в жаркий солнечный день доставалось все добро для просушки. Чего там только не было! Скатанное в рулоны тонкое отбеленное льняное полотно, льняные и «бумажные» (из х/б ниток) скатерти, украшенные кружевами и вышивкой, расшитые рушники, пестрые шерстяные поневы в клеточку, расшитые льняные рубахи и фартуки, пестрые оборы для онуч, рулончики кружев!... И все это сделано её руками! Но главные сокровища – расшитые бисером и лентами головные уборы. Я не запомнила их названия, но дух захватывало от этой красоты. Её скатерти, половички и рушники все ещё хранятся у правнуков, да и у меня есть три полотенца и два половичка, которые напоминают мне о моей любимой бабуле. Пока жила мама Фрося, бабушкин сундук был неприкасаем, а потом однажды приехали в деревню посланцы то ли театра, то ли музея и за гроши купили все бабушкины праздничные наряды, часть рушников и её роскошную косу.
Всю эту красоту бабушка надевала по большим праздникам: на Пасху, на Троицу, на Рождество. На Троицу всю избу украшали березовыми ветками и бабушка с мамой Фросей уходили «в лог - завивать венки и водить карагод (хороводы)». Жалею, что меня туда ни разу не взяли. Теперь это игрище уже нигде не увидеть.
В будни бабушка ходила в темной ситцевой длинной юбке, а зимой в поневе. Кофточки у неё тоже были из темного ситчика в мелкий цветочек, на голове – белый платочек, на ногах лапотки дедушкиного изготовления с льняными онучами. Зимой она носила дубленый длинный приталенный кожушок, валенки и клетчатую шаль. В её последние годы валенки стали её всесезонной обувью.
Знала бабушка Уля разные заговоры. Когда маленькая Татьяна закатывалась криком, бабуля что-то шептала на воду, переливала её из стакана в стакан несколько раз через дверную ручку, а потом умывала этой водой и давала выпить несколько глотков – и ребенок затихал и засыпал.
Где-то в 4-5-м классе у меня на среднем пальце правой руки выросла бородавка, которая меня очень расстраивала и я пыталась вывести её и ляписом, и уксусной эссенцией, но безрезультатно. Наконец, бабушка взялась за дело. Она выдернула у меня длинный волос, обвязала им бородавку, что-то пришептывая, а потом, продолжая шептать, завязывала и завязывала узлы на всю длину волоса. Затем сняла его, отдала мне. И я, как научила меня бабушка перед «лечением», что есть духу помчалась в сарай, ни на что не оглядываясь и ни с кем не разговаривая, положила этот волос под порог и засыпала его землей. После этого несколько дней ожидала чудесного избавления от бородавки. Но оно не наступило. Я решила, что и это средство не помогло. Но месяца через три я обнаружила, что бородавки нет, а на её месте еле заметный рубчик. Он и сейчас еще виден, если очень тщательно присмотреться.
А однажды она спасла Петрову бабушку Машу, которую укусила в лесу змея. Бабушка Уля тоже шептала что-то на воду и на след укуса – и бабушка Маша выздоровела.
Ни мама, ни кто-нибудь из нас так и не удосужились спросить, как она это делает.
А теперь спрашивать некого…
По вечерам, когда вся домашняя работа сделана, скотина и огород обихожены, наступало время легкой работы и рассказов. Бабушка садилась прясть или сматывать в клубочки лоскутки и рассказывала что-нибудь интересное. Часто быль в её рассказах смешивалась со сказками. Она не однажды рассказывала, что в молодости видела на ракитах, что стоят над речкой Госомкой, живых русалок, что у них в деревне жил колдун, который умел оборачиваться то огненным колесом, преследовавшим насоливших ему парней, то филином, прилетавшим в дом к своему обидчику и нагонявшим страх на всех домочадцев, а то и вовсе волком.
Мы любили спать с бабушкой. Она рассказывала длинные - предлинные сказки, собирая несколько сказок в одну. Если же уставала и хотела нас побыстрее усыпить, то рассказывала самую «страшную»:
Как пошёл наш козёл да по ельничку,
Да по частому березничку,
А навстречу козлу бежит заинька,
Бежит серенький.
- Ах, зверь ты зверина,
Ты скажи-ка своё имя!
Ты не смерть ли моя,
Ты не съешь ли меня?
-Я не смерть твоя, я н е съем тебя.
Уж я заинька, уж я серенький,
Уж я по лесу скачу, сладку травушку щиплю
Как пошел наш козел да по ельничку,
Да по частому березничку,
А навстречу козлу бежит лисонька,
Бежит рыжая.
- Ах, зверь ты зверина,
Ты скажи-ка своё имя!
Ты не смерть ли моя,
Ты не съешь ли меня?
- Я не смерть твоя, я не съем тебя.
Уж я лисонька, уж я рыжая,
Уж я по лесу хожу,
Мышек, пташечек ловлю.
Как пошел наш козел да по ельничку,
Да по частому березничку,
А навстречу козлу бежит волк!
- Ах, зверь ты зверина,
Ты скажи-ка своё имя!
Ты не смерть ли моя,
Ты не съешь ли меня?
- Уж я смерть твоя,
Уж я съем тебя!
Ам! – и съел козлика!
Спите, а то и за вами придет волк!» Мы от страха забивались с головой под одеяло и покрепче прижимались к бабуле. А она обнимала нас и успокаивала: «Спите, спите, никому вас не отдам!»
Однажды я попросила её рассказать, кто такие немцы и фашисты и почему у них растут рога. К тому времени я уже умела читать и в книгах старших сестер своих подружек увидела рисунок рыцаря в рогатом шлеме. Бабушка только проговорила: «Да нет, с виду обыкновенные люди, никаких рогов у них не было, но на самом деле звери»,- и зарыдала в голос. Я уже знала, что немцы убили на войне двух её сыновей, братьев моей мамы дядю Мишу и дядю Ваню. Бабушка часто пугала нас, вдруг начиная плакать и причитать, оплакивая своих родненьких сыночков. Мы не понимали причины этого горького плача. А была она самая страшная – горе матери, оплакивающей своих погибших детей.
В последние годы она жила у нас, помогая маме растить нас троих. Теперь-то я понимаю, как ей невыносимо трудно было покинуть все, чем жила и к чему привыкла, как она тосковала по своей деревне и по своему привычному окружению и укладу жизни, а тогда удивлялась, что она истопит печь, ложится в валенках в постель и долго-долго тихо плачет. Видимо, так же тосковала о ней её сестра – бабушка Саша из Бетова. Если летом бабушка Уля жила у нас, её обязательно навещала бабушка Саша. Добираться из Бетова было трудно, но это её не останавливало. Она оставляла свое многочисленное семейство и с узелочком за плечами, с палочкой появлялась на пороге нашего дома с одним и тем же приветствием: « Ох, нянюшка, как же я соскучилась!» Они обнимались, целовались и не могли наговориться друг с другом.
На нашей улице у бабушки была только одна собеседница и ровесница – бабушка Алика, по уличному прозвищу Хырик,- бабушка Наташа. С ней они вместе нюхали табак, делились друг с другом нашатырно - анисовыми каплями и табаком, вели долгие беседы о том, как жили до колхозов, единолично. Только сейчас, когда я стала терять одну подругу за другой, я стала понимать, как это страшно – не иметь собеседника, которому дороги твои воспоминания, у кого общее с тобой прошлое…
А когда к нам приходили наши подружки, мы устраивали не только тихие, но и шумные игры с беготней. Стаскивали на пол одеяло вместо мата и делали на нем «мостики» и стойки, «коробочки» и кувырки, яростно споря, у кого получается лучше. Она никогда ничего нам не запрещала и никогда не ругала, если что-то вдруг случайно проливалось или разбивалось. Поэтому у нас часто собирались девочки с нашей улицы, мои и Людины ровесницы, да и на 2-3 года старше меня. Потому что ни в одном доме не было такой неограниченной вседозволенности. Мы целыми днями были дома только с бабушкой, мама работала от темна до темна. А бабушка разрешала играть в любые игры.
Голос она никогда не повышала, хотя была тугоуха – правое ухо слышало плоховато, а левое совсем не слышало после того, как она однажды пыталась вытащить своего тогда еще неженатого сына Мишу из драки, а он, в азарте драки не поняв, кто перед ним, ударил её в ухо со всего размаха. Она рассказывала это без всякой обиды, но, заплакав, всегда повторяла: «Пусть бы я совсем оглохла, только бы он был жив».
Всплывает одно воспоминание. Маме удалось закупить уголь. Приехала бабушка, которая всю жизнь топила печь только соломой, дровами и торфом. Мама растопила плиту и ушла на работу. Бабушка увидела, что угли подернулись золой и, чтобы не выпускать тепло, задвинула вьюшку. Не знаю, какая добрая сила привела к нам тетю Шуру Мотылеву. Она вошла в угар и немедленно вытащила всех нас на улицу. Идти ни мы трое, ни бабушка уже не могли. Думаю, что, если бы не тетя Шура, жить нам оставалось считанные минуты.
За все свое детство я не слышала от бабушки ни одного бранного слова ни в чей адрес.
Самым страшным её ругательством было : «Ахти – мне! Что ж ты чередишь!»
Умерла бабушка в августе 1963 года, после инсульта, пролежав несколько месяцев без движения. Не знаю, почему я не попала на её похороны. И до сих пор я её помню только живой.