«Лезвие бритвы» Сомерсета Моэма я впервые прочла более десяти лет назад, и это была любовь с первого прочтения. Книга привлекла своей непохожестью на все, что я читала прежде – это было мое первое знакомство с Западным миром (события романа разворачиваются в Европе и США) между двумя Мировыми войнами, как он описывается в художественной литературе. Очаровывала атмосфера романа, некая созерцательность настроения, обширный жизненный опыт писателя, широта его взглядов – даже при тогдашнем незнакомстве с биографией С. Моэма это считывалось. Кроме того, я всегда была чувствительна к тому, что называется «внутренним светом» в людях, и не осталась равнодушна к главному герою. Но в то же время, роман в литературном отношении показался мне несовершенным – затянутым, изобилующим случайными, лишними эпизодами, временами повторяющим сам себя. Мне не казались тогда оправданными постоянные «возвращения» читателя к «тому, что случилось с Ларри на войне», а глава, посвященная его духовно-философским исканиям в Индии, отчего-то глубоко разочаровала. (Возможно, в силу отсутствия интереса к Востоку у меня самой.)
Чистая случайность побудила меня вернуться к роману теперь, и произошла неожиданная для меня перемена в его восприятии. Я почувствовала, как то, что некогда было только интересным, теперь становится личным, «своим», а все, что прошло когда-то мимо, обретает теперь для меня сокровенный смысл; как отзывается в душе каждое написанное слово.
Как я понимаю теперь, Ларри стоит в одном ряду с героями Э. Хемингуэя и Э. М. Ремарка, с тем самым поколением «рассерженных молодых людей», для которых полученная в ранней юности глубочайшая военная травма определила всю их дальнейшую жизнь. Тема Первой Мировой войны красной нитью проходит через весь роман. На войне друг Ларри погиб, спасая ему жизнь, и Моэм снова и снова возвращается к этому эпизоду, а также касается и собственных тяжелых переживаний послевоенного времени, вводит в сюжет будто бы случайных людей, у которых с фронта не вернулись близкие. Насколько необязательными все эти повторяющиеся упоминания могут показаться в сюжетном отношении, настолько глубоко они обусловлены внутренне.
Один из таких эпизодов – это когда Ларри говорит мистеру Моэму, что при виде мертвого друга ему стало «стыдно». Мистера Моэма очень удивляют эти чувства Ларри – сам он при виде мертвых людей испытывал совсем иное… Мы не знаем, искренен ли Моэм в своей реакции или же играет с читателем в некую литературную игру, пытаясь возбудить его интерес, но в силу собственного исторического опыта из них двоих понимаем именно Ларри безусловно. Мы ведь выросли на этом:
Я кругом и навечно виноват перед теми,
С кем сегодня встречаться я почел бы за честь.
И хотя мы живыми до конца долетели,
Жжет нас память и мучает совесть - у кого? У кого она есть.
Кто-то скупо и четко отсчитал нам часы
Нашей жизни короткой, как бетон полосы.
И на ней - кто разбился, кто - взлетел навсегда...
Ну а я приземлился - вот какая беда.
(В. Высоцкий «Песня о погибшем летчике».)
Причем в случае с Лоренсом Даррелом (таково полное имя героя) «до конца долетели», «бетон полосы», «приземлиться» - даже не метафоры. Он действительно был военным летчиком, до войны был влюблен в авиацию и бежал на фронт прямо со школьной скамьи, добавив себе возраст.
Складывается впечатление, что однажды, совсем еще мальчишкой, увидев ад на земле, Ларри никогда уже больше не смог воспринимать обычную благополучную жизнь как, собственно, жизнь - она ему казалась лишь неким суррогатом. Его тянуло прочь из высшего общества – от людей солидных, респектабельных и полагающих зарабатывание денег и сохранение социального статуса главной жизненной целью. Он стремился к тем, кто в настоящий момент был в беде и нуждался в поддержке; лишь помогая этим людям или хотя бы пытаясь помочь, герой Моэма мог себя чувствовать по-настоящему живым. Пусть ненадолго, но Ларри сближался именно с такими людьми – Сюзанна, однажды оказавшаяся с дочкой практически на улице без средств к существованию, Софи, которая, потеряв в автокатастрофе мужа и дочь, была совершенно сломлена и дошла до тяжелого алкоголизма. Да и в жизни Изабеллы и Грея он заново появляется в трудный для них период - именно тогда, когда нужен (методом внушения, усвоенным им в Индии, Ларри излечивает от постоянных мигреней Грея), и уходит своевременно, когда все для них возвращается на круги своя, и продолжается тот образ жизни, которому он всегда был не сопричастен. Конечно же, это некий перекос, крайность в восприятии мира… Но, с другой стороны, и в так называемую «золотую середину» я никогда не верила, это понятие казалось мне по-настоящему лишенным сути; не считаю, что она существует или хотя бы должна существовать.
Только ли война определила столь необычный выбор героя – скитания, напряженные духовные искания где-то вдали от родины, от людей, которых он знал с детства, которых когда-то любил и которые ведь его тоже любили? Думаю, не только: определенное изначальное личностное своеобразие тоже сыграло свою роль. Ларри вырос без семьи: родители его погибли, когда он был еще ребенком, его воспитал университетский товарищ отца – старый холостяк, который никак не мог или же не хотел препятствовать его рано проявившейся независимости. Который, к тому же, был не без чудачеств – изобретал новые запчасти для аэропланов, которые никто не хотел покупать.… Выражаясь по-житейски, «было в кого пойти», и в то же время, кто может знать, как сложилась бы жизнь Ларри после войны, если бы его окружали другие люди – люди иного круга? Может быть, он бы и стал авиатором в мирное время или же автомехаником (приблизительно так он представлял себя до войны): летал или работал бы с утра до вечера в гараже, а в свободное время – читал и увлекался бы тем, что называют в нашей стране «кухонной философией». (Имеет ли этот феномен и в Америке свое название мне, увы, неизвестно). Но подобный вариант никак не рассматривался в том общественном кругу, к которому герой Моэма по рождению и волей обстоятельств принадлежал; оттого-то в его ситуации стремление «быть собой» и потребовало радикальных решений.
К избранной крайности в выборе жизненного пути Ларри подтолкнули иные крайности - те, которые он видел в жизни окружавших его людей из высшего общества. И все его поступки «необыкновенного человека», если вглядеться, вовсе не представляются странными и, как следствие, малодоступными пониманию – напротив, чувствуешь «пронзающее» понимание, осознание, что иначе будто бы и не могло быть. Изабелла и ее окружение привыкли не только к достатку, но к роскоши; что же удивительного, что человеку, который единственный из них из всех заглянул в глаза смерти, это благополучие напоказ представилось не более чем «узорным покровом» – чем-то, не имеющим никакого отношения к действительной жизни и только заслоняющим ее от этих людей. Полагаю, если бы Ларри в том или ином контексте мог искренне ответить на вопрос, что мешает ему «быть как все», то есть, пойти работать в контору Генри Мэтьюрина, он бы ответил, что ему «стыдно». В то же время, именно он так сказать бы не мог; от природы скромный и замкнутый, Ларри был не из тех людей, которые испытывают потребность бросать кому-то вызов, тем более, считают себя вправе судить других. В XX веке было предостаточно людей, посвятивших всю свою жизнь социальной борьбе; герой Моэма не принадлежал, да и не мог принадлежать к ним: он шел своим одиноким путем, искал выхода из собственных тупиков, обращаясь к философии, религии, мистицизму, стремясь отыскать опору, прежде всего, в себе самом.
При всем при этом: глубоком идеализме, стремлении помогать людям, истинном, а не показном, пренебрежении ко всему материальному - в герое нет пафоса, на нем не лежит отпечатка некоей недостижимой идеальности, неправдоподобной или же раздражающей. Проходить мимо чужой беды ему не позволяет не сверхдоброта – странная и необъяснимая, неведомо как и откуда возникшая в человеке – но потребность выбраться из своего личного омута, избыть собственную тяжелую травму. Сегодня мы знаем, что волонтеры – это не благодетели, стоящие на недостижимой нравственной высоте, но люди, пытающиеся, бескорыстно помогая кому бы то ни было, преодолеть собственные комплексы, восстановить душевное равновесие. Мне довелось ознакомиться с самыми разными отзывами на произведение, подчас весьма необычными, тонко подмечающими нечто, на первый взгляд, неожиданное. Оказалось, что некоторые читатели в самом том, как видит Ларри причину необходимости сострадания к ближнему, усматривают основания для спора, недоумения, даже осуждения. Настороженность некоторых читателей вызывает его утверждение о том, что любить людей следует «пусть не ради них самих, но ради частички Абсолюта, заложенной в них». А, по-моему, оно, во всяком случае, трезво: любить (в обычном понимании этого слова) человек способен лишь очень немногих, самых близких ему людей – так уж он устроен, но это не оправдывает безучастия и черствости по отношению ко всем остальным.
Ларри совершенно естествен, и недостатки его очевидны – впрочем, они предстают продолжением его достоинств. Так ли мы в обычной жизни любим людей, имеющих привычку внезапно появляться и так же внезапно исчезать, быть скрытными, все время будто бы «ускользать» от нас? Напротив, мы часто раздражаемся такими людьми, хотя некоторых из них можем и любить за другие их качества. Их внутреннюю свободу, независимость их поведения мы нередко принимаем за эгоизм, досадуем на их нежелание чем-либо для кого-либо жертвовать (так оно подчас представляется со стороны). Или же можем несколько завидовать и злиться, чувствуя, что другой человек смог обрести внутри себя нечто такое, что нам недоступно.
Так что же смог обрести Ларри, проведя много лет в скитаниях, изнуряя себя то умственным, то, напротив, грубым физическим трудом, в монастырских обителях Европы и в ученичестве у индийских йогов? И обрел ли он что-нибудь в итоге? Почему-то именно та часть романа, что посвящает читателя в сущность духовного поиска Ларри, когда-то показалась мне не более чем набором штампов, рассчитанных на то, чтобы через восточную экзотику вернее пробудить зрительский интерес. Теперь же каждое его слово «оживает» для меня, за каждым «затертым», как мне казалось когда-то, философским термином, открывается подлинно пережитое, выстраданное. Через несколько лет после первого прочтения книги я сама прошла через тот богоборческий бунт, который в более юном возрасте пережил Ларри, и смогла его по-настоящему понять. Я увидела, как сама идея существования христианского Бога – того, который вправе внимать или не внимать нашим молитвам, и без воли которого с головы человека не упадет ни одного волоска, – может восприниматься некоторыми людьми как вызов то человеческой гордости, то самому здравому смыслу. Мистер Моэм иронизирует над тем, как может «чисто умозрительная концепция» заменить «живого Бога», дать утешение страждущему человечеству. Я же понимаю Ларри в том, как именно «умозрительная» концепция смогла примирить его с реальностью. В дзен-буддизме «вселенная не имеет ни начала, ни конца, но снова и снова переходит от роста к равновесию, от равновесия к упадку и т. д.», а «назначение всего сущего в том, чтобы служить стадией для наказания или награды за деяния прошлых существований души». И это дало герою, который не мог примириться с деяниями живого Бога, кажущимися ему произвольными, то объяснение существования зла, которое удовлетворяло его разум («когда Абсолют проявил себя, сотворив видимый мир, зло оказалось неразрывно связано с добром»).
Очевидно, та же самая философия не оказала бы на него такого глубокого и целительного воздействия, будь она почерпнута из книг. Сыграла большую роль атмосфера Индии, общение с учителями, собственное внутреннее состояние – предощущение глубочайшей внутренней перемены, которая должна вот-вот совершиться, но которое человек сам в себе поддерживает не без сознательного усилия. И здесь легко заподозрить Ларри в страсти к острым «духовным» ощущениям, в некоей зависимости от разного рода «трансов» и «озарений»; и в том, что то, что приходит за ними – или не приходит – для него в конечном итоге не так уж и важно. Скептически настроенный мистер Моэм на мгновение дает намек и на такую возможность («чем вы можете доказать, что это было именно озарение?»), но все же в целом Ларри предстает перед читателем человеком, который более всего верит в познание, в разум.
Решившись спустя годы интерпретировать эту историю не слепо идя по тексту и изо всех сил пытаясь свести воедино упомянутые в романе философские термины, а интуитивно, обратившись к себе самой, я, как мне кажется, поняла, к чему в итоге привели Ларри его поиски. Сам он говорит о том, что нашел Бога внутри себя («Бог либо внутри меня, либо нигде») и пришел к душевному покою. Мне же по всему его поведению, по его спокойствию и выдержанности, по его отношению к людям (мудрому, где-то снисходительному, но при этом лишенному всякого высокомерия), наконец, по тому, как он принял новый удар судьбы (гибель Софи) стало очевидно: перед нами человек, который овладел самим собою, научился собой управлять. Преодолевать свой внутренний бунт, управлять своим возмущением (жестокостью, несправедливостью), гневом, даже своим горем, не давая им сжигать себя, самого себя удерживая от падения в бездны, которые разверзаются перед тобой. Через несколько часов после того, как Софи находят убитой, Ларри выглядит глубоко подавленным, но спокойным и даже способен недолго говорить с мистером Моэмом на отвлеченные темы. Мне доводилось видеть людей, сохраняющих подобную отрешенность в горе; она не понята большинством окружающих. Между тем умение владеть собой (в глубоком понимании этого выражения)необходимо человеку не только в страдании, оно имеет и иное, обыденное измерение – и выражается в отсутствии преувеличенной зависимости от быта, в «отрешенности от суеты».
Гибель Софи становится последним событием в романе, в целом не богатом на события. И повествование о жизни Ларри писатель обрывает будто бы на полуслове – отчасти верный изначально избранной стилистике псевдореальной истории, отчасти, должно быть, потому что его герой, в строгом смысле вымышленный, имеет реальный прототип. В определенный момент Лоренс Даррел исчезает из поля зрения мистера Моэма, и ему остаются лишь более или менее вероятные предположения о дальнейшей судьбе человека, выбравшего столь необычный, трудный и одинокий путь; этими предположениями он и делится с читателем на последних страницах … Я же поделюсь своим: где бы ни был Ларри в дальнейшем, в свой трудный век в период между двумя Мировыми войнами он будет там, где более всего нужен. Там, где он может что-то сделать для людей - «пусть не ради них самих, но ради частички Абсолюта, заложенной в них».