Мне на самом деле много чего не нравилось. Мне не нравилась несправедливость, мне не нравились насекомые. Я боялась – и заведомо не любила - огня, злых людей и змей. И ящериц я не любила. И час дня тоже не любила – ни то ни се, дурацкое время. И шпинат.
Но больше всех мне не нравился Веня.
Веня, Веничка, Вениамин раздражал меня больше, чем всякие комары, огонь и несправедливость вместе взятые. И умноженные на три. А то и на пять. Не то чтобы Веничка что-то для этого делал – он, как и я, шатался от нечего делать по улицам, понимал что-то в лингвистике, чего не понимала я, и всегда, когда видел красивое небо, запрокидывал курчавую голову:
- Смотрите, какое небо красивое!
И все смотрели. А я бесилась – бесилась жутко, потому что это была моя прерогатива: замечать красивое небо. Первой замечать. Лиловое, как копирка, матовое – такое всегда было в холода. На нем огни квартир казались очень теплыми, мягкими и славными. Но в тепло почему-то не хотелось. А в мае поздними вечерами небо было ярко-голубое, хоть жмурься. Некрасивым небо было только днем – безоблачное и бледное, как выцветшая бумага.
Но что-то мне подсказывало, что не поделили мы с Веней не небо.
Сказать честнее – я не поделила. Веничка обращался со мной довольно дружелюбно, и вежливо, но лучше бы он меня ненавидел. Так бы мы были на равных. А пока я, как маленький Кутузов, собиралась победить – в неравном! – бою Наполеона, который и не подозревал, кто он есть на самом деле.
Вечер июня был особенно мил. Вы знаете, как тепло и уютно может обнимать июньский вечер? Он одергивает свою фиолетовую футболку, поправляет феньки на запястье, хитро смотрит, и – будто ухает куда-то – бросается на вас, раскинув красивые тонкие руки. От Июньского вечера пахнет сиренью и черемухой, он дышит теплом и щекочет светлыми длинными волосами. У него круглые солнечные очки и Битлы в наушниках. Если посмотреть в линзы очков, можно увидеть себя. Я посмотрела – и увидела Веню, который показывал куда-то вверх:
- Смотрите, какое небо красивое!
Все сразу же вскинули головы. Небо было цвета фуксии. Это было ч е р т о в с к и красивое небо цвета фуксии, с рыжими разводами и облаками, которые может и были белыми, но вымазались в этой рыжине. Стоило огромных усилий опустить голову. Опустить голову, вдохнуть сладкого воздуха, мысленно прикрикнуть на стучащее у левого нагрудного и сказать:
- Нет.
На меня удивленно посмотрели. Как на дуру, которая оспаривает очевидные вещи. Тем усугублялось положение, потому что сейчас я была дурой, которая оспаривает очевидные вещи.
***
Есть во мне черты, которые я когда-то откапывала в себе и бережно хранила. Я любила искать что-то красивое в обычном и не очень. Всегда – всегда, слышите? – находила что-то красивое. Но – кроме того – я всегда влюбляюсь почти во всех и все.
Я влюбляюсь в города - в Сочи определенно влюблена страстно. В Курск - как во что-то очень родное и исконно русское: это место такой Русью дышит, что где-то внутри начинает нестерпимо и приятно ныть. В Екатеринбург - заочно. В Прагу - боже мой, знали бы вы, как сильно влюблена я в Прагу: в эти громыхающие красные трамваи, в это неуютное метро, в эти мощеные дороги.
Но знали бы вы, с какой безбашенностью я влюбляюсь в людей. У меня действительно почти что сносит голову - я смотрю на них на всех: на случайно встреченную девушку в метро, на уличного музыканта, на невероятно талантливого поэта, с которым мы перебросились парой фраз. С бешеными горящими глазами смотрю. И внутри у меня все клокочет, все гремит, как те трамваи, и меня почти что трясет. Людей, в которых я влюблена, в десятки раз больше, чем городов. В сотни раз больше, и как же мне радостно от того, что они ходят по земле, такие потрясающие, что мы прикоснулись друг к другу - рукой, взглядом, голосом.
Я в слова влюбляюсь. Я влюбляюсь в погоду, я влюбляюсь в дома и станции метро. Я влюбляюсь в памятники. Если посчитать всех тех, в кого я влюблена, и все то, во что - выйдет совершенно неправдоподобное число.
Но появилось одно исключение.
И тем страннее была та дрожь, в которую бросало меня, как только я видела Веню. Я презирала его, всем сердцем беспричинно презирала, и от этого становилось страшно неприятно.
***
Веничка был похож на тонкого оленя. Веничка вкидывал широкие, как колосья, брови, когда удивлялся. Когда Веня молчал, мне казалось, что он играет. Что он играет – черт знает зачем – на публику, что все вокруг сейчас – это сцена, и только Веничка знает, что он – актер. Профессиональный, заслуженный и талантливый. А все вокруг – дураки и дилетанты, которые не подозревают даже, что стоят на сцене.
Но стоило ему заговорить – и ощущение пропадало. Оставалось чувство, что Веня знает все. Он знает, что это моя прерогатива: видеть красивое небо, он знает перечень всех тех, кого я влюблена и все то, во что. Он держит у себя в голове это неправдоподобное число минус один (Веня). И когда звучал его улыбающийся голос, я слышала его насмешливым.
Веня насмехался над моим числом, над тем, что я – дилетант, и что он видит небо раньше меня.
Веня меня раздражал.
***
- А что ты любишь? – спросил он у меня ни с того ни с сего.
Господи, подумала я, зачем ты вообще заговорил.
- Москву. И небо. Красивое, вечернее. И чай. И черемуху. И когда чемодан по плиткам стучит.
- Я сирень люблю, - задумчиво протянул Веничка, стуча тонкими, почти прозрачными пальцами по столу. Как пианист. – И вокзалы люблю. И станции метро, и аэропорты. Еще осеннее море.
Веничка помолчал, нахмурив лоб и сминая воротник футболки:
- Котов еще люблю.
К горлу подкатило что-то жгучее и неприятное. Я снова вдохнула воздух, цыкнула на бьющееся у левого нагрудного, изо всех сил сдерживая ревность к своему. Это было мое – я это любила, я это люблю, все перечисленное. Зачем-то сняв резинку с запястья, импульсивно, как будто выплюнув, сказала:
- Я тоже.
***
Когда мы собирались все вместе, то по домам расходились одной стайкой. Молодая и щебечущая, с лихорадочно блестящими глазами, она занимала всю дорогу. Но со временем каждый сворачивал с дороги во дворы – к дому. На финишной оставались я, Веничка, и лохматый Лось в растянутой футболке. На перекрестке каждый расходился по разным сторонам, как в доброй сказке. Правда, обычно на перепутье герои оказываются в начале, но меня такой расклад тоже устраивал.
В тот день Лось не пришел. И остались только я и Веничка. До перекрестка оставалось семь минут ходьбы, и если бы у меня была шерсть, она бы встала дыбом.
Неподалеку, прислонившись к стене какой-то многоэтажки, сидел
мужчина с баяном. Он сидел на полом черном ящике, и когда стучал по нему левой ногой, ящик гремел очень громко и четко. Вкупе с баяном ящик звучал очень хорошо. Мужчина запел громко и звучно. Некоторые слова терялись в песне – расплывались в мелодии, разбивались о ритм и заглушались стуком полого ящика, но красивый голос водой заливался в пробоины дикции, и все как-то сглаживалось.
Веничка вдруг сказал:
- Я всегда хотел быть музыкантом. Я хотел петь или играть на гитаре, или еще на чем, но в музыкалку меня не отдали. И, когда я смотрю на людей, которые умеют петь…
Он говорил все это, глядя куда-то вперед. На самом деле, это была м о я мечта. Всю свою жизнь мне хотелось ну хоть немножечко разбираться в музыке, знать ноты и не стыдиться петь при знающих людях. Но Веничка говорил это так искренне, так честно, что я опешила. Он будто взял душу, протянул ее, трепыхающуюся в пригоршне – на, держи. Мне ничего не оставалось, как эту самую душу принять. Только она мне была не нужна.
Меня очень разозлили веничкины откровения, но я чувствовала: сейчас это не моя мечта. Это мечта Вени. Или одна мечта на двоих, просто так совпало.
- … мне кажется, что на их месте могла бы быть я.
Глаза смотрели куда-то вдаль, но ничего не видели.
Веня развернул ко мне свое лицо, вскинул широкие брови и удивленно улыбнулся.
Стало тошно. Как будто взяла, и свою душу тоже вывернула. В ответ. Выдала тайну детства, потрепыхала душу на ветру, и теперь она, остывшая, никак не может согреться. И ладно бы меня заставили!.. И ладно бы кому-нибудь!.. Сама! Веничке!
Через минуту я перебегала дорогу. Через два дня Веня уехал из нашего города.
Вспоминая о Веничке, я начинаю понимать истоки моей нелюбви. Абсолютно все его мысли, манеры, жесты совпадали с моими. Веня тоже любил сирень, Москву и котов, и так же по-птичьи наклонял голову. И если мне скажут, что, когда я молчу, то похожа на актрису, я поверю.
В Веничке я видела себя. И если нужно возлюбить ближнего своего, то можно ли, если ближний – это ты? Если у этого ближнего такие же жесты, интонации и кудри на голове?
Я люблю людей. Я сумею полюбить себя – в другом? Я умею – любить себя в другом?
Нужно ли – любить себя в другом?
Мой вопрос повис в сладком вечернем воздухе. Июнь блеснул очками. Я заглянула в линзы, делая про себя ставки: увижу ли я там Веничку, указывающего куда-то вверх, или себя.
В пустом отражении висела тонкая полоска розового безоблачного неба.