Мне снился донельзя муторный сон. Я шел по лесу. Вернее продирался сквозь перекрученные и перевитые между собой сухие и колючие ветки. Ни стволов, ни листьев было не видно. Одни ветки. Сухие и тонкие они неожиданно были прочными как железо и прокалывали одежду, до крови царапая тело. И еще был удушливый зной. Ни солнца вверху, ни вообще неба над головой – кругом одни ветки, но пот с меня тек градом. Я уже как загнанная лошадь ловил воздух ртом. Но шел упрямо, уже видимо на одной злости шел вперед. Ни цели, ни какого-то ориентира. Может быть, я уже вечность ходил кругами. Не знаю. Только какая-то звериная уверенность, что надо идти. Или убегать. Потому что спину все сильнее жег чей-то холодный взгляд. Он то накатывался на меня, будто бы следивший уже стоял за самой моей спиной, то отдалялся настолько, что почти переставал ощущаться. Он был не злым, не пугающим, а каким-то нечеловечески бесстрастным. Как у ученого препарирующего лягушку.
- Только я - не лягушка! – рыкнул я и…проснулся.
Была ночь. Я рывком сел на постели. В голове поднялся жуткий тарарам, все тело отозвалось нестерпимой болью, но я заставил себя встать.
- Что стряслось?! – в дверях возникла Марта со свечой в руке.
- Ищут меня! – выдохнул я: - Уходить надо.
- Кто ищет-то?! Да и куда ты на ночь глядя?! – всполошилась старуха, бросаясь ко мне и подхватывая под локоть.
- Следящие. Маги, – прошептал я и отключился.
Мне было хреново. Так хреново, что даже как-то и жить не хотелось. Такого отката я еще ни разу не переживал. Я лежал с закрытыми глазами и думал, что было бы очень хорошо, если бы сердце сейчас перестало биться. А еще лучше бы – отказал мозг. У меня ничего не болело, не ныло. Меня вообще не было. То, что лежало на кровати, было просто телом – неподвижным и обмякшим куском мяса. Ни одной мысли в голове, ни одного движения в теле. Чья-то прохладная ладонь коснулась моего лба, задержалась на минуту и исчезла. Как же я устал. От этой жизни, от этого вечного страха, что меня найдут. От того, что приходиться скрывать свои возможности и скрываться самому. От одиночества. От того, что нет никого, кому можно доверить то, что твориться на моей душе. От этого вечного и иссушающего огня, который так и не покинул мое тело, словно бы навсегда поселившись в нем.
Мне хотелось умереть. Ведь все, кого я знал, давно покинули этот мир. Враги и друзья. А то, что я видел каждый день на протяжении пятисот лет – не более чем стадо. Толпа. Бездушная и безликая. Способная только подминать под себя и дохнуть, если ей прикажут. Толпа идущая за тем, кто сильнее, а не за тем, кто мудрее. Тупая как интерактивная программа, в которую заложены лишь три возможности: есть, размножаться и спать.
Когда-то я верил или думал, что верил, будто они все, вся эта безликая, разномастная совокупность людей способна на что-то большее. Что они – действительно люди, а не скот. Что они хотят жить, любить, верить, создавать. Но потом в один миг, глядя как эти влюбленные верующие творцы с восторгом таскают хворост к костру, на котором сожгут живого человека, и видя во всех столь разных лицах одно – тупое, торжествующее от того, что сегодня сожгут не его, а другого – я понял: не нужны им ни любовь, ни вера, ни надежда. А только потрахаться, пожрать и поспать. Ведь жизнь так коротка и нужно сделать всего этого как можно больше. Причем, без разницы мужчина это или женщина – желаний было только три.
Нет, это не маги, не Вьюга сделали их такими. Война лишь сдернула с толпы некоторые формальные заперты, которые требовалось соблюдать лишь внешне. Вьюга лишь позволила толпе быть собой. Проявиться во всей своей красе. И какие к черту любовь, честь, вера, если они мешают получать удовольствие!
Нет, мы никогда не были людьми. Мы были, есть и будем скотами. Животными. Поднимаясь по эволюционной лестнице, мы усложнили свой мозг, встали на две ноги, освободили руки. Но мы изменили себя только внешне. Внутри каждый из нас остался питекантропом, живущим инстинктами. Хочешь есть – поешь, хочешь спать – поспи. Поел-поспал-отдохнул? Значит, жизнь удалась и стоит продолжить свой род. Наплодить еще таких же питекантропов, чтобы они ели, спали и размножались. Мы - плесень, мы – болезнь, мы – раковая опухоль, способная только пожирать и размножаться! И я жалею, что к моменту начала Вьюги на Ближнем Востоке так и не создали атомную бомбу. Тамошние абреки не стали бы мелочиться и размениваться на несколько точечных ударов, а отправили в небытие всех. Одним чохом. Мир очищенный атомной войной от нашей заразы был бы намного чище и лучше. Мир бы не умер – жизнь штука чрезвычайно выносливая. Но в этом мире не было бы нас и потому в нем не пахло бы тухлятиной. Ненавижу!
Я скрипнул зубами и сел. Какая-то старушенция, не Марта, шагнувшая было ко мне, встретила мой взгляд и отшатнулась, прижавшись спиной к стене и мелко крестясь. В глазах ее заплясал ужас. Я встал с кровати, огляделся, и пошел к выходу. Но только я сделала шаг, как дверь распахнулась и на пороге возникла Марта.
- Стой, несчастный! Что бы ты не задумал – стой! – выкрикнула она, выставляя перед собой раскрытую ладонь.
Я уперся грудью в ее руку и, исподлобья глядя на старуху, спросил:
- А то, что?
- Много на твоей душе грехов, - невпопад ответила Марта: - Не бери еще одного.
Выглянув из-за моего плеча, она мотнула головой, отсылая вторую старушенцию прочь. Та не заставила себя просить дважды: вылетела так, что чуть меня с ног не сбила.
- Страшный ты человек, Фреки! Сам не знаешь, что сделаешь в следующую минуту. За что ж ты себя так ненавидишь-то, а?!
- Я вас ненавижу, - устало прошептал я.
- Ну, это-то я слышала! – отмахнулась Марта: - Ты, пока неделю в беспамятстве валялся, всех тут такими проклятиями напроклинал, что отец настоятель хотел тебя уж за порог выкинуть.
- Что ж не выкинул?!
- Я не позволила,- пожала плечами старуха: - Сядь. Поговорим.
- Не о чем мне с тобой говорить, - отрезал я: - Где мои вещи?
- У кровати, - ответила Марта: - Только ведь за воротами монастыря тебя не одна «следящая» дожидается.
- Ты откуда знаешь? – я резко обернулся и посмотрел старухе в глаза.
- Да уж знаю, - усмехнулась она: - Думаешь ты один такой умный на весь белый свет? Простые смертные тоже кое-что помнить умеют. И знания хранить.
- Показывай, - я подался вперед.
- Ага! – кивнула Марта: - Сейчас. Скипидаром только мазнусь, чтоб быстрее бежать.
- Показывай! – рыкнул я, поднимаясь.
- Сиди, я сказала, - старуха легонько ткнула меня пальцами раскрытой ладошки в лоб, и я послушно плюхнулся на жесткую кровать: - Хватит зверя-то из себя делать. И так понаворотил, что самому нести невмочь. Ты ж ведь не был таким. Когда-то старался помочь людям, образумить их.
- Слышал я уже эти речи! – огрызнулся я: - Не нужна этим…как ты говоришь, людям помощь. Им нужно пожрать, поспать и пое…ться.
Сухонькая рука хлопнула меня по губам:
- Думай где лаешься! В храме ведь! Прости тебя пресвятая мать Богородица!
- Им всегда нужно было только это. И ничего кроме.
- Многим – да, только это, – легко согласилась Марта: - Но не всем.
- Покажи хоть одного, - предложил я.
Марта молча куда-то вышла. А, вернувшись, принесла в руках какую-то прямоугольную доску. Старуха развернула доску обратной стороной ко мне, и я понял, что это зеркало. Мутное, старое, с отвалившейся местами амальгамой. Из зеркала на меня таращился скелет обтянутый пергаментной кожей. Заросший жесткой щетиной. По самые глаза. Смотреть в которые мне сразу расхотелось.
- Ну что? – усмехнулась Марта, прислонив зеркало к стене: - Красавец? Лет на пятьсот тянешь.
- Ну и? – хмуро поинтересовался я.
- Я думаю, что именно тебе нужно что-то большее, чем поспать, пожрать и, прости Господи, с женщиной поваляться.
- Я - не они!
- Да ну?! – Марта удивленно всплеснула руками: - У тебя, что - две головы? Или ты устроен как-то по-другому? Нет, мой милый, ты, так же как и все те, кого ты назвал скотами, создан из этой земли. Из этого праха. Так, что не отнекивайся: ты – такой же человек, как и все остальные. Умнее только. И дурнее.
- Это как?
Марта усмехнулась:
- Умишко у тебя вроде бы есть, а вот ты дальше собственного носа не видишь.
- Послушай, сколько раз я видел, как эти твои… люди… забивали до смерти тех, кто был не такими как они! И никто, ни один человек, не заступился, не вышел и не сказал: «Остановитесь!» Никто не вмешался! Ни раз…
- А ты? – прервала меня старуха.
- Что «я»?
- А ты хоть раз заступился?
- Это их жизнь. Мне нет до нее дела. Послушай, - сморщился я, увидев какое выражение нарисовалось на лице Марты: - Вот только не надо мне проповедей о том, что мир такой, каким его делаем мы. Не так это.
- Я и говорю, - неожиданно сказала старуха: - Умишко у тебя вроде бы есть, а вот пользоваться им ты не научился. Втемяшил себе, что ты - животное и успокоился этим. Да вот только совесть и сердце этим не успокоишь. Когда человек глушит в себе голос совести, то она начинает говорить ему через других людей. И тогда остается лишь убивать всех, кто посмеет сказать тебе хоть что-то против. Совсем как ты. До недавних пор.
- Откуда вы все про меня всё знаете?
- А кто все-то? – усмехнулась Марта: - Пока только я с тобой разговариваю.
- А бабка твоя? – спросил я, прежде чем осознал непроходимую тупость вопроса.
- Ну, уж извини, я за умерших не ответчица, - пожала плечами старуха. Помолчала и добавила: - А откуда я всё знаю? Так это просто. Думаешь, ты один по белу свету от совести бегаешь? Много вас таких. За семьдесят-то годков я всякого понавидалась. А ты, уж извини меня, далеко не так сложно устроен, как корчишь из себя. Многим по этой жизни доставалось куда больше чем тебе и ничего – жили, жизни радовались, да и другим жить не мешали.
- А про следящие откуда знаешь?
Марта наклонила голову, задумавшись. Искоса посмотрела на меня и ответила:
- Прапрабабка моя из Повелителей Драконов бы…
- Так ты из Семьи! – дернулся я, вскакивая и сжимая зубы.
- Сядь, - махнула рукой бабка, и я почему-то послушно плюхнулся на кровать: - От Семьи у меня осталась только капля крови. Дай бог, если одна четвертая. Колдовать я не умею. А вот магию чую хорошо. А следящих дак и просто вижу. Боль человеческую чувствую, лечить если что не смертельное. А больше ничего.…Да и не по пути мне с предком.
Вдохнула, отошла к окну, обхватила свои локти ладонями, зябко повела плечами и чуть слышно прошептала:
- Не по пути…
Я легковерностью никогда не отличался, но сейчас я поверил Марте. Честно и искренне она говорила. Да и жизнь меня научила отличать правду ото лжи. Не сознательно, а уже где-то на уровне инстинктов. Марта не говорила всей правды. Но в том, что она не побежит докладывать на меня ищейкам Геда, я был уверен.
- Долго я здесь валяюсь? – поинтересовался я, подходя к окну.
- Семь дней, - не глядя на меня, ответила Марта: - Деревенские тебя сжечь хотели, да Сван не позволил. С мечом над тобой встал. Говорил, что чуть голос не сорвал уговариваючи. Потом сразу же сюда и доставил. Чуть живого.
- За что хоть сжечь-то хотели? – не особо и удивился я.
- Надеялись Проклятье отвести,- усмехнулась Марта: - Глупые они да суеверные. Как дети малые. Думали, раз ты кровь пролил, значит, тебе и беду отводить.
- Значит, Скарпсея не врала, - пробормотал я.
- Про что? – искоса взглянула на меня монашенка.
- Про Спящего, - пожал я плечами.
- Дубина ты стоеросовая, - с чувством проговорила Марта: - Твое счастье, что за монастырскими стенами прячешься. Думай, что болтаешь. И никогда за пределами этих стен не поминай того, кто спит. По крайней мере, здесь, на Островах. Иначе, - монашенка повернулась ко мне и заглянула в глаза: - Проклятье найдет тебя.
- Страсть как люблю страшные сказки, - попытался похорохориться я, но под взглядом Марты осекся.
- Я ж говорю – дурной ты. Сам голову в петлю суешь – а вдруг там что-то интересное есть. Нет там ничего хорошего. Только прах и тлен. И не тебе с этим тягаться,- с этими словами монашенка отвернулась: - Еще денька два отлежись и можешь уходить. Есть хочешь?
Я отрицательно мотнул головой. Окна моей комнаты выходили в монастырский сад. За окном был вечер. Хмурый, пасмурный. С низкого серого неба, до которого, казалось, можно дотянуться рукой с одной из крыш монастырских строений, тихо-тихо падал снег.
- Выйди – прогуляйся, - предложила Марта, и я кивнул.
- Прямо по коридору. Последняя дверь направо, - подсказала старуха моей спине.
В саду было тихо. Очень тихо. Как может быть только во время снегопада. Мокрый снег большими хлопьями ложился на землю, на оголенные ветви деревьев, на крыши построек, на распятья матовым золотом поблескивавшие на фоне низких, похожих на вату, благородно-серых туч. Снег засыпал протоптанные монахинями тропинки и глушил шаги. Изредка налетавший ветерок взметывал парящие снежинки в замысловатых «па» только ему одному известного танца, шелестел задержавшейся на ветвях деревьев листвой и теребил иссохший плющ, сплошь покрывавший камень монастырской стены. Где-то справа раздался звон колокола, и тягучий медный звук как вспышка света разнесся по округе и стих, пригнетенный к земле падающим снегом. Это было похоже на рождественскую сказку, какой ее привыкли изображать на рисованных открытках: снег везде – на земле, на деревьях, в воздухе – пышный, белый-белый и от того кажущийся теплым. Колокол ударил снова, и ему в ответ раздался голос главного церковного колокола с высокой звонницы главного собора. И если в первый раз тишина легко справилась с вторгшимся в нее звуком, то перед этим мощным и согласным двоезвучием она испуганно отступила, оставив после себя лишь короткий и жалкий звук разбившегося хрусталя.
Минуту спустя сад наполнился размеренно бредущими к вратам главного собора монашенкам. Они шли, не обращая на меня никакого внимания, низко наклонив головы и держа в руках тонкие зажженные свечи. Крохотные огоньки колыхались в такт шагу и, разгоняя мрак перед идущими, словно бы уплотняли его, делали каким-то весомым и гнетуще тяжелым за пределами своего маленького освещенного мирка. Завороженный этим зрелищем я отступил в сторону, пропуская идущих мимо меня монахинь. Их лица были скрыты под низкими капюшонами сутан, шаги гасли в только выпавшем снегу, и освещенные огоньками свеч, они походили на безмолвно плывущие над землей привидения. Призраки, которым нет никакого дела до сует мира, скрывавшегося от них за стенами монастыря. Бушуют ли там войны, мор и голод, царят ли мир, покой и благоденствие – здесь все останется, как и было. Изо дня в день, из года в год, из века в век.
Меня аж оторопь взяла, стоило мне представить это. Здесь словно бы был другой мир. Не хуже и не лучше. Просто – ДРУГОЙ. Мир, живущий по каким-то своим, часто непонятным законам. Пересекающийся с внешним миром, но не зависящий от него. Мир внешний может рухнуть, распасться в пыль, но этот мир останется незыблемым.
«Ну-у, уж тут ты переборщил», - саркастически хмыкнул мой внутренний голос.
«Иди ты!» - отмахнулся я, и он обиженно смолк. А я, подышав вечерним воздухом, наполненным запахом снега, прохладой наступающей ночи, шелестом листьев и плюща, ушел к себе.
Утром следующего дня Марта, принесшая завтрак, застала меня за упаковыванием своих вещей.
- Собрался?
- Пора. Время не ждёт, - кивнул я, пододвигая к себе колченогий табурет со стоящим на нем подносом. Хмыкнул, увидев, что принесла старуха. Вместо обычной монастырской пищи, там шкворчало хорошо прожаренное мясо с овощами, стоял высокий кувшин с молоком, сметана, половина хлебного каравая и солонка до краев наполненная серой хрупкой солью.
- Как догадалась? – поинтересовался я, приступая к еде.
- Догадалась уж. Ешь. Я тебе с собой соберу, - сказала Марта и вышла.
Она вернулась, когда я куском хлеба подбирал остатки подливы со сковородки. Марта принесла крепкий походный мешок армейского образца, взвесив который в руке я оценил, что запасов там примерно на месяц. И тяжелый, тугой, армейский лук. С колчаном полным стрел. Тетива, чтоб не тянулась, была снята с рогов лука и аккуратно смотана и притянута к плечу.
- Это тебе от Свана. За Гретту - пояснила Марта и добавила: - А в мешке мясо сушеное. Горцы его так сушат – годами не портится. Сухари наши, монастырские, фляга с кагором. Изюм и яблоки сушеные. Пара зелий. Мазь лечебная, чтоб раны не гноились. Карта. Не шибко подробная, но какая уж была. Ну и смена белья.
- Это-то откуда?! – поразился я, закидывая мешок за спину.
- Ой, тугодумный ты наш! Мир ну прямо только вокруг твоей персоны вертится!- она подошла и легонько, как-то по матерински, хлопнула меня по лбу: - Люди в наш монастырь и с большой земли приезжают! И не только старухи немощные.
- Понял, - с улыбкой кивнул я: - Проводишь?
- Да куда уж ты без меня! – усмехнулась старуха.
Она пошла впереди меня, показывая дорогу. У ворот она отворила небольшую калитку и, выпустив меня, вышла сама.
- Ну, что? Прощевай что ли? – спросил я, чувствуя себя немного неловко.
Марта серьезно взглянула мне в глаза и сказала:
- Иди, Фреки Вотанскир. Пусть Господь хранит тебя в неизвестности, в которую ты вступаешь! Да, и послушай доброго совета - в деревню больше не ходи. Место то проклято теперь. Знай: если хочешь ещё пожить – не ходи туда. И умней тебя люди не рисковали против Проклятия идти. Всё одно никого не сыщешь.
- А люди как же? – удивился я.
- Разбрелись, кто куда, - пожала плечами Марта: - раненых да увечных сюда, в монастырь, отправили. Остальные по окрестным деревням разбрелись. Кто-то в Арканар подался. Ладно, иди уже!
Я, подавив в себе желание обнять на прощание старуху, кивнул, повернулся и зашагал прочь от монастыря.
- Помни,- донесся до меня голос Марты: - Самый темный час – перед рассветом.
Я не обернулся, но почему-то мне показалось, что с этими словами монашенка перекрестила меня. Не оборачиваясь и не замедляя шага, я на прощанье махнул рукой.
Дойдя до первой росстани, я достал карту и сделал вид, что разбираюсь в ней. А сам «прощупал» всё вокруг на предмет «стекляшек». Удивительно, но факт – их не было. Ни одной. Может, Марта ошиблась? Или просто пугала меня, чтобы удержать от попытки суицида? Потому, что уйди я хотя бы три дня назад, никуда бы я не пришел. На этом перекрестке и свалился бы. Хотя, кто этих баб поймет?! Махнув на все рукой («Ну нет никого - и не надо!»), я определился на местности. Монастырь, где меня выхаживала Марта, оказался лигах в трех от деревни Кочковые Лошки. Прочитав название, я поставил в памяти небольшую зарубочку напротив него. Но, вняв доброму совету монашенки, возвращаться туда не стал, а повернул налево и пошагал к разбойникам. Забирать свой меч, а заодно выяснить небольшое недоразумение, не дававшее мне покоя.
Погода была хорошая: низкие тучи скрывали солнце, но снега с них не сыпалось. Было сравнительно тепло, но не настолько, чтобы снег на дороге превратился в месиво, в котором тонет каждый шаг, и путешествие растягивается самое меньшее вдвое. Со всех сторон дорогу окружали заросли ивняка и местные пичуги, предпочетшие зимовать на родине, с веселым писком порхали с ветки на ветку, хоть этим разнообразя мое скучное странствие. Побольше бы их было, таких скучных переходов.
Шел я налегке, перекусывал на ходу и за день прошел почти половину намеченного маршрута. На ночевку забурился в лесную чащу. Хотел найти какой-нибудь дуб пораскидистее, но нашел там разлапистую ель. И обрадовался ей как родной. Залез под зеленый шатер ее ветвей, и со всеми возможными удобствами переночевал. Почти как в хорошей гостинице. Даже утром, как и в гостинице постояльцев, будит прислуга, здесь меня разбудила пара любопытных белок. Я шевельнулся, и они с задорным писком унеслись наверх, по-своему костеря меня на все корки. Я позавтракал, поблагодарил приютившее меня дерево, оставив в его корнях пару сушеных яблок, вышел на дорогу, осмотрелся и пошел дальше. Второй день начался с дождя. Самого натурального занудного октябрьского дождя. Дорога превратилась в мешанину, в которой было непонятно чего больше: мокрого снега, талой воды или раскисшего лесного серозема. Сугробы по ее сторонам враз почернели и осели. Вокруг деревьев образовались проплешины земли, едва прикрытой мхом и пожухлой травой. Я не промок до нитки только благодаря подаренной штормовке и армейским ботинкам. Но эти мелочи, по причине своей малозначимости и в силу моей солдатской жизни давно привычные – мало заботили меня. В голове вертелись совсем другие мысли.
Я понимал: то, что я собирался сделать – жуткая авантюра. Пытаться найти этих разбойников зимой, в лесу, да еще и отобрать у них мой меч – это сродни подвигу, воспеваемому бродячими менестрелями во всех придорожных рыгаловках. Разум подсказывал, что без поддержки хотя бы части местного населения (воображение рисует этакого не гнушающегося жареным товаром толстого трактирщика уголовного вида и такого же прошлого) – никакие разбойники зимой в лесу не выживут. Им мало-мальски нужна еда, опять же стирать-штопать одежду надо, да и по части женского полу – здоровым мужикам, почти каждодневно рискующим своими жизнями (далеко не все так легко как циркачи, с которыми мы с Джейн путешествовали, расставались со своими деньгами и товаром) требуется разрядка. Так что одна или две ниточки к внешнему миру у разбойников точно есть. Дело за малым – найти эти ниточки и умело подергать за них. Только где их искать?