Ленивцев Вениамин Степанович (1939 — 2015 г) — мелиоратор. Не заслуженный. Просто человек-призвание. Человек-сушилка пространств.
Север — край болот. А этот человек родился в прикаспийских степях на солончаках в нижнем течении Волги. Там же с детства ему приходила мысль нарыть маленьких каналов и запустить Волгу в штук 50 маленьких волг, которые украсят землю. Его друзья — дети как дети. Рыли землю в поисках оружия и взрывчатки, которой осталось после войны, хоть ж...ой ешь. Жопы и отрывало. Отрывало головы, руки, выбивало глаза... Веньке не выбило. Он канавки рыл. Он уровень грунтов и качество грунтов понял раньше, чем рыл могилы своим друзьям — жертвам войны с датами на памятниках — от 1944 до 1959... даты, может, и дальше бы увеличивались, но Веня поступил в Ямпольский Ямокопательный институт на специальность «Семь футов под килем» и навсегда уехал из своего поселка , что был недалеко от Сталинграда, как раз во время его учебы, в 1961 году, переименовали в Волгоград.
Ещё в институте среди студентов и преподавателей «гуляла философия», что Север России можно увеличить по факту в двое, если осушить болота. «А уж сколько будет побочного энергоемкого торфа и побочных эффектов — тут даже Бог не догадывается...» - фантазировали студенты поколения, которое было уверено, что «и на Марсе будут яблоки цвести». Эту песню Вано Мурадели на стихи Евгения Долматовского пели ещё двадцать лет, пока не поняли, что с болотами на Севере России всё не так просто... В 80-х годах ХХ века ушли болота — ушла вода. Ушла вода — ушла рыба и дичь, ушли определенные породы деревьев, ускорились ветры... Ускорились ветры — иначе задышала Арктика. А потом иногда переставала дышать вовсе, и пол Севера парилось в духоте и пожарах торфяников. Земель для сельского хозяйства больше не стало, а вот обиды и проклятий со стороны следующего поколения звучали всё чаще.
Но к тому времени Вениамин Степанович уже понял, что гораздо важнее водоотводные конструкции делать внутри городов. Практически все города Республики Коми строились с плохим дренажом или с вредным дренажом. Когда ситуация с застоем вод, с нарушением грунтов , с ползучими берегами только усложнялась. Дворы из пятиэтажек строили так, будто спешили сделать водные накопители. Дороги строили так, будто специально закладывали водные линзы, которые при минус 30 градусах превращались во взрывающиеся мины. И они, конечно, рвали асфальт легко и просто. В буквальном смысле взрывов , конечно, не было, но эффекты разрушений дорожного покрытия были те же, что и от артобстрелов.
«Где у Сыктывкара мочевой пузырь? Где у него жопа? Ну вот та дырочка, через которую тонны вываливаются... Куда вываливаются? Где прямая кишка города?» - в сердцах кричал на планерках городской администрации Вениамин Степанович, - А я вам скажу — под улицей Пушкина. И эта кишка не единственная, но главная. И там же главный сток с главным диаметром... Но разве ландшафт от «почек», например, со стороны университета или с привокзальной площади позволяет нормально сливаться всему? Нет! Вот город и сидит вечно лужах и в грязи, как обосс... и обоср...й!».
Экскурсоводы, которые водят туристов по городу, рассказывают, например, что вот библиотека — проекты архитекторов Лопатто, Лысякова и при участии Ф. А. Тентюковой, а дом купца Жеребцова построен по такому-то стилю. Никто и никогда не расскажет, что до Вениамина Степановича во всех верхней части города было всего 82 сливных колодца канализации, а за 12 лет его работы их стало более 700. Так ведь не в колодцах дело только — дело в том, что легли сливные трубы, километры труб. И тут, конечно, далеко не всё в порядке, но все-таки , благодаря именно этому человеку, в городе стал формироваться подземный смысл движения «приходов- отходов-доходов». Тем самым Вениамин Степанович в памяти узких канализационных специалистов и останется.
Литовайтис Пауль Вириеставич ( 1930- 1966 г.р) — художник по заборам. Вы думаете, что он рисовал на заборах? Нет. Он делал художественно-красивые заборы.
Родился Паша в трех километрах от Паланги. Был там пирс Швянтойи-Рюте, откуда родом была и его мама. Но он не помнил ни Швянтойи, ни дедушку с бабушкой, ни отца, который в 1933-м выехал на заработки в Германию и исчез навсегда. Но он помнил сказочный палисадник, который снился ему все его недолгие тридцать пять лет жизни, ещё пять месяцев и семь дней. В этом палисаднике была будка для собаки с маленьким ограждением по всей крыше, был маленький беленый заборчик высотою в две ладони от земли, шесть скворечников — самый маленький был величиною со спичечный коробок (для мух), а самый большой был сделан из расколотого пополам глиняного горшка с фиолетовой глазурью и виньетками золотой вязи. Каждую деталь помнил Паша...
В Инте, пропыленной углем и золой, в черном городе, где угольная крошка была даже в бантиках одноклассниц, в стенах домов и в «подкрашенных» веках мужиков-шахтеров (само собой) они с матерью жили сначала за забором. Паша не знал, что это лагерь, а когда узнал, тогда уже и маму вывели на бесконвойку. А потом они жили на прекрасной улице Советской, мимо которой по угольной, шлаковой дороге бегали машины на шахту «Западная». На той улочке немцы и латыши, которые тоже вышли из-за заборов, делали теперь красивые белые, узорчатые и ровные-ровные-ровные заборчики не выше метра... Иногда даже меньше. Иногда прямо игрушечные заборы, словно издевались или наоборот — смеялись они над конструкциями, которые на 10-20-25 лет отгородили их жизни от свободного мира, от горизонта и полного неба.
Эти заборчики заметали метели и закрывали снега на метр и даже выше, но все равно наступала весна...
В городской «Булочной» между рядами хлеба и на прилавке у кассы были заборчики — резные, с вставками латуни. На стендах передовиков производства и на стойке гардероба во Дворце культуры шахтеров тоже были заборчики-парапетики с филигранно вбитой в них медной проволокой и хромированными крючочками. Заборчики, заборчики... Линия. Пауль не знал, что где-то далеко в Париже в это время Коко Шанель , размышляя о культуре, выдала афоризм-императив: «Всё в культуре начинается с линии... С линии, понимаете? Мода — часть культуры...». Пауль и без Коко говорил то же самое: «Тундра и постройки города без линии — это просто тундра и просто постройки. Город и культура там, где начинается ОРГАНИЗАЦИЯ ПРОСТРАНСТВА — Линия».
Инта — может быть, единственный город на Севере, где можно было бы некоторые заборчики внести в культурное наследие. Но, увы, многие оказались недолговечными, как недолговечной пока оказывается и сама Инта.
Мать Пауля умерла 3 мая 2014 года - гораздо позже сына - от сердечного приступа, глядя по телевизору на горящих людей в Одесском Доме профсоюзов.
Об отце Пауль так в своей жизни ничего более не узнал. Кроме одного довольно странного случая в 1961 году. Прямо на улице к нему подошел неприметный человек, который сказал, что сам он в Инте в гостях, а вот родственники его (того мужичка) попросили передать посылочку от родственников Пауля из Литвы. Посылочка была небольшая — несколько рубашек, очень красивый свитер и шикарный, с кожаной обложкой, фотоальбом. Пустой. Все вещи почему-то были импортные — кажется, немецкие и французские. А адрес родственников на посылке оказался таким, каким его не было в природе...
Похоронили Пауля в Инте. Без заборчика. Да, надо ж сказать, что умер он довольно странно — говорят, что спал в слесарке и отравился какими-то парами (другие утверждают, что на его упал шкаф с электрокатушками, шкаф подняли быстро, но Пауль задыхался из-за помятой грудной клетки — все-таки шкаф был металлический и очень тяжелый), он стал задыхаться, потом стремительно развилась сердечная недостаточность, он посинел прямо в раздевалке после работы. Фельдшер шахтерского медпункта, а потом «Скорая» ничего не смогли сделать.
Могила Пауля долгие годы была одна из самых оригинальных — её... не было. Был черный шлифованный гранит с надписью по -литовски, где только одно слово было понятно всем - «Paul». Как уже сказано выше — заборчиков на его могиле не было. А вокруг было полно могил с некоасивыми заборчиками... Говорят, что сегодня тот черный камень тоже исчез.
Луверская Серафима Михайловна ( 1856-1930 г) — член Попечительского Совета Кылтовского Крестовоздвиженского женского монастыря, золотошвейка, костюмер-консультант Вологодского театра драмы.
Место рождения неизвестно. В возрасте 11 лет, в 1867 году привезена родителями к бабушке в село Мураши, Лузского района Вятской губернии (по отцовской или по материнской линии была бабушка — тоже неизвестно). Рядом с Мурашами была деревенька, откуда родом была монахиня Усвятского монастыря Симеона Столпника , приехавшая в родную деревню на похороны своей родни — нескольких племянников и двоюродного брата, разом угоревших в бане. «Горе-то како! Бич Божий...» - вопило село, деревня и ещё пару приехавших кликуш и каликов перехожих, а двенадцатилетняя Серафима прямиком подошла после отпеваний и скорбных молчаний к той монахине ( матушке Сепфоре) и заявила «Христом Богом прошу — я должна шить красиво и красивее вас... Меня много похорон ждет. Поболее вашего...». Этими самыми словами «Много похорон ждет. Поболее вашего...» Серафима убедила больше, чем длинными речами, ибо было в её словах сильнейшее утешение для всех присутствующих (эффект ситуативного расширения сознания), потому что свое горе всегда чуть отступает, когда понимаешь масштабы чужого горя. Пророчества грядущих потрясений уже во всю ходили по Российской империи.
В Коми крае Серафима Михайловна прославилась, пожалуй, только тем, что была одна из немногих известных за всю историю золотошвеек в таежном краю. Их вообще можно перечислить поштучно (для примера — в конце ХХ- начале ХХI века была лишь одна на всю республику — в театре оперы и балета), т. к. золотошвейное искусство не требовалось в деревенско-сельской культуре вообще. И даже убранства храмов традиционно верховное церковное начальство заставляло закупать в метрополии — т. е. в Москве (иногда — в Вологде, в Белозерских мастерских и т. п.). Военные же и модники золотые галуны привозили тоже из столиц.
В Попечительском совете Крестовоздвиженского монастыря ничем особенным не прославилась, кроме опять же, как привлечением внимания игуменьи монастыря к тому, что девочек-послушниц надо приучать к швейному делу. Ею были закуплены в 1896 году для монастыря две большие коробки цветных ниток и коробка коричневой бахромы завода «Братья Ирсентьевы и К».
Монастырь закрыли в 1923, последняя монахиня умерла в 1974-м, две бывшие послушницы дожили до середины 1990-х годов. А коробки с нитками так и лежали почти не распечатанными в кладовой Кылтовского сельсовета, потом — в кладовых Сереговского курорта, потом их привезли в Национальный краеведческий музей, где пожилая завхоз, пожав плечами в 1984-м, в 1985-м все-таки выкинула их в мусорку, как не представляющих никакой ценности...