— Послушай, — говорит человек. — Жизненная ситуация, ё-моё.
У человека красное лицо, как у тяжело пьющего грузчика, но он подозрительно хорошо одет. Как я ни стараюсь, у меня не получается ему верить.
Человек пробует выпить кофе, но рука у него дрожит, и кофе проливается на подбородок, на дорогую рубашку, галстук. Он не обращает внимания и начинает:
— Я жил хорошо до шестого класса. Многие живут хорошо, ё-моё, до конца школы, да? А некоторые — всю жизнь. Вот ты, к примеру, — он через стол показал на меня пальцем левой руки, — всю жизнь?
Я не хочу отвечать на его дурацкие вопросы. Через плохо закрытую дверь кухни я вижу, как взопревшая официантка выдавливает губами пенистую слюну в чей-то кофе. Мне всё равно, я эту бурду пить не собираюсь.
— Ну, так… — человек собирается с мыслями. — Нормально учился, ё-моё, как все. На уроках сидел, на переменах собирал окурки. Ранец был у меня из кирзы — жёсткой, как пластинка. Мать моя, женщина добрая и деловая, пихала в ранец бутерброд, обворачивала рабочими тетрадями, чтобы не застыл на морозе. Я обнимал и целовал её в тёплую щёку, а она приговаривала: «Ах ты мой лизун»… Как в воду глядела, ё-моё. А потом умерла. От чего, почему — ни черта… Потом уже вспомнил, какая она в последнее время была нетерпеливая: давай, говорит, женись, а у меня ещё и паспорта нету, ё-моё… Поначалу я даже как-то не осознал, что её нет. Просто стал сам готовить и прибираться, а отец вышел на дачу… Ну, перебрался на пенсию. Он всё что-то копал, копал, а потом оказалось, могилу. Он выкопал её огородным совком, лёг в неё и околел. Когда его нашли, меня привезли к могиле, а он лежит там, ё-моё, в парадном своём фраке, подложив руки под голову (только так мог заснуть). Меня стали что-то спрашивать и плакать, а я не мог пошевелиться, ё-моё, как паралитик. Один майор дал мне выпить, я выпил стакан, а потом достал из сейфа бутылку и вылизал её всю. Майору я влепил оплеуху, потому что он пытался меня поцеловать… Но дело замяли, а меня замяли в интернат.
Мне хочется заткнуть рот человеку с красным лицом (которое, кстати, начало уже синеть), плеснуть в него свой кофе. Но тот и без того весь мокрый, и моё вмешательство уже ничего не изменит.
— В интернате в первый же день я украл бутылку пива у трудовика, он поймал меня и сказал: «Две висишь», — я пошёл и украл в другом месте. И никогда больше не воровал у своих. В интернате жизнь моя оприячивалась тем, что каждую пятницу мне приходил ящик дорогого коньяку без трёх бутылок, которые брали физик и завхоз. Когда я узнал, ё-моё, кто мне это присылал, было уже поздно. Это был мой дальний родственник Мухаммед из Баку, а счёт за коньяк был, естественно ё-моё, равен стоимости родительской квартиры. Рубль в рубль! Тут же мне регистрацию отменили, то есть, считай, отменили паспорт. Выдали мне только синие отцовские трико и гирю шестнадцати килограмм. Я обратно в интернат — не берут, я в ночлежку — полная. И я остался на своей улице, по которой ходил когда-то с ранцем. Теперь я ходил по ней с гирей, и хотя огорчать меня никто не стремился, к себе тоже никто не зазывал. В кинотеатр меня с гирей не пускали, а участковый вечно хотел меня посадить, но так статью и не вспомнил. Никто меня не любил, ё-моё, а теперь мною гордится Всевышний!
От неожиданности я, кажется, вздрогнул. Или от стыда. Но человек снова ничего не заметил, отвернув своё красное лицо и снова пытаясь пить из дрожащего стаканчика. Таким образом он окончательно гробит дорогую рубашку и ещё более дорогой галстук. Ткань, не привыкшая к такому отношению, идёт волной.
Замечаю, что правая его рука держит кейс и не выпускает ни на секунду. «Что в чемодане?..» — хочу спросить у человека, но тот говорит сам:
— Как только уберу руку — взрыв, и вся эта площадь вознесётся, ё-моё… к небесам.
Я уточняю, есть ли способ этого избежать, и он отвечает:
— Стань другом Аллаха.
«Ё-моё?» — спрашиваю я и встаю уходить, а сам думаю: «Вот до чего дошло-то!» — но человек хватает меня левой рукой, красной и тяжёлой, как якорь. Брызги из его опрокинутого стакана достигают детей с мороженым за соседним пластмассовым столом.
По красному лицу человека текут слёзы.
«Слёзы? Зачем слёзы? Это слишком…» — успеваю подумать я и прихожу в сознание.
Солнце переместилось, я оказался под прямыми лучами, где и задремал. За соседним столиком девочка всхлипывает, трёт глаз и болтает ногой. Видимо, только что она плакала, но теперь ест мороженое.
Через площадь неуверенной походкой удаляется человек в дорогом костюме с кейсом. Он не оборачивается, и я не вижу его лица. Подзываю официантку.
— Девушка, — говорю ей, — перестаньте плевать куда попало. Это отвратительно. И от этого рано стареют.
Она на секунду покраснела, а потом хлопнула со всей силы по столу ладонью. Мой пластиковый стаканчик подпрыгнул и свалился на бок. Кофе стал растекаться по столу и нащупал мятую бумажку со счётом за два кофе.